Литературная критика

(о книге Анны Сапегиной «Постмодернистская любовь» - «Мужчины провинциального города»)

Книгу Анны Сапегиной открывает роман «Постмодернистская любовь», за которым следует несколько рассказов, объединённых названием «Мужчины провинциального города». Порядок соответствует традиции, по которой крупная форма в сборнике предшествует мелочи, хотя по прочтении всех текстов видится, что в галерее портретов их лирических героинь (за исключением нескольких, о которых тоже будет сказано) – просматривается, при всём их многообразии, как отражения в разбитом постмодернистском зеркале, одно и то же прекрасное лицо – глядящее и с вклеенных в книгу фотографий – разве что в рассказах (и на фото) оно моложе и неискушеннее, чем в романе. И, на мой взгляд, интереснее. Так что начну, в порядке взросления героини, с рассказов. Портреты живые настолько, что рассматривать их хочется с вульгарно-социологической, а не с литературной точки зрения. Что поделаешь – чтение некоторых образцов женской прозы вызывает желание не столько обсудить её достоинства как таковой, сколько перекурить-выпить-пообщаться с её персонажами.

Итак, неназванный провинциальный город, в котором всегда крапает скучный дождь, пейзажи серы и однообразны, всегда осень, всегда вечер. Название сборника может вызвать недоумение – действительно, женские портреты выписаны куда ярче, подробнее и эмоциональнее, в то время как мужчины составляют им неизбежный фон. Удивление рассеется, если понять мужские портреты как перечень социальных ролей, коллекцию провинциального кутюрье, на показе женщины прикидывают, пойдёт ли им этот плащик, и как он будет сочетаться с уже имеющимися босоножками. Коллекция в провинциальном универмаге ограниченная, и девушка понимает – нет, не складывается, не идёт этот пошлый покрой к цвету юных глаз, как ни крути.

Уже в одном из первых рассказов, «Три этюда о любви», палитра бедной коллекции представлена тремя основными тонами: героине (Людочка-Лидочка-...) предоставляется всего три варианта: алкоголик,  мужлан, ничтожество. Алкоголик пропивает скромное обаяние горожанина (светлые комнаты, стук посуды, смех и телевизор). Мужлан разочаровывает будущую жену примитивностью своих желаний: телевизор, пиво, футбол, жареная рыба, много жареной рыбы. То, к чему стремится и куда не попадёт жена алкологика Людочка, у Лидочки вдоволь, да только время романтического ухаживания миновало и больше не вернётся. Осталась рыба, которую нужно жарить мужу на ужин, а ест он, сволочь, много. Третья, не названная по имени героиня, какой бы эмансипированной она ни была, после случайного секса со старым мальчиком, толстым и глупым («А может? А что – может?»)  понимает, что ничем не отличается от Людочки-Лидочки и также нуждается в любви и опоре. Все они, не только Людочка со своим алкоголиком, «идут по своей бесконечной дороге мимо одинаковых пятиэтажных домов, печальных голых деревьев и пустых телефонных будок, постепенно растворяясь в сырых осенних сумерках, словно специально созданных для водки и грусти. Еще немного и их уже не видно, на улице воцаряется тишина, и только откуда-то издалека сквозь моросящий дождь доносится шепот телевизора».

Но женщины провинциального города продолжают надеяться и искать свои перламутровые пуговицы. Сюжеты двух связанных рассказов, «Сольвейг» и «Без завтрашнего дня», строятся вокруг телефонных звонков. Только если героиня первого, Ася-1, в течение дня ждёт и так и не дожидается звонка от любимого, то во втором молодой человек дозванивается до девушки, Аси-2, которой до него нет дела, хоть она и продолжает встречаться с ним. Любить у героинь сборника – это удел слабых, тех, кто не самодостаточен: «они просто тихо лежали, прижавшись друг к другу, и она чувствовала всем своим телом, что одиночества нет и никогда больше не будет», вспоминает та, которая еще не осознаёт, что снова попалась страшному одиночеству. На сильных смотрят «по-собачьи»,  взгляд, убивающий любовь – командовать большими собаками они давно («На заре туманной юности») умеют. Однако и той, и другой Асе, мужчина, оказаашийся рядом с ней, неинтересен. Первая хоть и помнит запахи, близость, но представления не имеет, о чём думает её возлюбленный. Это в её воображении – возлюбленный, он-то и не собирался звонить ей (ладно, мы все сидели в этой ловушке!). Она же целый день ждёт звонка из своего замкнутого пространства, кокона слепой любви. Вторая мстит за любовь подчёркнутым невниманием, часами гуляя по улицам, а потом выпроваживает влюблённого под предлогом занятости и срочной работы.

