Жизнь как есть

***

В классе оказалась пара-тройка невзрачных юношей и пара-тройка неопределенных девушек, двое взрослых дядек да мы с Веркой, самые взрослые из женского состава. Ценно каждое и любое мнение. Не отсидишься молчком да бочком: «Работайте, девушки, работайте!» - то и дело охлестывает нас, как ленивых лошадок, Волков, а рядом сидящий Москаленко все время смотрит куда-то в пол или в стол, точно ему вечно стыдно. А, может, и в самом деле Александру было стыдно за наш российский космос, на который он параллельно работал, отчего и продуцировал такую, характерную, технарскую, физико-ориентированную, ауру, дружелюбную и прохладную одновременно, держался со всеми на равных, дружески, но не панибратски, соблюдая дистанцию, не нарушая ни своих границ, ни чужих. Его стихи при первом знакомстве показались мне холодными, в стилистике Бродского, с чем Ольга Ивановна Татаринова , с которой я познакомилась гораздо позднее, не согласилась: впечатление чисто поверхностное, космос Бродского и космос Москаленко отнюдь не тождественны, и вряд ли пересекаются, хотя местами соприкасаются. А для более наглядного представления космоса «Кипарисовый ларец» Москаленко издавал соответствующий бюллетень – газетку на пару-тройку страниц, которую раздавал на каждом занятии. Кроме него, в газете публиковались наиболее выдающиеся члены студии, из коих мне запомнился, разве что, Ярослав Еремеев , тихий, скромный юноша, вечно сопровождаемый на занятиях мамой, имевшей вполне рабоче-крестьянский вид. Мама просиживала с мальчиком все занятие молча и преданно, по-настоящему болея за сына, и сын не подвел: через несколько лет выиграл Лермонтовский конкурс .

Вообще, студия, изначально ориентированная на юношество, тем не менее, как будто пыталась привлекать и взрослых, только, на мой взгляд, это уравнение с двумя неизвестными равняло «полюса» с большой натяжкой, о чем я неоднократно заикалась, но неизменно получала горячий отпор, хотя ситуация, на самом деле, была ничуть не лучше, чем в литовском «Луче», пытавшемся свести воедино научную и литературную элиты. В данном случае, сливались и как бы преодолевались возрастные барьеры, именно «как бы», потому что, на самом деле, никакого преодоления, естественно, не происходило, и, хотя Ольга Ивановна считала, что поэзия того же Еремеева не имеет возраста, мне так не показалось: юношеская по сути, романтическая, со школьными влюбленностями-неопределенностями, она, тем не менее, по языку, конечно, превосходила возраст автора, но не становилась от этого «зрелой». Ведь и Пушкин, и Лермонтов, и тот же Бродский в юношеских своих произведениях, несмотря на всю их языковую широту, не отличались особой глубиной и содержательностью, и, если принять, что поэзия, или проза - это не только «язык», форма, но еще и содержание, с этой точки зрения не так уж много по-настоящему интересных поэтов и писателей: можно цветисто писать, но быть банальным.

Оригинальность содержания, как в моем случае, о чем порой мне говорили, может приобретать неловкую, «неуютную» для себя форму, которая сопротивляется материалу, и, наоборот, абсолютная содержательная тривиальность или размытость, представленная красивой «оберткой», «упакованная», кажется чем-то несусветно оригинальным и определенным.

Большой поэт или писатель, на мой взгляд, тот, кому удается искусно сочесть, сбалансировать форму и содержание, чтобы его оригинальное содержание не представало нелепой банальностью, и, с другой стороны, чтобы его «упаковка» не ослепляла читателя или критика.

***

Мои стихи в «Ларце», как и в «Луче», конечно же, не произвели никакого фурора, хотя и вызвали некоторый интерес, в основном, «взрослой» части аудитории – школьники слушали меня, скучая и нетерпеливо вздыхая, сообщая таким образом, что я – совершеннейшая зануда, особенно, в своих поэтических отношениях со «стеной», которой я посвятила длинное стихотворение со склонением: «Стена – о стене, Стеною – стена-ти Я получаю возможность Неопределенно широкую…». Москаленко был явно озадачен и чрезвычайно озабочен, так что после занятия охотно присоединился к нам с Веркой до метро и всю дорогу пытался выяснить, что же, собственно, я имела в виду. «Оно - философское... - загадочно откомментировала я, но это мало что прояснило, и Александр предпочел перевести разговор на поэтические предпочтения, - А вам какие поэты нравятся из современных? – Елена Исаева! - не задумываясь, выпалила я на эскалаторе, по-королевски возвышаясь над ним, осенью 2000 года, – Ленка?! – живо отозвался Москаленко, давая понять, что, далекая нам с Веркой звезда, ему практически сестра, если не больше… - «Венец» недавно получила!».

