Жизнь как есть

***

На Биеннале поэтов – 99 случилось у нас с Веркой странное столкновение с журналистом Игорем Сидом . Сид в те годы руководил Крымским клубом, не очень внятным и, кажется, не очень долговечным, по крайней мере, в физической форме жизнедеятельности, творческим объединением на Кутузовской. Сид много фотографировал на фестивале, отчего мы с Веркой и положили на него глаз, но, главное, конечно, очередная туса, которых всегда так жаждала вездесущая и всюду успевающая, можно сказать, скоростная, и даже реактивная, Верка. Откуда-то пронюхав уже о Сиде, она принялась подбивать меня на очередную сексуальную атаку, прикрываемую общим интересом к литературе. Ей требовалось мое лицо, своему она, видимо, не доверяла, мое, чистое и незапятнанное, не котором многие «прожженные» читали всегда одно и то же, что выразила однажды, глубоко и горестно вздохнув, одна из них: «Вам-то замуж надо - а вот мне уже все равно, был бы любовник красивый да сильный…». Но Сид мне не понравился, ни внешне – маленькие узкие глазки, вечно суетящийся оператором у своей фототехники, увешанный проводами и блещущий фотовспышками, ни коммуникативно. Когда мы подскочили к нему в одной из старинных комнат Биеннале, он как раз собирал разваленную вокруг фототехнику.

Возможно, мы оказались не к месту и не ко времени, только на наш интерес к его клубу он отреагировал интересом, кто мы такие: «Я – филолог, - ответила я, - учусь в аспирантуре, - Мы у Волгина занимаемся! – добавила Верка, - Да, - продолжила я, - но нам интересны и другие объединения… - У Волгина?! – нетерпеливо прервал меня Сид, - Так у Волгина интересно, чего вы?! – Да, но… - непонятная скромность лидера нас озадачила, -  Можно мы все же придем к вам? – нагло спросила Верка, - Я тороплюсь! - слегка раздраженно снова затанцевал над приборами Сид, - Да… Мы понимаем…». И все же он сунул Верке одну листовку Крымского клуба, которые активно раздавал при входе перед началом мероприятия. Как-то сразу отпала охота посетить это место, и только удобство времени и некоторое любопытство, и литературная тоска, и желание хоть немного отвлечься от ада, творившегося на моей бухгалтерской работе, где практически каждый день меня кто-нибудь третировал, то начальник, то сотрудники, то родственники сотрудников, причем, особый «респект» в этом плане доставался мне от шофера гендиректора этой организации, которому я посвятила стихотворение «Поклонник мой, шофер и сердцеед…» - парень конкретно доставал, и выживал, и иронично кадрился, и, в целом, представлял собой самый противоречивый клубок страстей, какой только может представлять необразованный темный ум и неразвитая грубая душа крупного мегаполиса – побудили меня присоединиться в тот вечер к Верке на широкой дороге от метро «Кутузовская» к набережной Москвы-реки, в одном из домов которой собиралось это объединение.

«Ну, как там твой мучитель?» - хладнокровно выпытывала Верка очередную мою лавстори, а говорить-то как раз уже и не хотелось, ни о чем и ни о ком, намечалось отчуждение, всегда предшествующее расколу и расставанию. Я отделалась дежурным вздохом. «Знаешь, - деловито затараторила подруга, - я бы на твоем месте с ним бы подружилась. У меня есть такие друзья, но когда они хотят большего и начинают приставать, я напоминаю, что мы только друзья!» - ну да: осторожно, двери закрываются.

Из темноты и холода зимних улиц всегда приятно попадать на свет светских огней, будь то литсалон, худгалерея, музвечер или театр. Литсалоны, как правило, бесплатное удовольствие, но в таком случае никаких гарантий получения удовольствия. В дальнейшем я убедилась, что волгинское объединение семинара Левитанского или, скорее, бесплатного, последнего набора, семинара со студией, посещаемое обеспеченными мгушными и прочими талантами, в старинном корпусе Литинститута, в живописной аудитории, вокруг условно круглого стола под роскошной художественной люстрой, и оказалось, по крайней мере, для меня, точкой притяжения, последней, может быть, на временном изломе, смене эпох, столетий, тысячелетий, точкой, магнитом, в реальном пространстве, в московском воздухе, сомкнувшей целые пласты культуры, как российской, так и мировой, литературные традиции и поколения. Больше нигде и никогда, ни до, ни после, ни ранее, ни позднее, в самом Литинституте, поскольку я была его студенткой впоследствии, не встретилось мне ничего подобного, ничего этого же уровня, державшегося, впрочем, недолго, каких-то лет пять-шесть. Я не считаю это заслугой Волгина, хотя его личность и его стиль руководства таким объединением, безусловно, соответствовали силе излучения этой точки. Это, скорее, заслуга самого времени, уходившего и наступавшего. Эти «провода», или «проводники», не могли соединиться гладко, поэтому и возник такой феномен. Даже критика со стороны Дмитрия Кузьмина, и само это имя, имя одного из лидеров альтернативной литературы, культурного андерграунда, стали известны мне благодаря моим активным посещениям этого места в те годы.