Это относится ко всем женским персонажам, все они страдают (или наслаждаются) глухотой чувств. Даже в безумной любви («Еще раз о Бунине») героиня не слышит своего поэта, занятая своими к нему чувствами. Все они научились «смотреть насквозь», как Люба из «Школы жизни». Некоторые несчастны, как полагается скромной девушке, другим  свойственны мужские шаблоны поведения, то она: «Иди. Я тебе потом позвоню», когда звонить не собирается, то продолжает встречаться, не объясняясь, но предоставляя мужчине догадаться, что отношений уже нет и быть не может.

Браки (а не совокупления, вспомним Борхеса) здесь отвратительны. Свободе рассказчицы («Семейное счастие») противопоставляется обабливание героини, Зойки, поддавшейся давлению социума: «пора замуж выходить», и обменявшей свободу и привлекательность на подлый быт. Как очаровашка Наташа Р. сменила бурю чувств на испачканные пелёнки, так и Зойка раздобрела, поглупела, обзавелась ребёнком, дачей и машиной, сохранив страсть только для выяснения рецепта огуречного рассола.

На одном полюсе нашей бедной провинциальной коллекции лежит быт несчастных девушек, состоящий из толстого хозяйственного мужа, работы, дома, дачи, обеда и ужина (котлеты или жареная рыба, эти блюда так живо рисуются то на одной, то на другой странице, что хочется уже выхватить из рук золушек жирные сковородки и выбросить в окно, по дороге огрев замарашек, чтобы и думать забыли хвататься за них снова!), на другом полюсе – да непонятно что! Нечто иное. Героини хотят странного, как писали Стругацкие, или – видят сны о чём-то большем, словами другого гуру.

Вспоминается рассказ О’Генри, героиня которого жаловалась на грубость мужчин, только и делающих, что поедающих горы обедов и ужинов, тогда как приличная девушка клюнет крошку и сыта, мило и эстетично. Правда, у О’Генри девушка всё же проголодалась и так же жадно набросилась на еду, как и самый грубый мужчина. А героини наших рассказов не голодали никогда, тот самый быт, при виде которого они презрительно морщат носик, квартира, дача, муж, котлеты, у них есть, а если нет – то заботливо подсовываются старшими женщинами, воплощением судьбы, бабушки-мойры, вяжущей внучке тёплый свитер и носки.

Целый триумвират их собирается на семейный совет, объясняя героине «Школы жизни», что ей пора замуж. Чудесные формулировки родителей позднесоветской эпохи: «Наташа! Рисование – это не профессия! – говорили в один голос папа и мама. – Сначала получи образование, а потом делай, что хочешь» («Месяц в деревне»), могучие социальные стереотипы: женщина должна быть замужем, «скоро никто не возьмёт», «против природы не попрёшь», «если есть дети, значит жизнь прошла не зря» («Школа жизни»). Это поколение родителей, счастливых тем, что устроили свою жизнь, свой быт – эти самые квартиры, дачи, машины, звон стаканов и смех у телевизора, и тому же обучающих детей. Да только беда – детям это неинтересно, им не нужно выживать, как бабушкам и дедушкам, не нужно обзаводиться квартирами и дачами – они уже достались им от родителей, дети, в соответствии с идиотской пирамидой Маслоу, задумываются об ином. О счастье, видите ли. О творчестве.

Хотя собственно творчеством из героинь рассказов занята разве что одна, выбравшаяся из города в глухую деревню. Да может еще героиня «Школы жизни», задумавшись о смерти при виде разбитой чашки – как герой одного рассказа Борхеса (или Кортасара?) задумывается о смерти, увидев вновь появившуюся рекламу, которую уже не увидит его умершая подруга – и приходит к отрицанию биологического размножения, предпочтя «видеть-запоминать». А где «видеть-запоминать», там и до «писать-рисовать» недалеко. Впрочем, эта лирическая героиня всё же отказывается от революционных прорывов, от «попытки к бегству» из провинциального города, сдаётся социальным нормам и, как принцесса волшебной сказки, заканчивает историю замужеством.

