Онтологические прогулки

Русский язык всегда был и остается полем битвы света и тьмы, истины и заблуждений, жизни и смерти, добра и зла, поэтому отечественное языкознание – это сфера не только сотрудничества интеллектуалов, знатоков и любителей языка, но и соперничества между сторонниками разных научных и ненаучных подходов, различных концепций и методов познания. И разобраться в том, кто на какой стороне находится, дело не простое. Порой требуются десятки и сотни лет, чтобы осознать место и роль того или иного исследователя в истории языкознания, а тем более в истории самого языка.

В последние годы для обозначения тех, чьи взгляды на сущность, природу, историю и будущность русского языка не совпадает с твоим личным или «цеховым» пониманием этих вопросов, всё чаще используется «словечки» явно иностранного происхождения: «маргиналы» и «фрики», точнее, «лингвофрики». С «маргиналом» всё более или мене ясно. Это тот, кто «от своих отстал, а к чужим не пристал», а кого обозначают модным словом «фрик»? Объем и содержание понятия «фрик» весьма многозначно и размыто. Так, интернет-словари синонимов называют полтора десятка слов, близких по значению слову «фрик», употребляемых в современной устной и письменной речи. Причем, явным лидером с большим отрывом оказывается употребление этого слова в ругательном значении «урод». В этом же ряду стоят «псевдо-», или «лжеученый», «альтернативщик» и «аномальщик»[i], а так или иначе связанных с этим словом негативных понятий называют порядка 70: от представителя «золотой молодежи» до «чокнутого профессора» и «городского сумасшедшего»[ii]. Таким образом, «фрик» – это всегда, во-первых, не наш, или нам чуждый, т.е. не просто чужой, а тот, кто нами отторгается; во-вторых, аномальный. Обратим внимание и на то, что эти два основания, две переменных, как и две оппозиции «свой-чужой», «нормальный – ненормальный», не только различны, но зачастую имеют вектор перпендикулярный друг другу, когда «чужой» не обязательно означает «аномальный», а «свой» может оказаться, увы, не совсем нормальным.

Кого же в истории отечественно языкознания можно было бы назвать «маргиналами» и «лингофриками» (замечу, словами, запущенными в оборот сторонниками современной академической лингвистики в качестве «интеллигентного ругательства»)? Разумеется, назвать не с целью уничижения и оскорбления того или иного профессионального лингвиста или любителя словесности, а для определения по этим двум пересекающимся признакам (чуждый и аномальный) его позиции и объективной роли в истории отечественного языкознания.

Появление в России отечественного языкознания нередко связывают с именем Михаила Васильевича Ломоносова (1711-1765), что, хотя и отчасти, справедливо, поскольку в допетровскую эпоху науки в западноевропейском понимании этого слова как рационально-теоретического познания на основе изучения эмпирического материала в нашей стране просто не было. Однако и до Ломоносова на Руси вопросы грамматики и орфографии русского языка были предметом обсуждения и неизбежных споров, во-первых, в связи с практическими потребностями в создании рукописных, а затем и печатных текстов светского и религиозного назначения, а также нуждами внешних сношений со странами Запада и Востока; во-вторых, в связи с принципиальными мировоззренческими вопросами самоопределения русской культуры, а также местом и ролью русской цивилизации в мировой истории.

Еще в допетровскую эпоху веками шел спор между составителями «тонкословий» (разговорников), которые, опираясь на «первоучителя славянства» Кирилла, в осмыслении русского языка исходили из "силы и разума", или духа, живой русской речи, и теми, кто ревностно заботился о соответствии церковнославянской букве, например, Максимом Греком (он же Максим Триволис – 1470-1556)[iii]. Показателен в этом отношении и спор между униатом Мелетием Смотрицким (1577-1633), автором грамматики церковнославянского языка (1619), высокого ценимой Ломоносовым, и сербом Юрием Крижаничем (1613-1683), в 1642 году защитившим докторскую диссертацию в Риме, а в 1659 году приехавшим в Россию, которого за одно только подозрение в симпатиях к униатам сослали в Тобольск, правда, положив ему приличное по тем временам жалованье. В ссылке Крижаничем было написано «Граматично изказанје об руском језику» (1666). В этом сочинении автор упрекал Мелетия за то, что он «нашего јазика на греческие и на латинские узори претварјат». Живой русский язык, который Крижанич знал с детства, он не только называл «нашим», но и утверждал его «первородство» по отношению ко многим иным языкам:

