Литературная критика

Есть вот такой портрет Мефистофеля в рукописи «Евгения Онегина».

И мне он напоминает рисунок из рукописи «Бориса Годунова», который атрибутируют как портрет Н..М. Карамзина. 

Не сказал бы, что сходство этого профиля с Карамзиным вполне очевидно, но атрибуция логична, поскольку он изображен на полях сцены «Ночь. Келья в Чудовом монастыре». Летописец Пимен, как неоднократно отмечали исследователи, многими чертами ассоциируется с великим историографом. 
Любопытно, что внизу того же листа Пушкин изобразил группу бесов. Это еще один аргумент в пользу того, что между бесом из черновика ЕО и профилем Карамзина (?) есть связь. 
Кстати, в одном из бесов нетрудно узнать филина, в этом образе «новаторы» часто выводили А.С. Шишкова, предводителя «архаистов» и вечного оппонента Карамзина.

Каким мог быть повод для сближения Карамзина с Мефистофелем, если оно действительно имело место?
Скорее всего, война «архаистов» с «новаторами». Как писал Б.М. Гаспаров, «архаисты представляли себе и изображали своих противников – в основном совершенно незаслуженно, часто вопреки очевидности – носителями разрушительного начала, проводниками безверия....» Словом, демонизировали Карамзина и карамзинистов. 
Может быть, над этой точкой зрения Пушкин и иронизировал.
Но есть в том же «Борисе Годунове» любопытное место, которое тоже имеет отношение к теме «Карамзин-соблазнитель» и представляет ее, как кажется, в несколько ином аспекте.

Речь идет о сцене «Краков. Дом Вишневецкого».
Сцена открывается словами Самозванца, пытающегося развеять какие-то сомнения собеседника, прозвучавшие перед этим. Затем иезуит Черниковский, видимо, удовлетворенный ответом, напоминает Лжедмитрию о «духовном долге», который должен руководить его действиями. Рассказывая в «Истории Государства Российского» о переговорах Гришки Отрепьева с иезуитами, Карамзин основное внимание уделил роли в них папского нунция Рангони. Николай Черниховский и Андрей Лавицкий названы только в примечаниях. 
Внимание к этому фрагменту привлекает также его необычная строфика. Слова Самозванца и слова Черниковского построены как симметричные строфы: речь первого и речь второго содержат по восемь стихов, из которых первые четыре рифмуются между собой, следующие четыре написаны белым стихом: АбАбХхХх, ВгВгХхХх. Принцип чередования рифмующихся и не рифмующихся стихов здесь ясен: в первых четверостишиях звучит «пафосная», риторически окрашенная речь для публики, во вторых четверостишиях следует «прозаический» комментарий, своего рода циничные реплики в сторону, разоблачающие «рифмованное притворство». Далее в этой сцене нет рифмующихся стихов и подобного строфического построения диалогов. 
Объяснить причину выделенности данного фрагмента может его перекличка с первыми двумя строфами оды Карамзина «На торжественное коронование его императорского величества Александра I, самодержца всероссийского» (1801):

                              Пушкин                            
Самозванец.
Нет, мой отец, не будет затрудненья;                  
Я знаю дух народа моего;                                              
В нем набожность не знает исступленья:        
Ему священ пример царя его.                                    
Всегда, к тому ж, терпимость равнодушна.       
Ручаюсь я, что прежде двух годов                           
Весь мой народ, вся северная церковь                  
Признают власть наместника Петра.           

Pater.
Вспомоществуй тебе святый Игнатий,                
Когда придут иные времена.                                     
А между тем небесной благодати                           
Таи в душе, царевич, семена.                                       
Притворствовать пред оглашенным светом   
Нам иногда духовный долг велит;                           
Твои слова, деянья судят люди,                                
Намеренья единый видит Бог.     

                            Карамзин

Россия! торжествуй со славой!
Се юный царь, краса людей,
Приял венец и скиптр с державой,
Чтоб быть примером для царей!
Восстань, ликуй, народ великий!
Блистай, веселие сердец!
Любовью отдан сей венец.
Гремите, радостные лики:
«Монарх и подданный его
В душе желают одного!»

Сколь трудно править самовластно
И небу лишь отчет давать!
Но сколь велико и прекрасно
Делами богу подражать!
Его веленьям нет препоны;
Но он, творя, благотворит.
Он может всё, но свято чтит
Его ж премудрости законы –
И Феб в сиянии своем
Течет всегда одним путем.

Сознательная ориентация Пушкина на оду Карамзина здесь очевидна. Центральная в монологе Самозванца тема «примера царя для своего народа» находит соответствие в мотиве «примера для царей» и мотиве «единодушия монарха и его подданных». Центральный в монологе Черниковского мотив «ответственности монарха за свои деяния перед высшими силами» отчетливо перекликается с начальными стихами второй строфы. Бросается в глаза и сходство ситуаций: Карамзин наставляет только что коронованного Александра I – Черниковский дает советы Григорию Отрепьеву, признанному польской верхушкой законным русским царем. Эта параллель объясняет выбор Пушкиным именно Черниковского из числа названных в «Истории Государства Российского» иезуитов. «Карамзины происходили от татарского князька Кара-Мурзы...» . «Кара» в переводе означает «черный». По видимому, Пушкин изменил карамзинскую транскрипцию фамилии иезуита Черниховский на Черниковский, чтобы очевиднее стала ее этимологическая связь со словом «черный».
Таким образом, в диалоге Самозванца и patera Черниковского содержится целая система отсылок к оде Карамзина «На торжественное коронование»: строфическое построение диалога; расположение его в начале сцены, соответствующие расположению начальных строф карамзинской оды; распределение реминисценций: в словах Самозванца – с первой карамзинской строфой, в словах Черниковского – со второй; сходство ситуаций, изображенной в трагедии и определяющей коммуникативную направленность стихотворения; выбор персонажа с аллюзионной фамилией.

Знаменательно в этом плане, что, как отмечает Г.А. Лескис, Пимен и Черниковский со-противопоставлены друг другу в пушкинской трагедии: «Пимен выше и вне земных страстей, корысти и тревог; став монахом, он посвятил свою жизнь «исполнению» «долга», «завещанного от Бога», – правдиво, в меру своего знания и разумения, записывает он для «потомков» «земли родной минувшую судьбу» – и его высокий подвиг внушает уважение даже склонному «мирским суетам» Григорию. Ему антитетичен сменивший его в роли духовного пастыря Григория католический священник иезуит Черниковский, наставляющий своего новообращенного духовного сына (Самозванец у Пушкина втайне принял католичество) «притворствовать пред оглашенным светом» якобы во имя «духовного долга», а попросту ради расширения земной власти римского «наместника Петра»...»

Словом, Черниковский, за которым здесь, как видим, стоит Карамзин, выступает в роли соблазнителя, а не духовного учителя…