Кстати, девушки этого провинциального города не страдают от недостатка кавалеров. Интересно, что за город это такой? Военный завод там, что ли? Мужья у них или есть, или маячат на горизонте, и им, страдалицам, приходится мириться с их несовершенством. Или с несовершенством брака как такового, по истечении розово-конфетного периода переходящего в безрадостные будни с футболом, пивом и дачным строительством, неинтересными нашим героиням. Брак становится («Семейное счастие») разновидностью скучного контракта, который подписались выполнять обе стороны. От женщины контракт требует заботы о доме (да – котлеты, жареная рыба) и рождения детей, тепло и понимание в нём не прописаны. Дети, кстати, героинь тоже не волнуют. Инстинкт материнства в них так же не прошит, как и домоводство.

Вымыв руки от котлет и рыб, героини рассказов смотрят на закат (реже – рассвет), выглядывая в них то, что не покажут по телевизору, свои сны о чём-то большем. Многие – и эмансипированная героиня третьего «Этюда о любви», и одомашненная Зойка из «Семейного счастия», продолжают надеяться, даже если автор поставил на них жирный крест. «Ты думаешь, было бы лучше выйти замуж и каждый вечер стоять у окна, смотреть на закат и чувствовать запах крепкого табака от толстого мужа с красной шеей?» - «Каждый вечер муж будет выходить за ворота, покуривать трубку и беседовать о погоде с проходящими мимо солидными горожанами, а она будет стоять у окна и смотреть на закат» (обе цитаты – из заключительного рассказа сборника, «Гретхен»).

Это – картина провинциального брака в представлении всех героинь (разных воплощений одной героини), из стройной картины которого вырывается одна, накануне замужества выбравшаяся на месяц в деревню – за пределы провинциального города, низкого горизонта, колеи «работа-дом-семья» – и оказавшаяся в глухой деревне, где небо видно не только в минуты заката, но днём, «громадное бескрайнее небо с легкими пушистыми облаками», а  вместе с ним весь прекрасный мир, трава, гусеницы, игрушечный заяц, который был у неё в детстве... Детство здесь, как и в рассказе «Милый Александр Сергеевич», выступает камертоном подлинной жизни: «Окружающий мир проступал, словно на переводной картинке, которые она так любила в детстве», когда деревья еще были высокими, а отношения, с родной семьёй, очевидно, - тёплыми и настоящими. Природа важна и этой героине: «станет мечтать о пыльных проселочных дорогах, о лесных чащах, об узких темных речках, о лугах с полевыми цветами, где летают шмели и осы, где так хорошо упасть ничком на теплую землю и лежать, обнимая ее руками. А солнце будет ласково греть ее стриженый затылок» - в противопоставлении скучному браку. Что случится с ней после? Забудет своё творчество, вернётся к ненужному ей жениху и бессмысленной работе, или еще одна неделя в деревне придаст ей импульс навсегда вырваться из колеи – это остаётся за рамками короткого рассказа. Во всяком случае, возможность такая у героини есть, а значит, среди сотней вероятных судеб будет и такая, за которую болеет сердобольный читатель.

В основном автор относится к своим персонажам с сочувствием и пониманием, но есть и неприятные персонажи. В «Колбасе-любви» пара слабый мужчина и изменяющая ему подруга вызывает у автора такое негодование, что ему впору присоединиться к хору бабушек у подъезда героев. Героиня «Душечки» (парафраз Чехова?) сама отравляет жизнь самоподобным мужьям (Костя, Коля...), находящими в себе силы отделаться от неё. Она отвратительна и рассказчице, и, видимо, автору – воплощение безмозглой женственности, трогательная, чувствительная, очаровательная, пишущая гладкие стихи, от которых тошнит. Герой здесь тоже отсутствует, пустота героини поглощает его, «душечка – это от слова душить», заключает рассказчица.

Еще одно совершенство появляется в виде сотворённой доцентом-ловеласом «Галатеи»: «А ему хотелось, чтобы девочка в рот ему смотрела и никого, кроме него, не видела. <…>  чтобы девочка эта красивая была и умная. Чтоб знала пять языков, садилась на шпагат и хорошо готовила». Проект удаётся, девушка, остающаяся за занавесом повествования, именно такова, дословно, просиживает часы на шпагате, с книгой испанской лирики в руках. И, как и в предыдущем случае, оказывается невыносимой для мужчины. Потому ли, что девушки провинциального города в целом лучше, тоньше, умнее и культурнее своих мужчин, всегда до них не дотягивающих, простые ли они строители рядом с переводчицей («Милый Александр Сергеевич») или этот доцент, сам не говорящий на пяти языках, но обучивший свою Галатею?

