Литературная критика

(В год 195-летия Л.Н. Толстого)

Лев Николаевич Толстой студент Казанского университета.

И познаете Истину, и Истина сделает вас свободными

(Ин. 8: 32).

Часть 1

Лев Николаевич Толстой (1828–1910) – великий русский писатель, классик мировой литературы – 27 декабря 1889 года занёс в свой дневник следующие размышления: «Если деятельность человека освящена истиной, то последствия такой деятельности добро (добро и себе и другим); проявление же добра всегда прекрасно» [1].

Взволнованным, страстным тоном писатель-христианин говорил о напряжённых поисках смысла жизни, проповедовал идеалы Добра, Красоты и Правды в их истинном, абсолютном значении: «Бога же – Духа, Бога – Любовь, единого Бога – начало всего не только не отвергаю, но ничего не признаю действительно существую­щим, кроме Бога, и весь смысл жизни вижу только в исполнении воли Бога, выраженной в христианском учении» [2].

В религиозно-философском трактате «Исповедь» (1879–1882) Толстой рассказал о крутом переломе в своей жизни, первом итоге «внутренней перестройки всего миросозерцания» (30, 3), определившем дальнейшую судьбу и новое направление творчества: «Со мной случился переворот, который давно готовился во мне и задатки которого всегда были во мне. Со мной случилось то, что жизнь нашего круга – богатых, учёных – не только опротивела мне, но потеряла всякий смысл. Все наши действия, рассуждения, наука, искусство – всё это предстало мне как баловство. Я понял, что искать смысла в этом нельзя. Действия же трудящегося народа, творящего жизнь, представились мне единым настоящим делом. И я понял, что смысл, придаваемый этой жизни, есть Истина, и я принял его» (XVI, 146).

Идеи «Исповеди» Толстой развивал и впоследствии: в книге «В чём моя вера» (1884), в религиозно-философском трактате «Царство Божие внутри вас, или христианство не как мистическое учение, а как новое жизнепонимание» (1890–1893) и других произведениях. «Познаете истину, и истина освободит вас (Иоан. VIII, 32)» – этот эпиграф из Евангелия предпослал автор своему трактату.

После прочтения толстовской «Исповеди» Иван Сергеевич Тургенев (1818–1883) справедливо восклицал: «И всё-таки Толстой едва ли не самый замечательный человек современной России!» [3] Книга Толстого, которую Тургенев, по его признанию, прочёл «с великим интересом: вещь замечательная по искренности, правдивости и силе убеждения» – вызвала ответный душевный порыв. Тургеневу захотелось лично встретиться с Толстым: «чтобы в свою очередь исповедаться перед дорогим мне человеком» [4].

«Исповедь» справедливо называли «образцом автобиографии» (XVI, 429). Современники с изумлением отмечали: «Толстой, граф, богатый человек, заслужен­ный воин севастопольских сражений, блестящий писатель, порвал с обществом, отказался от литературного творчества и в полемических работах “Исповедь” и “В чём моя вера?” встал на сторону Руссо <…> и сам воплотил на практике своё учение, превратившись в крестьянина» (XVI, 429).

Анатолий Фёдорович Кони (1844–1927) – известный юрист, правозащитник и общественный деятель, современник Толстого – писал о нём: «Он мог иногда заблуждаться в своём гневном искании истины, но он заставлял работать мысль, нарушал самодовольство молчания, будил окружающих от сна и не давал им уснуть в застое болотного спокойствия» [5].

В «Исповеди» с необыкновенной глубиной звучат не только личностные покаянные мотивы, но и с огромной силой раскрывается социально-обличительное направление, представлена наиболее острая критика жизни так называемых высших сословий, самодержавно-капиталистического строя в целом. Художник слова постоянно «думал о том, что если служить людям писанием, то одно, на что я имею право, что должен делать, это – обличать богатых в их неправде и открывать бедным обман, в котором их держат» (54, 52).

В 1861 году крепостное право формально было отменено, но поменялись только формы порабощения людей. Народ, простые труженики, в большинстве своём безграмотные, невежественные, фактически продолжали оставаться рабами. Рабский труд едва давал возможность прокормиться, кое-как поддерживать физическое существование, не оставляя ни времени, ни сил, ни средств на духовно-нравственное и умственное развитие.

Свою неотступную душевную боль о народе Толстой изливал в дневниках: «Всё ходит и тревожит мысль о том, что рабство, стоящее за нами, губит нашу жизнь, извращает наше сознание жизни»; «если жизнь их <людей – А. Н.-С.> дурна, они не могут мыслить правильно (вот где губит нашу мысль инерция рабства)» (50, 178).

