Жизнь как есть

***

В тот день, точнее, в тот вечер, я пришла в комнату номер «двадцать четыре» не с пустыми руками – в зубах у меня держалось стихотворение, точнее, даже два стихотворения. Что поделать, если «с кем поведешься».

Возродившись, яко феникс из пепла, а, скорее, сбросив с себя, наконец, давно тяготивший груз университетской науки, отказавшись от псевдоучености, хотя и ненадолго, я первым делом приступила к прозе и за лето-осень 1997 года выпустила из-под пера классическим манускриптом некий любовно-психологический роман на основе своего, весьма скудного, эротического и психологического взаимодействия с мужчинами, но вполне достаточного для ста страниц доказательств «я не люблю тебя», а «ты не любишь меня».

Закончив роман к зиме, поступив в аспирантуру, чтобы еще на три года продлить блаженно-безответственное и полуголодное существование «вечной студентки», я призадумалась – ведь прозой-то не заявишь о себе во всеуслышанье в поэтическом семинаре. Хотя примеры были налицо – Шурупова, Разумова, тот же Железков, выдававший на гора то стихи, то прозу… И все же, думалось мне, они-то «свои», а я-то «с улицы» - как бы заявить о себе, быстро, ярко, завоевать сердца и уши, и всякие подлые души… И вот, состряпалось несколько стишков, показавшихся достойными озвучания – что-то о памяти, что-то о легкой, безответственной и безответной, любви… Между тем, тот вечер, в самом начале, предъявил массу возможностей – новые лица, нелитературные, а мои, родные, университетские, с которыми как-то сразу «свояк свояка», и даже приземлилось как-то, неожиданно смело, за недосягаемым прежде столом, под люстрой, в круге света, напротив самого что ни на есть поэта. «А что если мы эту конфетку поделим и съедим?» - игривый и ласковый Олег Железков смотрит на меня в круге света. Между нами на столе, почему-то и откуда-то, конфета, шоколадная. И у меня мурашки от макушки до пяток от его, почти влюбленного, взгляда, от его, сильной и вместе с тем не лишенной изящества, руки, потянувшейся за конфетой. Я опускаю глаза и молчу, и конфета, или ее часть, уплывает к другой, а, может, и к другому.

Слева от меня – смешная девчонка с психфака, справа – глазастый юрист, напротив – влюбленный мужчина. Я почти счастлива. Но вот появляется вся литературная рать: снисходительно-надменная, тишайше-ядовитая Дина Сабурова, насмешливая Мария Ватутина, аристократичная обезъянка Мария Головятенко (Назаретян), ерник и ежик Ольга Тузова (Нечаева)… К Железкову деловито-повелительно подсаживается мощная Шурупова, и меж ними – тихий, почти интимный, разговор… Мы, так называемые, «студийцы», выглядим на их фоне жалкими или, в лучшем случае, серыми, интеллектуалами, белыми пятнами, неуверенно озирающимися по сторонам в поисках, на кого бы, на что бы опереться взором, и внешним, и внутренним. Мы – почти сброд, и «летучка» нам это вполне докажет. Это – другие чтения, чтения по кругу, точнее, по кругам – сперва внешний, у стен, потом – средний, меж стен и столом, и, наконец, застольный, самый притягательный и самый звездный по составу. Кажется, у них уже третий курс – и языкастые, и зубастые, и слегка заматерелые.

