Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

(Несколько замечаний по поводу книги писателя Вяч. Курицына “7
проз”, опубликованной ранней зимой в Петербурге издательством
Амфора и которую он подарил составителю нижеследующих
замечаний, сопроводив надписью “АТД и т.д.”. Внизу, по размышлению,
В.К. добавил рисунок, изображавший нечто вроде трилистника)

Я читаю книгу, как онa расхлопывается клевером под большим пальцем.
К счастью или к своему сожалению, но я все более сомневаюсь
в существовании “начал” и “концов”. Следовательно, причин и
следствий, а потому и в “занимательности” беллетристики. Не
потому что я умный или старый, а потому что бережно отношусь
ко времени, отчасти ко времени автора.

Иногда книги разламываются где надо. Случается, впрочем, попадаешь в
холодную по колено воду, погружаешься в ил, а потом на
плечи кто-то водружает мешок с мокрым сахаром. Чего я не
особенно люблю.

В случае Курицына и его “7-ми проз”, которые я люблю, предполагаю,
подобное могло бы иметь место, — но книга опять-таки
открылась там, где нужно.

Чтобы не говорить об удаче, скажу только, что нужное не исчислялось
ни числом семь, ни затейливыми экзерсисами “сюжета”, ни
наглой глуповатостью (трудная рифма “голубоватость”) обложки,
зато в пределах этого нужного я нашел странные по своей
смутной “историчности” (подозрение лишь усиливается данным словом)
вещи, одна из которых “Перевод стихотворения Мартины Хюгли”
стала чем-то наподобие призрачной ловушки, из которой со
временем оказалось не так легко выбраться.

Вообразим, что есть магазин, где нарезают время. Кому-то нужно
больше частей, кому-то меньше, — но все хотели бы иметь всё.
Неудача — это почва счастья. Причем на всё ни у кого никогда не
хватает средств. Всё — это одновременность, симультанность,
в которой свернуты дыры до швов, и где дышит шелками отнюдь
не судьба, но разрывы и оплывающие края складок.

Поскольку же “часть” времени является его частностью, части могут
быть совлечены друг с другом, но могут и не быть. Если,
конечно, мы вообразим такой магазин. Если, разумеется, мы. Меж
тем, представим попутно, что эти частности самодостаточны и
желанием соединений не одержимы вообще (более того, нежелание и
есть их наиболее внятное содержание), а к тому же они еще
походят на детали конструктора “лега”. Наверное, издали.
Вблизи не работает. Ни образование, ни интуиция, ни квартальный
слесарь, ни горячая вода, становящаяся холодней час от часу.

Дети плевать хотели на образцы, то есть на картинки, служащие в
качестве прилагаемого пособия — как надо соединять, чтобы в
итоге получить дом, кирпич или бессмертие. Дети соединяют
наобум.

Отказываясь от назначенного Плана они будто ожидают, что из
нескончаемого процесса соединия, происходящего где-то не вовне, а в
них самих — в ходе этой простой синтаксической процедуры
возникнет что-то, что их вконец “поразит”.

С одной стороны такое Поразительное, буде оно возникнет,
незамедлительно возможет уничтожить не только саму работу, но и
матерьял (то есть, частности, части) из которого Поразительное
возникло, чтобы в катастрофе изумления остановить “мир”.

Безумие — либо вечно, либо никогда. Поэтому миг изумления есть
величина мнимая вполне. Но именно это воображаемое поразительное
и есть Всё, иными словами — одновременность.

Воображаемое постольку, поскольку оно появиться не может — сквозняк,
приход родителей, телефонный звонок, приступ страха,
найденная на пороге монета, счастье в обмен на неудачу, репа на
чердаке, книга, раскрывшая себя на слове “глаз”: все это и
другое (не всегда явно) также является частностями не желающими
соединяться, и чье не-желание есть сила отталкивания,
отторжения. Преодоление, преступление которых подчас обретает
смысл. Такой, вот, arm wrestling. В нежной традиции индусов это
называется “покрывалом Индры”. Сноски не будет.