Толстой на основе собственных наблюдений во время переписи населения показал достоверные картины всеобщего народного горя, страданий, ужасающей нищеты. Статья  «О переписи в Москве» (1882) как свидетельство очевидца носит характер подлинного документа. Абстрактные выводы и сухие цифры социологии мало интересовали Толстого. Его заботило действительное состояние реальных людей: «Для людей науки возможно спокойно сказать, что в 1882 году столько-то нищих, столько-то проституток, столько-то детей без призору. <…> Но что же, если мы, люди не науки, скажем: вы погибаете в разврате, вы умираете с голоду, вы чахнете и убиваете друг друга – так вы этим не огорчайтесь; когда вы все погибнете и ещё сотни тысяч таких же, как вы, тогда, может быть, наука устроит все прекрасно. Для людей науки перепись имеет свой интерес; для нас она имеет своё, совсем другое значение» (XVI, 98).

Перепись саму по себе как бесстрастную констатацию фактов писатель признал дурным делом: «Что такое для нас, москвичей, не людей науки, совершающаяся перепись? Это две вещи. Во-первых, то, что мы наверно узнаем, что среди нас, среди десятков тысяч, проживающих десятки тысяч, живут десятки тысяч людей без хлеба, одёжи и приюта; во-вторых, то, что наши братья, сыновья будут ходить смотреть это и спокойно заносить по графам, сколько умирающих с голода и холода. И то и другое очень дурно» (XVI, 98).

Эта толстовская статья явилась настоящим призывом, воззванием к благополучным и пресыщенным: «Уменьшить нищету и неравномерность богатств. Как это сделать? Богатым поделиться с бедными. <…> Надо к переписи присоединить дело любовного общения богатых, досужных и просвещённых – с нищими, задавленными и тёмными» (XVI, 99).

Толстой не имел в виду точечную индивидуальную благотворительность, единич­ные денежные пожертвования. Писатель призывал к постоянной самоотверженной работе для улучшения положения обездоленных людей: «удержать эти сношения с людьми, нуждающимися в помощи, и работать для них» (XVI, 99).

«Но у меня спросят: что значит работать на людей? Отвечу: делать добро людям. Не давать деньги, а делать добро людям. Под словами “делать добро” понимается обыкновенно – давать деньги. Но, по моему понятию, делать добро и давать деньги – есть не только не одно и то же, но две вещи совсем разные и, большей частью, противоположные. Деньги сами по себе зло. И потому, кто даёт деньги, тот дает зло. Заблуждение это, что давать деньги – значит делать добро, произошло оттого, что, большей частью, когда человек делает добро, то он освобождается от зла и в том числе и от денег. И потому давать деньги есть только признак того, что человек начинает избавляться от зла. Делать добро – значит делать то, что хорошо для человека. А чтобы узнать, что хорошо для человека, надо стать с ним в человеческие, т.е. дружеские отношения. И потому, чтобы делать добро, не деньги нужны, а нужна прежде всего способность хоть на время отречься от условности нашей жизни; нужно не бояться запачкать сапоги и платье, не бояться клопов и вшей, не бояться тифа, дифтерита и оспы; нужно быть в состоянии сесть на койку к оборванцу и разгово­риться с ним по душе так, чтобы он чувствовал, что говорящий с ним уважает и любит его, а не ломается, любуясь на самого себя. А чтобы это было, нужно, чтобы человек находил бы смысл жизни вне себя. Вот что нужно, чтобы было добро, и вот что трудно найти» (XVI, 101).

В самом деле, многие знакомые Толстого, к кому он обращался лично, намерены были просто-напросто откупиться от неприятной для них ситуации: выражали готовность пожертвовать какие-либо денежные суммы, лишь бы только самим не видеть зрелища народного горя, нищеты, убожества.

Но писатель справедливо настаивал на своей позиции: «Нужна деятельность самоотверженная, нужны люди, которые хотели бы делать добро, отдавая не чужие грехи – деньги, а свой труд, себя, свою жизнь. Дело это есть любовное общение людей с людьми и разрушение тех преград, которые воздвигли люди между собой, для того чтобы веселье богача не нарушалось дикими воплями оскотинившихся людей и стонами беспомощного голода, холода и болезней» (XVI, 101).

В трактате «Так что же нам делать?» (1882–1886) Толстой продолжил искать и предлагать пути и средства для истинной помощи нуждающимся в ней людям.