Мария Ватутина читает прозу, и я принимаю ее за прозаика – что-то ироничное, про ворону и ее раздумчивые приземления. Тонким, «дорожным», лиризмом поражает Мария Головятенко-Назаретян, холодными бродскизмами сыплет Олег Железков, отточенно–заковыриста Тузова-Нечаева… Теперь моя очередь. И это – как нырок в холодную воду, но сперва очень жарко, ты что-то невнятно бормочешь, а все смеются – да-да, всего лишь смеются: у тебя, твое великое, получилось детское. Хотела поразить - и насмешила, только и всего. Второе ты читаешь громче, задетая смехом аудитории, читаешь с требованием «заткнуться всем - я вот вам тут такое скажу, закачаетесь, и упадете, попадаете со стульев». Но, в самом деле, слегка потрясся Волгин: «Осиротел кусок пространства... Вдумайтесь в эту строчку!» - эмоционально призывает равнодушных Игорь Леонидович. То, над которым смеялись, оказалось, как ни странно, «пушкинским», только снова - исключительно по его разбору, отдавшему, возможно, дань моему «филфаку», потому что, как выяснилось, Игорь Леонидович втайне страдал, что филологи к нему не ходят и, как все тайное когда-нибудь становится явным, так и его страдание по исчезнувшим из студии филологам вдруг, точно джинн из бутылки, вырвалось при моем представлении, обрушившись на меня и сонных слушателей громогласным: «Филологи, а что вы ко мне не ходите?! Вы ведь все должны писать как один!». Не найдя ничего другого, я скромно ответила: «Не знаю», - отчего Волгин как-то сразу смутился, сник и гораздо тише и деловитее попросил меня читать стихи. Но груз ответственности, возложенный им в тот вечер на меня, уже не отпускал до зрелых лет. Филолог, не умеющий писать стихи. Филолог, пишущий плохие стихи. Нонсенс!

«Ворона» Ватутиной и «дорога» Головятенко – вот что я вынесла с той летучки, помимо пары легких дружеских контактов, той самой смешной девчонки-психологини, над которой тоже посмеялись, и того самого, глазастого, юриста, оказавшегося не по годам рассудительным и скептическим. Девушка, казалось, еще не определилась со своими впечатлениями и ощущениями от летучки, семинара и студии, зато юноша за те пять-семь минут, что мы дружно шагали до метро, успел сообщить, что «Волгин вообще-то шизик – это всем известно», что он сам читает вообще-то Элиота и с друзьями организовал свою собственную студию – выжидательный сверк или сверб на меня из бульварной тьмы, темнота моя глазастая, если бы знать, что больше я никогда не увижу тебя… И даже имени не вспомню.

А вот психологиня, или даже психологини… Странные создания. Параллельно в аспирантуре у меня развивался роман еще с одной психологиней. Что могу сказать. Дамы чернявые, вкрадчивых и коварно-кошачьих манер, мягких, порой изнеженных, лиц, гибкого телосложения. Обещают много, выполняют мало, да и ничего не выполняют. Через пару занятий студийная психологиня привела на занятие свою, еще более замысловатую, подругу, волосатенькую, носатенькую, мрачноватую евреечку, которой я, кажется, сразу не понравилась, или ревность взыграла, однако обе после того и исчезли, одетые бедно, причесанные небрежно, с кучей психологических планов и перспектив в головах и разговорах, с проблемой метафор и удивлением – а я-то со своим филфаком с какого боку-припеку тоже вожусь с их метафорами.

***

Они ушли, а я осталась, причем, осталась надолго, прямо-таки, задержалась. Из той весны вспоминается встреча со студией Бауманского института под руководством Елены Исаевой, вечер Вероники Долиной, Дмитрия Курилова, пара летучек, появление новых лиц, которые впоследствии составили костяк именно студии, вечер журнала «Алконост», страсть моя к Олегу Железкову и знакомство с Юрием Экземпляровым.