«Всем единоплеменным народам глава — народ русский, и русское имя потому, что все словяне вышли из русской земли, двинулись в державу Римской империи, основали три государства и прозвались: болгары, сербы и хорваты; другие из той же русской земли двинулись на запад и основали государства ляшское и моравское или чешское. Те, которые воевали с греками или римлянами, назывались словинцы, и потому это имя у греков стало известнее, чем имя русское, а от греков и наши летописцы вообразили, будто нашему народу начало идет от словинцев, будто и русские, и ляхи, и чехи произошли от них. Это неправда, русский народ испокон века живёт на своей родине, а остальные, вышедшие из Руси, появились, как гости, в странах, где до сих пор пребывают. Поэтому, когда мы хотим называть себя общим именем, то не должны называть себя новым словянским, а стародавним и коренным русским именем. Не русская отрасль плод словенской, а словенская, чешская, ляшская отрасль — отродки русского языка. Наипаче тот язык, которым пишем книги, не может поистине называться словенским, но должен называться русским или древним книжным языком. Этот книжный язык более подобен нынешнему общенародному русскому языку, чем какому-нибудь другому словянскому. У болгаров нечего заимствовать, потому что там язык до того потерян, что едва остаются от него следы; у поляков половина слов заимствована из чужих языков; чешский язык чище ляшского, но также немало испорчен; сербы и хорваты способны говорить на своем языке только о домашних делах, и кто-то написал, что они говорят на всех языках и никак не говорят. Одно речение у них русское, другое венгерское, третье немецкое, четвёртое турецкое, пятое греческое или валашское, или альбанское, только между горами, где нет проезда для торговцев и инородных людей, уцелела чистота первобытного языка, как я помню из моего детства»[iv].

Кроме того, именно Юрий Крижанич первым в истории России предложил реформировать русскую письменную речь, фактически на 260 лет опередив реформу русской орфографии 1918 года. Так, он предлагал очистить русский язык от излишних грецизмов и латинизмов, а также устранить «ненужные» буквы «фита», «ижица», «пси», «кси», заменить названия букв (аз, буки, веди и т. д.) односложными, а букву «ер» употреблял, как и было принято в письме той эпохи, исключительно как разделительный знак между словами, которые писались без пробелов. Предлагаемые изменения Крижанич обосновывал тем, что «совершенство языка — самое необходимое орудие мудрости и едва ли не главный её признак. Чем лучше язык какого-либо народа, тем успешнее и удачнее занимается он ремеслами и разными искусствами и промыслами. Обилие слов и легкость произношения очень помогают созданию мудрых планов и более удачному осуществлению разных мирных и ратных дел»[v].

На деле предлагаемая Крижаничем реформа, будь она проведена, коснулась бы главным образом церковнославянского письма, поскольку в повседневной практике писцов XVI-XVII веков структура предложений,  написание  и склонение слов уже мало чем отличалось от современной письменной и устной речи, на что я обратил внимание еще будучи студентом, когда начинал работать с огромным массивом опубликованных и архивных следственных материалов (сысков), изучая историю русских бунтов в городах России XVII столетия. Сложности чтения были обусловлены, скорее, индивидуальным почерком писцов, но справиться с этим было проще, чем читать иные рецепты и заключения, написанные сегодняшними врачами.

Вот типичный образец из протокола допроса 1648 года: «И того ж числа государь царь и великий князь Алексей Михайлович всеа Русии слушав Микитки Евлампеева извету и Ондрюшки Ларионова да Ондрюшки Калинина да Микитки Бурдука роспросных речей указал тех стрельцов роспрашивать накрепко всем бояром. И Микитка Евлампеев перед бояры в роспросе сказал прежние ж свои речи, что в извете своем сказал. А Ондрюшка Калинин да Микитка Бурдук с Оидрюшкою Ларионовым с очей на очи ставлены, а сказали прежние ж свои речи, что они от Ондрюшки Ларионова такие речи слышали.»[vi] Даже если бы этот текст был без принятых сегодня пробелов между словами и знаками препинания, вряд восприятие и понимание его вызвало бы у современного читателя какие-то затруднения (это далеко не церковнославянский язык).