Литсалоны, конечно, имели каждый свой дух, как и любая туса, но каждый раз это оказывался какой-то знакомый, даже давнознакомый, дух, вовсе не специфический, а, скорее, пресный и, как правило, надолго меня не занимавший. В те годы гарантия бесплатного реального, в отличие, скажем, от виртуального, удовольствия распространялась лишь на волгинскую точку, а в последующие и с нее снята.

Точка на Кутузовском оказалась неким пятном, скорее, расплывчатым, чем четким, скорее, светлым, тем темным, скорее чистым, чем грязным, скорее современным, чем прошлого века, и все же пятном, без определенных контуров и очертаний. Точно так же, как, наверно, везде: собрались в кружок в большом зале, причем, кружок, казалось, тонул в общезальной предметной жизни. Сид снова много фотографировал, затем пришла его жена, так, по крайней мере,  шепнула мне на ушко всезнающая Верунчик – погруженная в густую шубу, не лишенная некоторой холодной привлекательности, в профиль, тридцати-тридцатипятилетняя дама, и Сид, вскоре оставив в покое фотоаппарат, засекретничал с подругой жизни, благосклонно склонившей ухо к его губам, о типах внешностей, в частности, о «северном» типе, из чего я заключила, что речь идет непременно обо мне, как «новенькой», ведь и меня он тоже щелкал, и во мне как раз находят характерный северный тип. Меж тем в центре молодежного по преимуществу и преимущественно интеллектуального по составу лиц кружка заседал некий писатель, тоже молодой, прозу которого в тот вечер и разбирали, и проза которого в тот вечер посвящалась набиравшему силу в России Интернету, проза, впрочем, показавшаяся мне довольно скучной и невыразительной. После чтения вялое обсуждение, кое-как подбадриваемое Сидом. Наконец, перерыв для отдыха перед следующим интеллектуалом. Но мне оказалось вполне достаточно, а Верке нужно было пораньше домой, так что мы дружно направились к выходу, а Сид вдруг, ни с того - ни с сего, вырос перед нами, снова хлопотливый и озабоченный, но на сей раз неожиданно вежливый: «Спасибо!» - громко и четко, как ребенок, получивший конфетку от незнакомого взрослого и наученный мамой, что сказать в этом случае, произнес он. Уж как мы с ним дальше расшаркивались, память не сохранила, но ощущение скуки и холода этой тусы во главе с суетливым и суетным товарищем воспрепятствовало дальнейшим моим в ней похождениям. Однако там, в тот вечер, пожалуй, обозначилась определенная тенденция, о которой однажды, и в связи с моим переводом Элиота, упомянул эрудированный Волгин: «компьютерная» литература. Волгин определил мой перевод как «холодный» и «компьютерный»: «А вы заметили, что сейчас вообще много появилось компьютерной поэзии?!» - с негативной интенцией воскликнул Мэтр. В моем случае это означало перевод, сделанный компьютером. «Компьютерная» поэзия – это поэзия компьютера, стихи, сочиняемые компьютером. По умолчанию, это холодные, механические стихи.

***

На мой взгляд, «компьютерное» стихосложение настолько продвинулось за последние десять-пятнадцать лет, что «компьютерная» поэзия сделалась страстной, эмоционально и идейно насыщенной, оставаясь при этом компьютерной. Множество современных авторов сочиняют стихи на ходу, то есть, на компьютере, за которым сидят, или с которым ходят, даже спят, день и ночь напролет, так что конгломерат «человек – компьютер» можно считать вполне сложившимся тандемом.

Интернет-поэзия, сетевая поэзия, сетевая литература и даже сетевая культура – все это порождения «компьютерности», породнения человека с компьютером, взаимопроникновения и взаимоперетекания. Человек компьютеризуется, компьютер очеловечивается, так что не собака уж друг человека, а компьютер, во всех его вариантах и производных, а «компьютерная» литература – не только КАК-литература, но и ОЧЕМ-литература, в том числе, и о себе самой, сетературе.

В тот вечер однако рассказ или рассказы, или даже повесть, а, может, и отрывок романа об Интернете, с Интернетом или в Интернете, хотя последнее началось гораздо позже, но, возможно, романа фантастического, сетеромана некоего сетемана, оказался вполне компьютерным в обоих смыслах, и это первое поколение компьютерности не отличалось, как и автор этих строк, особыми, или хоть какими-то, чувствами.

Компьютерность в женском варианте увлекла меня в поэзии Татьяны Щербины, с которой довелось познакомиться на вечере студии «Кипарисовый ларец», которую я урывками, огрызочно, посещала, посвященном творчеству – не то выходу книжки, не то дню рождения – Александра Москаленко .