Однажды Волков спросил, много ли вообще у меня стихов или только несколько, и попросил принести все, что написано к тридцати годам, но, долго провозившись с багажом опыта в поэтической форме, я не нашла ничего лучше пяти-десяти стихотворений, кои, на желтой бумаге, бледной печатью, вручила ему на следующем занятии, вручила с концами, так как никакого отклика не последовало.

Ольга Ивановна сперва отнеслась ко мне весьма благосклонно – с ней я познакомилась через год после первого появления в «Ларце», когда Волкова, кажется, из-за конфликта с администрацией здания, отстранили, или он сам, из принципиальных разногласий, устранился от ведения занятий. В целом, он считал, что Татаринова больше дипломат, чем он и, следовательно, более годится для руководства студией.

Выслушав мои вирши, Татаринова спросила о публикациях, и я назвала две имеющиеся на тот момент, в «Московском вестнике» и альманахе «Современники», который выпускался по итогам Пушкинского молодежного фестиваля поэзии: «Для вашей поэтической карьеры это очень неплохой старт», - откомментировала она, почему-то решив, что именно карьера, и именно поэтическая, меня интересует, причем слово «карьера» меня прямо-таки резануло, возможно, потому что я подумывала о карьере, хоть какой-нибудь, а тут вдруг сразу «поэтическая», о коей и мечтать не смела, задвинутая волгинцами. Возможно, она почувствовала эту мою, поэтическую, неуверенность, даже закомплексованность, и таким образом хотела приободрить, но в то же время выходило, что я – закоренелая карьеристка.

На том же занятии обсуждалось еще несколько «взрослых» поэтов и поэтесс, а в перерыве одна из них, работающая, как я поняла из ее стихов, в женской теме, подошла ко мне, сказала, что понравились мои стихи, «на грани фола». Мы прошлись по очень какому-то школьному коридору Дома творчества из конца в конец. Дама лет сорока-сорока пяти, голубоглазая блондинка в бедной искусственной шубейке и крестьянском платке, невзрачная, хотя и внушительных размеров, посоветовала мне послать стихи в «Наш современник»: «Там главред любит настырных: меня сперва отклонили, но с третьей попытки приняли».

А на одном из вечеров «Ларца» в ЦДЛ я познакомилась с Татьяной Щербиной, в то время совсем еще, можно сказать, юной, хотя и небезызвестной. Она сидела в зале впереди меня, но выглядела совершенной непоседой, к тому же в красном свитере, то и дело обращалась к соседям справа и слева, и впереди, а также часто оборачивалась назад, так что мне казалось, это я чем-то привлекла ее всеядное внимание, а Татариновой намекнула, во время своего выступления, что у той старческий маразм. Такая непоседливость и непосредственность, равно как и сами стихи, «компьютерной» направленности, привлекли меня чрезвычайно, так что, когда в вестибюле, перед зеркалом, мы оказались вдруг почему-то вдвоем, я не преминула воспользоваться даром судьбы, причем, неслучайным, ибо я была уверена, что Татьяна вышла следом за мной еще до окончания вечера, чтобы именно со мной познакомиться, а то чего бы ей вертеться все время в мою сторону, но, по-звездному, стесняется первой начать разговор, так что начала я: «Понравились ваши стихи! - и Татьяну точно прорвало, - Понимаете, это все за свой счет! - мы оделись и вышли вместе на улицу, и остановились у выхода, и она сетовала, в темноте заглядывая мне в глаза, немного снизу вверх, немного наивно, немного по-звездному, как нелегко поэту, как нелегко поэту в России, как нелегко поэту издаваться, и продаваться, назвала тираж и стоимость, и где ее можно купить, - Ad Marginem, на Павелецкой...» - «ад» остался, а «маргинальность» - это, скорее, «альтернативность», неофициальная, альтернативная, андерграундная, культура, а не «пограничность». Нет, Татьяна Щербина не показалась мне маргиналом, болтающимся в некоем промежутке, как, к примеру, Железков и многие Литовцы, в том числе, алконостовцы.

На мой взгляд, маргинальная и альтернативная культуры, и контркультура, суть разные культуры, и, в то время как Лит готовит, в основном, «официальных» авторов, среди которых впоследствии выделяются гордые «маргиналы», «неофициальные» появляются где угодно и когда угодно, и могут заниматься чем угодно, и даже, скорей всего, не литературой, или «высокой» литературой, античной, к примеру и как правило.

«Ларец», в этом контексте, готовил именно таких, альтернативных, авторов, и именно таким автором была сама Татаринова, может, по этой причине, наши с ней пути вскорости разошлись, как и с Татьяной Щербиной – нам оказалось идти ровно в противоположные стороны от подъезда ЦДЛ, так что встретились мы только через десять лет в соцсети Facebook, и за эти годы из малоизвестного, практически самиздатовского, автора, она сделалась автором значительным, серьезным и крупным, автором мирового уровня.