Общее впечатление, которое возникло в самом начале, с моих первых посещений этого, я бы сказала, «объединения», этой странной «компании», слившейся из двух «компаний», но не сливавшейся: тон задавали члены семинара, а, точнее, две крупные, значительные, семинаристки - Мария Ватутина и Ольга Нечаева. Мария и Ольга довольно быстро заставили обратить на себя внимание, и мое, и всей студии, и, кроме того, семинар тоже словно равнялся на них. Обе внешне крупные, хотя и низкорослые, дамы, которым тогда было что-то около тридцати, плюс-минус, лет. Обе, безусловно, наделенные организаторскими способностями и поэтическим даром, но было в них что-то неприятное, с моей точки зрения, что-то уж очень советское, партийное. Например, Ватутина, по профессии адвокат, соблюдавшая деловой дресс-код и приходившая порой с портфелем «дел», улыбавшаяся приветливо, приветствовавшая всех, кто уже сидел за столом под люстрой, и слушавшая выступавших «затаив дыхание», и как будто тонко чувствовавшая, и писавшая, по определению Волгина, «мощные» стихи, игравшая роль его правой руки, к которой он всегда обращался за комментариями в адрес обсуждантов или на летучках, все же, в отличие, скажем, от Яна Шенкмана, воплощала, презентовала, совершенно другой дух семинара, дух не вольный, а какой-то «невольный». Она как-то, почти незаметно, что называется, завоевала авторитет, с высоты которого шепотливо «казнила» и «миловала» наш сброд, включая и меня. Ольга Нечаева, возглавлявшая мужской по преимуществу журнал «Алконост», будучи левой рукой Игоря Леонидовича, рукой попроще, или хотевшей казаться попроще, но рукой не менее железной, чем Ватутина, казнила и миловала в манере, приближенной к народной, тогда как Ватутина делала это в манере высокомерно-принципиальной. «Ну все же знают все про себя», - криво усмехаясь, говорила Нечаева, ласково щурясь на Волгина с противоположного конца стола или снисходительно окидывая взглядом пришлых, да и своих. «Я не понимаю, почему все молчат о…», по сути, «бездарности» такого-то или такой-то – таков был смысл выступлений Ватутиной, по-партийному принципиальных, по-прокурорски жестких и обвинительных.

Бауманцы, преимущественно, в мужском составе, в лице некоего своего, возможно, неформального, лидера, окрестили Нечаеву «мать», наверно, в силу духа покровительства, исходившего от поэтессы. Какой-то внутренний холод этих женщин, в отличие, например, от Елены Исаевой, большеглазой, меланхоличной, лирически тонкой, поэтессы «личной жизни», прямо-таки выбрасывал меня из начинавшей формироваться «тусы», и если бы не внезапно захватившая меня, почти маниакальная, привязанность к Олегу Железкову, я, скорей всего, прекратила бы занятия в студии и перешла бы, скажем, к той же Исаевой, хотя, при прослушивании ее студийцев в плане мастерства я отдала предпочтение волгинским, что значило, у меня начинал формироваться какой-никакой поэтический слух, и поэтому тоже, несмотря на отчаянное сопротивление духа моего, я не сдавалась, а упрямо посещала семинар, упорно «высиживая» в нем свое обсуждение, которое, казалось, может, и не только мне одной, вот-вот должно случиться, состояться, но никак не случалось, хотя я писала стихи все лучше и лучше, так, по крайней мере, мне казалось, так что на промежуточной летучке, почему-то крайне малочисленной по составу и совсем не репрезентативной, если не считать из «мастеров» прозаика Светланы Разумовой, я озвучила очередной свой шедевр, сочиненный под впечатлением карандашного портрета моего тогдашнего научного руководителя, который мне, должно быть, повезло созерцать на одной из стен его стандартной, по меркам восьмидесятых годов прошлого столетия, квартирке на окраине Москвы, если таковой можно считать район Строгино или, скажем, безрадостную улицу Таллиннскую, на которую трамвай заезжал под прямым углом, останавливаясь непосредственно перед шестнадцатиэтажным, в синий дежурный узор, четырех- или шести- подъездным жилищем шефа.