Тот же ЦДЛ, и все же – не тот. В Малом зале полно свободных мест, но и собравшаяся публика, и звучавшая поэзия почти элитарны. «Почти», потому что «элитарный», «элита» - слова, ныне, скорее, ругательные, нежели выделительные, равно как и «искусство для искусства» на фоне общей политизации, или политической, идеологической, заостренности и соотнесенности любого современного произведения искусства. Не хочешь да найдут, кому надо, и политику, и идеологию, не говоря уже о философии, в искусстве, но тогда, в самом начале занимавшегося двадцать первого века, в разброде и шатании, там, по рекомендации Дмитрия Мурзина, все было «по гамбургскому счету», и немногочисленная публика, и та поэтическая волна. Там звучали имена, мне до тех пор совершенно неизвестные, выступали поэты, которые никак, никаким боком, не пересекались со студией «Луч», никогда ее не посещали и ни разу в ней не выступали, даже в качестве гостей. Наоборот, казалось, само упоминание этой студии и ее руководителя «рекомендовало» тебя не с лучшей стороны, а, звучало, скорее, антирекомендацией, признаком дурного тона и вкуса: «Волгин… – негромко, но резко отозвался в ответ на мое представление в «Кипарисовом ларце» Иван Волков , - третьесортный историк и плохой поэт…» - и мне нечем крыть, настолько это тихо, едко, метко. Я сижу притихшая, но резко шагнувшая в эту «новую волну», благодаря всюдупроникающей Верке, которая уже в ней «своя». Это – совсем другой дух, стиль, и совершенно другое по стилю и духу помещение.

Студия занимается в Доме творчества «На Миуссах». Пробираюсь темными, практически лесными от темноты, переулками и, как верстовые столбы, номерными Тверскими-Ямскими, по Веркиной наводке, по дороге встречаю поклонника, того наивно-восторженного типа, какой в России, наверно, только и встретишь, а, может быть, только в Москве, а, может быть, только в ЦАО, а, может быть, только на Тверской-Ямской: «Я преклоняюсь перед Вами!» - ни с того, ни с сего, под грохот трамвая, в толпе будто неживых прохожих, одна странная, живая, до странности живая, душа. И я прохожу мимо, прохожу и гляжу мимо, настолько книжно, непривычно для мегаполисного, эмансипированного уха звучит эта фраза, звучит преддверием, обещанием чего-то хорошего, ведь на Тверском бульваре ни одна живая душа передо мною не преклонялась, все бежали мимо, по своим делам, темные прохожие, почти незримые, и почти незрячие, а тут вдруг заметили, выделили из общей массы, один-единственный, а, может, тот самый… Но нет! Поклонник – не мужчина. Это всего лишь поклонник, смущенный, стеснительный, стыдливый, и как сделать его мужчиной я не знаю, ведь он поклоняется, а, следовательно, язычествует, но я не умею разговаривать с язычником, поднимать с колен, на которые он мысленно встал, и делать, так сказать, равным себе, тянуть до себя, ведь это означает, что я – богиня, то есть, что я принимаю эту роль, богини, навязываемую мне этим его внезапным преклонением. Но я не принимаю эту роль и даже «спасибо» не скажу, ибо «спасибо» означало бы принятие, хотя и без последствий, нет, лучше промолчать, тем более что я опаздываю, хотя занятие начинается в восемь вечера, гораздо позднее, чем у Волгина, и гораздо удобнее, и все намного скромнее.

Все вообще бедно. Это – камерная, почти интимная, студия для бедных; здание еще не утратило советского прикида и причуд, вполне себе дворец пионеров, а то и школа, со старым, ободранным паркетом, характерного, грязно-рыжего, оттенка, зелеными, или желтыми, стенами, маленькими комнатенками-классами с настоящими, облезлыми, советскими партами. В Лите тоже были такие комнаты, и в одной из них, в пристройке к главному зданию, один раз проходило занятие семинарской студии, студийного семинара, неуютная, грязно-зеленая комната, совершенно не располагавшая к каким-либо художественным штудиям. Основное отличие заключалось в том, что Волгин имел вес и значение только в старинных, исторических, зданиях и апартаментах. Помещенный, или перемещенный, в обшарпанную советскую аудиторию, он смотрелся нелепо, как слон в посудной лавке, или король на апельсинах, словно подобные комнаты проверяли на прочность, или на «пролетарскость», пробовали на зуб, и надо быть Волковым, чтобы выдержать испытание, надо говорить негромко, местами еле слышно. «Волкофф», - неотчетливо, приглушенно, представился нам Иван. Вот так «г» превратилось в «к», «и» опустилось до «о», «н» оглохло до «ф». Три последние буквы чудесным образом передали совсем другую атмосферу, тихую, камерную, совсем другую манеру, приглушенную, немногословную, слегка ироничную, внешне как будто спокойную, выдержанную, но на деле бушевавшую своими страстями и населенную своими, так сказать, тараканами.

(Окончание следует)