Бедственное положение народа в царской России беспрестанно бередило душу, сознание писателя, не давало покоя, как открытая незаживающая рана. Толстой испытывал муки совести, считая и себя самого как представителя дворянской знати ответственным за несчастья простого люда.

Писатель признавался: «при виде этого голода, холода и унижения тысячи людей, я не умом, не сердцем, а всем существом моим понял, что существование десятков тысяч таких людей в Москве, тогда, когда я с другими тысячами объедаюсь филеями и осетриной и покрываю лошадей и полы сукнами и коврами, что бы ни говорили мне все учёные мира о том, как это необходимо, – есть преступление, не один раз совершённое, но постоянно совершающееся, и что я, с своей роскошью, не только попуститель, но прямой участник его. <…> и потому чувствовал, и чувствую, и не перестану чувствовать себя участником постоянно совершающегося преступления до тех пор, пока у меня будет излишняя пища, а у другого совсем не будет, у меня будут две одежды, а у кого-нибудь не будет ни одной» (XVI, 174).

В качестве эпиграфа к трактату Толстой воспроизводит евангельские истины, которые служат также ответом на вопрос, вынесенный в заглавие, «Так что же нам делать?»: «И спрашивал Его народ, что же нам делать? И Он сказал в ответ: у кого есть две одежды, тот отдай неимущему; и у кого есть пища, делай то же. (Луки III, 10, 11)» (XVI, 166).

Ранее в статье «О переписи в Москве» Толстой напоминал организаторам переписи населения о тех же человеколюбивых заветах Христа: «Как бы кто ни смотрел на жизнь, всякий согласен, что важнее ничего нет человеческой жизни, и дела нет более важного, как устранить препятствия для развития этой жизни, помочь ей. В Евангелии <…> с определённостью и ясностью для всех выражена та мысль, что отношения людей к нищете, страданиям людским есть корень, основа всего. “Кто одел голого, накормил голодного, посетил заключённого, тот Меня одел, Меня накормил, Меня посетил”, то есть сделал дело для того, что важнее всего в мире» (XVI, 99).

Толстовские статьи взбудоражили общество: «Воззвание Толстого ударило по сердцам и сильно всколыхнуло москвичей. Даже люди, стоявшие собственно в стороне от гущи жизни, люди чисто кабинетного склада, люди более или менее далекие от текущей злобы дня, – и те волновались и вдруг захотели что-то делать, вдруг ощутили потребность что-то предпринять» (XVI, 425).

Однако писатель вынужден был признать, что его воззвания и призывы не могли в корне изменить существующее неправедное устроение общества с его вопиющим расслоением на бедных и богатых, рабов и господ. Об этом – первые строки рукописи трактата «Так что же нам делать?»: «Из предложения моего по случаю переписи ничего не вышло. Мало того, я убедился, что ничего и не могло выйти» (25, 614).

В то же время Толстой был глубоко убеждён, что каждый несёт личную ответст­венность за свой духовно-нравственный выбор: «Мы можем проявить свет, который есть в нас, или загасить его» (XVI, 105).

В соответствии с призывом: «сохраним это общение и употребим его на то, чтобы избавиться самим от бесцельности и безобразия нашей жизни и избавить обделённых от тех бед и несчастий, которые чутким людям из нас не дают спокойно радоваться нашим радостям» (XVI, 105),  –  поступает Дмитрий Нехлюдов, главный герой последнего романа Толстого «Воскресение» (1899), вышедшего в свет на рубеже XIX и XX веков.

Роман открывается картиной, построенной на резких контрастах между воскреше­нием и омертвением, радостью и мучением, красотой и безобразием, истиной и ложью, Божественным и безбожным.

Природа весной – неизбежно, в соответствии с Божьими установлениями – каждый раз воскресает, возрождается к новой естественной жизни, несмотря ни на какое искусственное противодействие: «Как ни старались люди, собравшись в одно небольшое место несколько сот тысяч, изуродовать ту землю, на которой они жались, как ни забивали камнями землю, чтобы ничего не росло на ней, как ни счищали всякую пробивающуюся травку, как ни дымили каменным углем и нефтью, как ни обрезывали деревья и ни выгоняли всех животных и птиц, – весна была весною даже и в городе.