Только в малой части рассказов в центре не девы, обдумывающие бытие с мужчинами. «Моя старушка» демонстрирует зловещее лицо свекрови, оскорблявшей скромную невестку, а после смерти сына, художника-инвалида, выжившую её из дома, а затем и выкинувшую нераспроданные работы сына на свалку. Свекрови категорически такие, обычно они в провинциальном городе отсутствуют (точно – военный городок!), или вовсе не интересуют наших героинь, так, промелькнёт воспоминание о браке подруги, разрушенном из-за наличия мамы мужа.

В отличие от милых положительных, отрицательные герои автору скорее не удаются. Если трагедия («Старосветские помещики») распада семьи, крушения надежд, даже на простой быт, сытое счастье сыновей и внуков, и должна была вызывать у читателя злорадство, как у матери рассказчицы:  «”Что ж, ничего другого от хамов и ждать было нельзя”», – с удовлетворением говорит иногда моя мать», то нужно признать, читатель не видит такого ужасного хамства и не делит с рассказчиком негодования.

Юмора в сборнике немного, но он радует. Разве не забавна история избавления от ухаживаний молодого человека, которого всё то же социальное давление ведёт к ненужному героине роману («Милый Александр Сергеевич»). В тягостный момент, когда уже надо позвать его к себе «на чай», она принимается декламировать  «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей…», и вопрос решается сам собой.

Или чудесный, потому как не имеющий ничего общего с «женскими историями», рассказ о  молодом поэте – начинающем алкоголике, в компании таких же поэтов-алкоголиков спускающих свою жизнь в унитаз. А куда её еще отправить, в провинциальном городе? Не дачу же ему строить! Так что когда однажды к нему является ангел (несомненно, вложить в грудь пылающий глагол), тот попросту пытается его изнасиловать – ангел же принимает ту форму, в какой его хочешь видеть, вот он и воображает себе ангела доступной красавицей и действует соответственно. Так что был тебе дан дар, а ты его, гм... в общем, нет у тебя больше дара. Совершенно иной стиль повествования – оттолкнувшись от того же чернушного бытового реализма, автор воспаряет до реализма магического, вплоть до притчи. 

Наконец, нельзя не коснуться темы, курсивом проходящей по многим рассказам, точнее, минус-курсивом, словно автор, еще до введения пресловутого закона о пропаганде нетрадиционных отношений, уже тщательно вымарал этот мотив из своих текстов. Наиболее ярко этот мотив запомнился мне по рассказу, в данный сборник не вошедшему (вероятно, он был напечатан в другом сборнике автора, где я его и прочитала). В нём идёт речь о школьных подругах, продолжающих изредка встречаться и после школы, пока одна не уходит в монастырь, что вызывает у второй бурю чувств, в которых, впрочем, не рождается понимание собственной сексуальности, очевидное каждому читателю этого текста. Если взглянуть под этим углом на истории «Мужчин провинциального города», то станет ясно, что противоречие классической русской литературы: болото социума – богатый внутренний мир героини, оказывается здесь ложным, постмодернистским симулякром перепеваемых проблем. И кстати, понятнее, почему герои «Мужчин» – всё женщины.

Возможно, в «На заре туманной юности» проявлена детская, естественная сексуальность умных девочек, только присматривающихся к миру любовных отношений, когда иной пол чужероден и страшен, а понимание можно найти лишь в подружке. Хотя: «Приходи, картину дорисуем. Сегодня предки уйдут в гости, никого не будет» – звучит  подозрительно, чем умным девочкам родители-то помешали? Но и когда девочки взрослеют, мужчины всё равно остаются для них существами с другой планеты, к которым они даже исследовательского интереса не испытывают.