Карандашный портрет представлял, чьей-то рукой, весьма искусной, молодое, лет сорока-сорока пяти, игривое, острое, лицо, живое и несерьезное, интересующееся или заинтересованное, любопытствующее по какому-то поводу, и поскольку в те годы, если я как-то взаимодействовала с мужчиной, это, почти автоматически, означало «влюбленность», что, в свою очередь, имплицировало надежды и мечты, то вполне естественно, что из-под пера моего вылилось и отлилось в почти «заболоцкую» форму стихотворение, по тону и по сути о любви и незнании жизни, о жизни как tabula rasa, о незнании людей и этого конкретного человека, о любви-предположении, о любви-любопытстве, а что таится за этой запертой дверью, о любви, стремящейся к открытию, расширению своего жизненного пространства, наконец, о любви-разочаровании и насмешке, и впоследствии я много писала о такой любви или таких, смешных, любовях. Аудитория тихо выслушала мою, как всегда, негромкую, речь и не нашла ничего другого, как отметить, в лице высокогласной Светы Разумовой: «Мне это что-то напоминает…». Ну хоть что-то было сказано на мою тираду, хоть какой-никакой отклик, хоть и слабый, и ничтожный, как всякая сделка с совестью, и по принуждению, можно сказать, ведущего, но я свое получила – меня отметили, точнее, отметила девушка в красном, тонколицая и тонконогая, без пяти минут Мастер, а Сам, задержавшись на пять секунд, просто добавил, что напоминает-то Николая Заболоцкого, ни хухры-мухры. В дальнейшем я напоминала Бродского в основном и основной массе, местами Ахмадулину, еще реже Гандлевского, ну а дебютным рассказом, опубликованным в одном из толстых журналов – Татьяну Толстую. Но это потом, а сейчас я скромно и гордо озираюсь на окружающих «подражателей», сижу на почти законном месте за деревянным, наверно, дубовым, столом под роскошной люстрой и от волнения и радости не слушаю никого, ни сочинителей, ни критиков, ни даже критиканов. Не слушаю и (или) не слышу, почти не дышу, можно сказать, не живу, ни жива и ни мертва.

В таком же примерно узком, но тесном, кругу пел под гитару Дмитрий Курилов, русский и тонкий лирический бард: «Ах, что же с нами происходит?» - сурово, возвышенно, очень лирично, так что я даже захотела пойти на его где-то тут-как-тут персональный вечер в Малом зале ЦДЛ, но не одна - одиночество затрахало! - а в компании с психологиней, тонкой, научной аспиранткой, тонколицей и тонконогой, темноволосой и черноглазой предательницей, обещавшей много, и этот вечер, в частности, но давшей мало, крайне мало, minimum minimorum, можно сказать, так что в итоге я никуда не пошла, ограничившись печальным прослушиванием кассеты с Куриловым (который, кстати, не курил во время выступления) и своей панелькой, безысходной по-чеховски, социалистической по-чешски. «Ах, что же с нами происходит?». Мне вообще кажется, что после герценовско-чернышевских вопросов «Кто виноват?» и «Что делать?», затронувших принципиальные основы российской действительности и русского менталитета, вопрос «Что происходит?» сделался не менее животрепещущим с начала Перестройки, когда еще понятно было «что делать» и «кто виноват», и по сию пору.