Солнце грело, трава, оживая, росла и зеленела везде, где только не соскребли её, не только на газонах бульваров, но и между плитами камней, и берёзы, тополи, черёмуха распускали свои клейкие и пахучие листья, липы надували лопавшиеся почки; галки, воробьи и голуби по-весеннему радостно готовили уже гнёзда, и мухи жужжали у стен, пригретые солнцем. Веселы были и растения, и птицы, и насекомые, и дети» (XIII, 7–8).

В то же время прекрасный мир Божий обезображен искажёнными, ложными представлениями людей, их извращённым мировосприятием, пагубной «социабельностью», где одни присвоили себе право властвовать над другими, угнетать, подавлять и мучить их: «Но люди – большие, взрослые люди – не переставали обманывать и мучить себя и друг друга. Люди считали, что священно и важно не это весеннее утро, не эта красота мира Божия, данная для блага всех существ, – красота, располагающая к миру, согласию и любви, а священно и важно то, что они сами выдумали, чтобы властвовать друг над другом» (XIII, 8).

Суровому гневному обличению в этом вершинном романе Толстого подвергаются власти всех уровней. С ними сталкивается главный герой романа князь Дмитрий Иванович Нехлюдов, когда пытается добиться справедливости в деле неправедно осуждённой Катюши Масловой.

Нехлюдов пережил сильнейшее нравственное потрясение, когда он как присяжный заседатель вынужден был участвовать в суде над женщиной, обвиняемой в тяжком преступлении – убийстве, которого она не совершала. В обитательнице публичного дома по прозвищу Любка, которая на скамье подсудимых выглядит уже как «мёртвая женщина», «полуидиотка» с опухшим от пьянства лицом, князь с ужасом узнал бывшую горничную своих тётушек Катюшу Маслову.

Тогда она была юной, оживлённой, милой девушкой с глазами цвета «мокрой смородины». Оба они были влюблены, между ними возникло чистое, светлое чувство. Но во второй свой приезд к тётушкам молодой князь соблазнил Катюшу и бросил её, забыл, казалось бы, навсегда. До встречи в суде Нехлюдов даже не подозревал, что загубил жизнь девушки, её веру в людей, в реальность добра. «С той страшной ночи она перестала верить в добро. Она прежде сама верила в добро и в то, что люди верят в него, но с этой ночи убедилась, что никто не верит в это и что всё, что говорят про Бога и добро, всё это делают только для того, чтобы обманывать людей. <…> Все жили только для себя, для своего удовольствия, и все слова о Боге и добре были обман» (XIII, 138).

После рождения и смерти ребёнка, после долгих мытарств и гонений Катюша очутилась в петербургском доме терпимости мадам Китаевой. Здесь из Катюши она превратилась в Любку, и началась её «жизнь хронического преступления заповедей Божеских и человеческих, которая ведётся сотнями и сотнями тысяч женщин не только с разрешения, но под покровительством правительственной власти, озабоченной благом своих граждан, и кончается для девяти женщин из десяти мучительными болезнями, преждевременной дряхлостью и смертью» (XIII, 15).

В зале суда присяжный заседатель Нехлюдов – уважаемый член общества, пришедший выполнить свой гражданский долг, – с внутренним содроганием признаёт себя самого виновным, нравственно и социально ответственным за судьбу загубленной им женщины. В герое происходит такая же «внутренняя перестройка всего миросозерца­ния» (30, 3), о которой писал Толстой в своей «Исповеди».

В связи с образом Нехлюдова в романе «Воскресение» писатель приводит рассуждения об особенностях человеческой сущности и психологии, излагает свою известную концепцию «люди как реки»: «Одно из самых обычных и распространённых суеверий то, что каждый человек имеет одни свои определённые свойства, что бывает человек добрый, злой, умный, глупый, энергичный, апатичный и т. д. Люди не бывают такими. Мы можем сказать про человека, что он чаще бывает добр, чем зол, чаще умён, чем глуп, чаще энергичен, чем апатичен, и наоборот; но будет неправда, если мы скажем про одного человека, что он добрый или умный, а про другого, что он злой или глупый. А мы всегда так делим людей. И это неверно.

Люди как реки: вода во всех одинаковая и везде одна и та же, но каждая река бывает то узкая, то быстрая, то широкая, то тихая, то чистая, то холодная, то мутная, то тёплая. Так и люди. Каждый человек носит в себе зачатки всех свойств людских и иногда проявляет одни, иногда другие и бывает часто совсем непохож на себя, оставаясь всё между тем одним и самим собою. У некоторых людей эти перемены бывают особенно резки. И к таким людям принадлежал Нехлюдов» (XIII, 201).