Но чтобы обрести внятность, вернемся к упомянутому началу,
вызывающему резонные сомнения относительно собственной
существенности.

Между тем, я вовсе не против того, чтобы в ресурс нужного записать и
сагу В. Курицына о “88 моих рублях и 25 тысячах чужих
долларов”, — здесь рассказ крадется где-то по окоему лесковского
“чертогона”, задевая имена и роняя чужие парики в мокрый
сахар.

Вместе с тем, спрашивается, чем же тогда привлекательна история
“Перевода стихотворения Мартины Хюгли”? Ответ возводит себя из
самого текста, беззастенчиво обращающего к возможностям
“слова” и “глаза”, “зрения” и “высказывания”, “видения” и “мысли”
и плюс к тому, о чем мы только что говорили: к “соединению”
в—> и желанию ВСЕГО / одновременности, где слепота и
прозрение сходятся в острие (позволю в меру артистичный взмах в
сторону изданной “Гуманитарной академией” книги Пол де Мана в
переводе Е. Малышкина этой же зимой и где, кстати, слова ни
о том, как и о другом сразу не сыскать…).

И тем не менее, некое придонное высказывание, скользящее по
“Переводу стихотворения Мартины Хюгли” Курицына, наводит на мысль
еще об одном: о том, про что роман.

Во-первых про то, что это действительно роман, большое произведение.
Вроде как впервые.

Но что такое большое произведение? Давайте порассуждаем, как говорит
любезный моему сердцу Александр Исаков.

Есть литературные произведения, чья величина, точнее, обьем,
измеряется количеством страниц, числом вовлеченных инструментов
раздражения, напоминания (чаще это, так называемые,
“действующие лица”), опять же числом анекдотов, i. e. сцен (a лучше —
desktops) и, собственно, авторским знанием / опытом. Гримом.

Иногда время чтения подобных повествований равно физическому
времени, затраченному на сканирование литерного массива.

Подчас время, “разбуженное” таким произведением в сознании читателя,
оказывается много беднее, короче материальных величин и
затрат, вызвавших его к чтению.

Но есть и другого рода работы. Когда, читая их, отрывая глаза от
страницы, обнаруживаешь себя за городом, в электричке, в
постели с женщиной, со стаканом вина, рядом с руинами ТЭЦ,
понимая, что, если сию секунду не вернешься к тексту, ты погибнешь,
текст погибнет с тобой, и это будет никакая не смерть, не
снятие седьмой печати с седьмой прозы, но — просто гнусная
кража и обман и вранье. И стало быть — свобода.

И тогда ты снова разламываешь книгу большим пальцем, чтобы снова
начать глядеть на строки, где пишется о зрении, о мысли, о
мучительно-непостижимом сиянии пыли, из которой мы созданы и в
которую ушли наши родители.

В конце мая 1995 года Мартина Хюгли приехала к нам в Encinitas (это
такая американская сторона на юге). Накануне она позвонила и
спросила, как ей одеться, потому что мы были несколько
южнее LA, где она училась в аспирантуре у Вс. Вяч. Иванова. Зина
сказала, главное: панама или шляпа. Океан — зеркало, просто
очень большое, сказала Зина, — это, как большое
увеличительное стекло. В 11 утра следующего дня Мартина вышла из
трехсотдолларового помятого форда на driveway нашего дома. Шляпа
была величиной с Калифорнию. Мы сидели под перечным деревом,
дул ветер с океана, на землю хлопались авокадо, а издали
несло паленой резиной — раздавленным позавчера скунсом на
переезде Amtrack.

Мартина по странице передавала через стол свои стихи, которые сама
же перевела с немецкого на русский и которые немного
туманились от раннего в тот день вина. После, в том же темпе пошли
страницы ее статьи о Дионисии Ареопагите, точнее о том, как
понимается им тьма и свет, о том, где они сходится, и о том,
что слово “нет” подчас говорит больше, чем “да” для тех, кто
никогда не видел Китая на Западе. Хороший роман.

Рождество, 2003