О том, что с нами происходит, заговорила впоследствии на одной из летучек Ватутина, заговорила, я полагаю, в «программном» стихотворении «Поколение»: «А у нас либералы справляют свое торжество над директором школы, но так ли уж действенен вынос…» - во весь голос, что есть мочи и духу в ее, скорее всего, неслабых, хотя в жизни ернических, или ерничающих, легких. Да, как ни странно, ироник, ерник в жизни, Ватутина в поэзии, в той, «юношеской», своей поэзии, выглядела во многом Ахмадуллиной, с которой ее и сравнили на одном из литературных вечеров в Большом, кстати, зале ЦДЛ, куда она пожаловала во всей красе, в темном брючном, эффектно облегающем ее уже полневшее теплое тело, костюме, не преминув толкнуть меня, когда проходила мимо, и все же извиниться с преувеличенным, или преувеличенно-тихим, пафосом, и прошла дальше, и прошла в первый ряд, и прошла на сцену, где, не помню по какому поводу, сидел целый писательский «президиум» во главе со Львом Котюковым, невыразительным, ни внешне, ни внутренне, ни хотя бы художественно, блеклым, интонационно каким-то мелким, мельтешащим, голосом возвестившим ее выступление со стихами, в которых уже стали фигурировать политические деятели: «Ну, как тебе Примаков?» - а это был уже 1999 год, и снова весна, но начиналось все в 1998, со стихов, посвященных одиноким тридцатилетним женщинам – «и этот не тот», и тот не этот. Было как-то очевидно, и не только по стихам, что Мария одинока, но не совсем, в чем однажды, краем уха, навостренного на Их разговоры, мне посчастливилось убедиться, когда она оживленно дискутировала о «романах» с, как ни странно, замужней юркой, черненькой, капризной обезьянкой Головятенко-Назаретян, худенькую талию которой в белой футболке обнимал, конечно же, ее муж, но только в 1997 году, обнимал по-юношески непосредственно, я бы даже сказала, наивно, надеясь на ответную реакцию, и гладил ее спину, и, не получая должного отклика, рефлекторно, не долго рефлексируя, сжимал эту же, ласковую, руку в кулак, которым слегка и охаживал эту же, весьма притягательную, спину, и спина только после такого, согревающего, огрева откликалась невинным «чего?» - «нет, ничего», - столь же невинно отвечал верный муж, сохранивший верность столь романтичной супруге и через несколько лет, так что однажды в телефонном разговоре приятным баритоном убеждал меня не обсуждаться «у Волгина»: «Зачем вам это надо? Что вы хотите там услышать, кроме гадостей?» - и т.д., и т.п. Конечно же, пытался переубедить, пока супруга – «а кто ее знает, в ночном клубе, наверно» - где-то шлялась, одинокий покинутый муж, говоривший, быть может, и от лица Марии, которая сама, по надобности, прошла через это суровое испытание, выдержав его, безусловно, с честью и достоинством, тем более что критика в ее адрес была, по рассказам, даже слишком мягкой, а после ее ухода, у подъезда Лита, даже слишком жесткой, что называется, сплетнями, с участием, конечно же, Марии Ватутиной: «У нее и это плохо, и то… - А что же вы молчали?! - удивленно-возмущенный возглас Мэтра, - А меня-то не пожалели! - подключилась нытиком Дина Сабурова, - Потому что, - в последнем слове заключила Ватутина, - Маша - ранимая, а ты, толстошкурая, потерпишь!». Все напрасно. Я обсуждалась и нарвалась. Их словно прорвало, но это – потом. Пока же – Вероника Долина в компании по-паратовски белоснежного, мурлыкающего нежности и комплименты, Волгина, под гитару: «Туда меня фантомы привели, где нет, не ищут женщины мужчин…, - про Фили, - …в которых не была, не есть, не буду…» - в нашем, почти бездыханном, сообществе, в нашей, переполненной, комнате, так близко, просто рукой подать, от меня, по правую руку, чрез пару чуждых лиц, так же, как и я, затаивших дыхание, а завтра, но это будет завтра, или на следующем занятии, эти лица, не включая меня, молчавшую, но не солидарную, во главе с Мэтром, почти дружно, осудят Женщину: «Это все же уже устарело, очень восьмидесятые…». Послушайте, вы, критиканы, Шурупова и Ко, бесполые существа, вам не понять ни этого тонкого лиризма, ни истинного материнства, вы, матери без детей, ни подлинной женственности, вы, безусые бабники и (или) женоненавистники, вам не понять ровным счетом ничего, кроме того, что ее «хамство шикарно», как с тихим, преклонным, восторгом выразила мнение меньшинства из тех, кто слушал беседу с ведущим, Дина Сабурова, сама положительная и вполне шикарная хамка, хваставшая каждому встречному и (или) поперечному, что спала  с самим Окуджавой (!), и даже пила с ним вино, его любимое, на его даче, что и воспела, конечно же, как и Ватутина - интим с Юрием Кублановским. А как иначе? Брошенная или бросающая женщина, если она – поэтесса, не может не воспеть свои страсти-мордасти, своих вдохновителей, покровителей, попечителей, спонсоров, наконец. И я – не исключение, и я там был, мед-пиво пил, по усам текло… Мое увлечение семинаристом Железковым, писавшим стихи «под Бродского», а прозу – под себя, иронического, эротического идиота, становилось маниакальным, а его увлечение мной – боязливым, так что, когда в один из вечеров мы оказались рядом, по одну сторону дубового пристанища, чтоб в очередной ненастный день поговорить о том - о сем, а больше ни о чем, послушать авторов «некоего», как я решила было, журнала «Алконост», номером которого я располагала еще с прошлого семинара, но не знала, что сказать, Олега словно не было, он сидел и трясся по правую руку от меня, истерически и скрипуче ерзал на стуле, демонстрировал свой слабый, провальный какой-то, или провалившийся от какой-то венерической болезни, профиль и, в конце концов, подрожав и воскликнув что-то вроде: «Мне тут не сидится!» - реактивно перебазировался, оказавшись аккурат напротив меня, широкоплечий, в сером, невероятно шедшем его синим глазам, пиджаке, стриженый и, временами, усатый, с военной, как выяснилось позже, выправкой и статью, от которой я просто тащилась, сидела сама не своя, боясь поднять глаза от журнала, дабы не встретить этот «роковой», томящий и томящийся, нежный и изнеженный, въедливый и вкрадчивый, душещипательный, а впоследствии и душераздирающий, взгляд, которому хотелось отдаться прямо тут, вернее, там, на столе, за столом, под столом, станцевать стриптиз, что ли, как предложила мне и еще одной плохой поэтессе впоследствии менее плохая поэтесса Мария Головятенко – ну и голова!