В 1755 году появилась первая печатаная грамматика русского языка М.В. Ломоносова, написанная именно на литературном (!) русском, а не на церковнославянском и тем более не шведском или немецком языках (а были и такие грамматики русского языка для иностранцев), которая оставалась эталонной на протяжении всего XVIII века. Не буду останавливаться на конкретных достижениях ученого в языкознании (они достаточно хорошо известны), но хотел бы обратить внимание на два обстоятельства.

Во-первых, Ломоносов был русским человеком и по крови, и по духу, и по «государственному» патриотизму. Хорошо известны его конфликты – вплоть до драк – с  немцами, состоявшими в Российской академии наук, из-за разных трактовок русской истории и языка. Во-вторых, Ломоносов как человек гениальный более других лингвистов (и прошлых, и будущих) умел соблюдать меру в сохранении того двуязычия, которое было присуще русской культуре со времени Кирилла и Мефодия, создателей русского алфавита. Речь идет о параллельном существовании русского и церковнославянского языков. Это можно сравнить с бытованием санскрита, которым написаны древнеиндийские «Веды» – священные гимны; языка, который и тысячи-то лет назад вряд ли понимали, а тем более могли разговаривать большинство жителей Индии. Недаром М.В. Ломоносов был, с одной стороны, почитателем церковнославянской грамматики Мелетия Смотрицкого, а с другой – стал практически (вслед за Петром I) реформировать русский язык в духе предложений Юрия Крижанича. Таким образом, Ломоносов, не отрекаясь от исторического прошлого русского языка и его традиционных (религиозных) форм существования, обновлял его, делал соответствующим своей эпохе и, кроме того, занимался изучением форм речи и составных частей слова (например, выделил и ввел в оборот само понятие суффикса, – может быть, самой удивительной и специфически частью слова русского слова).

Это сегодня ставится ложная лингвистическая проблема, что изучать – структуру или семантику (семасиологию[vii]), словоформы  или их значение и смыслы, искать истоки каждого слова в иностранных заимствованиях или в смыслообразующей природе самого русского языка. Когда-то предшественники ныне господствующих в академической лингвистике приверженцев структуралистской и компаративистской парадигм выступали как раз в роли фриков по отношению к традиционной филологии. А еще до них ту же роль играли немцы (историки и филологи), с которыми ссорился Ломоносов. А кем еще они могли быть? Конечно, «фриками»: и «чуждыми» русской культуре, и «аномальщиками», нарушавшими привычные нормы русской жизни, а также устоявшиеся представления русских людей о своей истории и своем языке.

Именно по этой причине в истории отечественного языкознания появился феномен Шишкова Александра Семеновича (1754-1841). Поистине удивительна судьба этого сына мелкопоместного дворянина, инженера-поручика Семёна Никифоровича Шишкова и его супруги Прасковьи Николаевны, ставшего морским офицером, героем нескольких военных кампаний, в т.ч. русско-шведской войны 1791-1796 гг., дослужившегося до звания адмирала и генерал-лейтенанта, директора Адмиралтейского департамента, Министра народного просвещения (1724-1728), Государственного секретаря в 1812-1814 гг. (фактически идеолога Отечественной войны 1812 года), члена литературной Академии Российской[viii] (1796) и ее бессменного Президента с 1813 г. до самой смерти в 1841 г.[ix]

Александр Семёнович Шишков

(1754-1741)

Среди многих работ, посвященных вопросам языкознания, самое важное сочинение А.С. Шишкова – это «Славянорусский корнеслов» (1817)[x], в котором автор уже в подзаголовке «Язык наш – древо жизни на земле и отец наречий иных» обозначил свою исходную позицию – в духе идеи Юрия Крижанича о первородстве русского языка перед иными славянскими языками, – но гораздо более радикальную, уже во всемирно-историческом масштабе. Можно много спорить по поводу этого положения, но нельзя отрицать плодотворность самого принципа изучения русского языка – исходить не из какой-то «приобретенной», внешне обусловленной, а его собственной природы. Нет нужды, да и возможности в короткой статье пытаться пересказывать все идеи и частные эмпирические наблюдения А.С. Шишкова в понимании русского языка, но не откажу себе в удовольствии процитировать хотя бы некоторые положения «Корнеслова»:

• Я почитаю язык наш столь древним, что источники его теряются во мраке времен; столь в звуках своих верным подражателем природы, что, кажется, она сама его составляла; столь изобильным в раздроблении мыслей на множество самых тонких отличий, и вместе столь важным и простым, что каждое говорящее им лицо может особыми, приличными званию своему словами объясняться; столь вместе громким и нежным, что каждая труба и свирель, одна для возбуждения, другая для умиления сердец, могут находить в нем пристойные для себя звуки.
• Ни один язык, особливо из новейших и европейских, не может в сем преимуществе равняться с нашим. Иностранным словотолкователям, для отыскания первоначальной мысли в употребляемых ими словах, следует прибегать к нашему языку: в нем ключ к объяснению и разрешению многих сомнений, который тщетно в языках своих искать будут. Мы сами, во многих употребляемых нами словах, почитаемых за иностранные, увидели бы, что они только по окончанию чужеязычные, а по корню наши собственные.
• Где чужой язык употребляется предпочтительнее своего, где чужие книги читаются более, нежели свои, там при безмолвии словесности все вянет и не процветает.
• Азбука наша (по другим наречиям, буквица) письменами или буквами своими, по порядку читаемыми, составляет некоторый полный смысл, содержащий в себе наставление тому, кто начинает их произносить, напоминая и твердя юному ученику о важности своей и пользе обучаться языку. Она говорит: аз, буки, веди, глагол, добро, живете, земля, иже, како, люди, мыслете, наш, он, покой, рцы, слово, твердо, то есть: я есмь нечто великое, ведай, глаголание добро есть, живете на земле и мыслите, наш это покой, рцы слово твердо[xi].

Труды и идеи А.С. Шишкова, как и само имя, ныне мало известны «широкой публике», а представителями академической лингвистики, выросших на трудах западных и доморощенных (в сущности, маргинальных) структуралистов, отвергаются с порога. Они забывают о том, что структуралисты XIX - начала XX века, объективно говоря, и были теми «лингофриками», ломавшими через колено смысловую органику живого русского языка, с невозмутимостью патологоанатома резавшими отнюдь не мёртвую плоть, а живой русский язык. Песочные часы истории отечественного языкознания в очередной раз перевернулись, и теперь «лингофриками» называют последователей традиций Смотрицкого, Крижанича, Ломоносова и Шишкова.

Если не считать многочисленных, к сожалению, не всегда адекватных «народных лингвистов» (фолк-фриков), последователей Шишкова немного, но они есть, например, Борис Новицкий[xii] или Игорь Лыкин[xiii]. Как правило, они не отягощены государственными дипломами и учеными степенями по лингвистическим специальностям, не занимают ключевые должности в научных журналах по вопросам языкознания или в научно-исследовательских институтах по этому профилю, и тем более нет их среди них академиков РАН. Далеко не со всеми философскими, методологическими, концептуальными и эмпирическими суждениями продолжателей идей Шишкова могу согласится, но должен отметить, что редко кто из ныне титулованных лингвистов так тонко чувствуют, понимает и любит каждый звук русской речи, а не просто знает про суффиксы и корни, приставки и окончания, склонения и падежи, и бесконечные сходства русского языка едва ли не со всеми языками мира[xiv].

А между тем с последователями Шишкова ведут настоящую войну представители официальной науки под флагом борьбы с антинаучной, или лженаучной, маргинальной и т.п. лингвистикой, а на деле просто защищают прозападную версию истории и состояния языковой карты мира, зачастую просто игнорируя при этом эмпирический материал, а порой и очевидную научную истину. Конечно, этот – пока  голословный – тезис нуждается в обосновании, которое просто физически невозможно привести в рамках данной статьи, а потому требует специального рассмотрения в отдельной, причем, далеко не одной публикации.

Конечно, с лженаукой надо бороться, при этом отдавая себе отчет в том, что «лженаука» – это отнюдь не разногласия в исходных позициях, методологии и методах исследования. Главные причины появления лженауки всегда лежат за пределами науки. Это может быть и тщеславие автора при его полном невежестве, и психическое отклонение, и какой-то частный корыстный интерес, толкающий на преднамеренный обман и подлог. Наверное, нужно показывать и несостоятельность, или ошибочность, всевозможных, часто очень смешных «нескладушек» народных лингвистов, но при этом не стоит выплескивать вместе с грязной водой ребенка. А «ребенком» в данном случае является искренний интерес и «фолк-лингвистов», и якобы «маргинальных» языковедов к русской истории и культуре, живому русскому языку и, наконец, к будущему России.