К мужу Зойки («Семейное счастье») со стороны рассказчицы уже чувствуется настоящая ревность: потому он так ей и не нравится, словно она примеряет его на любимой, страдая, как этот старый, потный, с намечающейся лысиной мужчина будет любить её, весёлую и радостную. Даже ненавидимую Душечку рассказчица рисует подробно – глаза, лицо, тело, любуясь её внешностью. Так что, корень их отношений, возможно, отвергнутое чувство рассказчицы? Или не столько отвергнутое, как непонятое, ни Душечкой, ни ей самой, но интуитивно эксплуатируемое первой? Отсюда, быть может, это раздражение в голосе, как у обманутого влюблённого, проигнорированного любимым?

Ася-2 закрывает дверь перед носом молодого человека, убеждая его, что ей нужно сдать срочную работу. Не знаю, верит ли ей молодой человек, но выставлять то же оправдание читателю, оправдывая свое неприятие мужчин, «потому что все мужчины без исключения были ей теперь одинаково отвратительны», гм-м, наивно. Также Люба («Школа жизни») пару раз проговаривается: «мужчины кажутся ей совершенно неинтересными», придумывает повод, как отказать неинтересному кавалеру: «я полюбила женщину и жить с тобой во лжи больше не могу. Прощай». Постмодернизм всё же страшная штука, хотела придумать ложный повод, высказала причину. Впрочем, если в нашем провинциальном городе живут только женщины, мужчины же проходят мимо манекенами-архетипами исполнения провинциального халтурщика, то кого там любить? С кем делить напополам одиночество? Все сёстры – братья, как и было сказано. И достаточно об этом.

И об отдельных прекрасных моментах, к которым отнесём взгляды, встречающиеся через границы рассказов: Людочка из «Трёх этюдов о любви», как и героиня «Школы жизни», замечают на улице героиню первого рассказа, девочку с собакой; героиня одного из рассказов вспоминает о свадьбе подруги – постмодернисты понимают, что это свадьба героини другого рассказа, и тешат себя самолюбием демиургов, знающих, что случится с персонажем, который только примеривается к будущему и, наивный, полагает жить долго и счастливо. Ася-1, ожидающая звонка от бывшего любовника – продолжение смешной истории о великой любви и случайном сексе («Еще раз о Бунине»)? Ася-2, морочащая парню голову – в будущем та же страдающая по погибшему возлюбленному («Гретхен»), имевшему глупость слишком преданно глядеть на неё? Совпадения или постмодернистские переклички? Или попросту ограниченное число женских ролей, как архетипичных сюжетов по Борхесу (вот привязался этот Борхес!)? Но только ли женских? Поэт-алкоголик («По небу полуночи») так же заглядывается на освещённые окна, как и Людочка, тянущая мужа по серым улицам. Люди, оказавшиеся не по своей воле за пределами мещанского (городского) быта, глухо тоскуют по нему. Те же, кто накрепко впаян в него, молча глядят на закат, когда мир прорывает серую пелену провинциального города.

И, собственно, поэзия: «Когда она вернулась в комнату, он сутулясь сидел на кровати, напоминая большую серую запятую» («Три этюда о любви»). «После этой глупой ссоры все вроде бы стало по-прежнему. Вернее, все изменилось» («Колбаса-любовь») – убрать «вроде бы» – гениальная фраза получится!

Наконец рассказ, завершающий сборник, «Гретхен», с эпиграфом из «Фауста». Юноша-поэт, тот ли, с которым одна из героинь встретилась в университете, тот ли, который пил с ангелом и собирался покончить с собой, всё же сделал это, оставив ей чувство вины и одиночество как свободный выбор. Неважно теперь, кто кого больше любил, кто «слишком преданно, по-собачьи» смотрел на другого, кто ждал телефонного звонка, кто доказал кому, что сильнее. Она стала взрослее. Перелистывание каталога закончилось, провинциальный город исчезает в окне электрички, везущей героиню в Москву (электрички в сборнике нет, это я реконструирую).

Собственно, на этом всё. Наша героиня (одна в дюжине фасеточных отражений) перебирается в Москву, где выходит на большую охоту постмодернистского романа. По его поводу у меня было множество заметок и разных мыслей, но стоит ли приводить их? Там тоже встречаются очаровательные моменты, скажем: «Она вышла на улицу и, оставляя на снегу ребристые следы, пошла в сторону хлебного ларька». Или вот: «Тогда он взял ее руки в свои и, чуть-чуть помолчав, продолжил рассказывать». И всё же – остановимся лучше здесь, на пронзительной песне любви и смерти, ибо заметки наши и без того невозможно затянулись.