«Алконост» обсуждался своим чередом: молодые мальчики под покровительством Ольги Тузовой-Нечаевой, попавшей с ним, или с ними, в дамки. Писали, печатались, читали, слушались, заслушивались и слушали, и даже «слушались». Иных уж нет, а те далече. Очень разные, но все тогда показавшиеся мне на одно лицо, или одним лицом – центонным, серебряновековым, книжным, окультуренным, местами и временами, и эпохами, ироническим. Такие вот мальчики, детальные, которых никто почему-то не хотел обсуждать, и Ольга напрасно взывала, практически воя белугою: «Ну, скажите же что-нибудь! Ну, кому я раздавала журнал? Экземплярову? Ах, его нет сегодня!». Допустим, не только Экземплярову - Тиражову, но и еще кое-кому, включая и меня, ничего не понявшую. «Есть напор... - выдавил про кого-то Железков, - Да вечно ты со своим напором!» - одернула, как всегда близкая от него, Шурупова. Вообще, «на каждого Железкова есть своя Шурупова» - такой потрясающий вывод сделала другая плохая поэтесса по пути из Литинститута до памятника Маяковскому, где-то на Тверской, возле роскошных одежных бутиков – «давай зайдем!». Пока мы там ошивались, весной 1999 года, среди надушенных манекенов и бестолковых консультанток, Ленка Абрамова - а это была именно она, владивостокская дива, невероятно сексуальная и сексапильная блондинка осьмнадцати годков, нахрапом, с помощью отца, в начале лихих девяностых взявшая Москву, а впоследствии, как выяснилось из Одноклассников, и Мадрид, и целую детскую клинику в нем - пока что безуспешно, но пыталась скрыть от меня гнетущую ее, но не безнадежную, страсть к зАнятому и занятОму Железкову, а мне, наивной влюбленной и невдомек еще было, как и чем берутся мужчины и, возможно, города и целые государства. Алконостовцы однако получили свою дозу критики от всеведущего Волгина, выслушав терпеливо и про центонность – а я впервые услышала – и про «культурность» свою, и про свое игровое начало, где-то мандельштамовское, где-то блоковское – а я-то приняла за чистую монету! На общем их, культурном и культовом, фоне мне запомнился только Алексей Тиматков, чисто поэтически, по голосу же, интонационно, пожалуй, никто, как и внешне – все на одно, не лишенное интеллигентности, интеллекта и очков, но все же детское, лицо, покорное и составившее впоследствии костяк литературной бюрократии, занявшее видные руководящие посты в хозяйственных, учебных и прочих, журнальных, частях или редакциях.

(Продолжение следует)