На пути к метро, из тьмы Большой Никитской, вдруг вылетел на меня затерявшийся слегка в снегах той зимы прохожий, торопливо, скороговоркой, спросил, верно ли он идет, и точно ли вечер Москаленко, что я, не без удовольствия, подтвердила – я люблю заблудившихся, боящихся опоздать и все же катастрофически опаздывающих, не на футбольный матч или концерт рок-, поп-звезды, а на незаметный литвечер незаметного «маргинала», в них вся соль земли, вся прелесть вечерней Москвы, вся жизнь и бессмертие альтерэго официоза, хотя с Москаленко именно в тот вечер, у нас, как говорится, «что-то пошло не так», что-то словно хотело сказаться меж нами, но резко зависло в вестибюле ЦДЛ: я его не узнала, что, конечно же, к богатству ему, но он-то меня узнал и, опять же, звездная стеснительность, вероятно, помешала членораздельному слову, поэтому он ограничился невнятным мычанием – глаза-в-сторону и тут же – горячие приветствия с приятелями, выросшими как из-под земли. Приветствия и поздравления, и я стою опешив, сообразив, что – Сам, а я – не… И весь вечер смотрю на этот круг, где нет ни одного по-настоящему плохого поэта, глазами настоящего маргинала, а в следующий раз появляюсь у них лишь через год, вырвавшись из своей двойной бухгалтерии в полный неформат, где царствует Ольга Ивановна Татаринова, и где меня принципиально отвергают, возможно, за некие, начисленные в ходе слушаний, двойные стандарты.

***

Ольга Ивановна меня не замечала, принципиально обошла вниманием во время чтений «по кругу», хотя круга как формы, конечно, не случилось: тесный класс просто разваливался от кучкующихся по углам и центру ларцовцев, мужского состава по преимуществу, в котором в тот вечер перемешались и взрослые, и дети, и только я выпала в осадок.

Обсуждали щупленькую, бедно одетую, восколицую школьницу, представлявшую, довольно бездарную, прозу, и Татаринова слегка бушевала и просила высказываться, но я по обыкновению молчала. Она не призывала меня к слову, ни к критическому, ни к лирическому, ни к прозаическому, только мимоходом бросила что-то про молчаливых «эгоистов» и «эгоисток». И это все, и я совсем как нищий. В перерыве выбежала чуть не в слезах, пробежала мимо пижонистых мальчиков в белых шарфах, очевидно, боготворивших Ольгу Ивановну, благоговейно теснившихся, ни в коем случае не сидя, а только стоя, в дверях класса.

Опрометью домой. Неужели это меня?! Неужели это со мной?! Такой страстный и страшный отказ! Попробовала реабилитироваться через год на вечере юношеской поэзии, который вел Бунимович, и где он сам читал свои стихи и подписывал свои книги. Она была там, сидела в первом ряду, а неподалеку от меня – Маша Головятенко. Вечер закончился, она сама, первая, поприветствовала Машу, меж ними – свойский оживленный разговор, а мне что-то хочется спросить, хоть как-то обратить на себя ее седовласое внимание, чтобы ее вечное «каре», столь неприступное, неблагосклонное, все же, не отворачивалось так упорно – «что тебе я сделала?!». Увы! Она даже не высокомерна, она просто иронична, а Маша в вестибюле моментально захватывается парой приятных молодых людей, так что я снова скромно переминаюсь с ноги на ногу рядом, в некоем промежутке меж уходом в гордом одиночестве – а следовало бы! – и ожиданием, неопределенным, кажущимся вечным, ожиданием Маши, которая, вдоволь наболтавшись с приятными молодыми людьми, наконец-то, вспоминает о моем присутствии.

На этот раз нам в одну сторону. Идем, кажется, легко, бодро, даже весело, я изо всех сил изображаю секретарско-бухгалтерское благополучие, она – постбунимовичский и постсекретарский, на сей раз дизайнерский, пафос. Почему мне с Машей легко лгалось и лицемерилось? И мы легко расстались, причем, она не преминула пожурить меня за «забывчивость»: «Что ж ты мне не сказала про вечер Веры Павловой?!» - как будто мы были близкими подругами, и вот только-только, на днях, общались часа три по телефону. Жеманное, ложью выстланное, пространство обступало нас, диктуя свои правила поведения и общения. А Ольга Татаринова так и осталась в моей памяти – ироничной, нетерпимой.

Не приняла или не поняла? И как будто ничего не произошло. Сперва рассуждала о моей карьере, затем фактически исключила из Ларца, выкинула за ненадобностью так, безделушку, но с безделушками не упорствуют, а ирония вообще, как будто, не из ее репертуара. Что-то чеховское. Меж зазорами невстреч, вдруг ссора, и ведь ни слова друг другу, ни слова напрямик, слова на публику, слова на публике, и все же, и все же – случилось все.