Онтологические прогулки

 

 

 

Смирение гордыни, или Гордыня смирения

 

 

 

Среди текстов Восхвалений есть ряд от имени того, чьи пути «выше ваших путей». Эти стихи обращены непосредственно к ним, жаждущим, ищущим Господа, Его призывающим. В одном из них — знаменательные слова о Давиде:

 

 

Слово повествователя о Давиде, о времени и людях эпохи Давидовой, это слово точное, ёмкое, ассоциациями, аллюзиями прорастающее в разные тексты ТАНАХа, цитируя созданное предшественниками, вызванивая будущим словом идущих за Давидом вдохновенных потомков. Порой у повествователя слово предшественников ощущается явно, как в теме пастушества-пастырства Моше и Давида. Иногда, едва вспыхнув, затушевывается: в теме Давид и его братья отзвуки темы Иосеф и братья его звучат приглушенно. Слово повествователя захватывает события, словно петля судьбы шею Давида, но, в отличие от нее, несмотря на отсутствие чёткой хронологии и нестыковки, это слово держит события твёрдо в узде, ведя их уверенно, словно осла или мула по диковинным тропам горной Иеѓуды. И эхом от горы к горе, оттуда в долину, ланью прыгая между скал, это мощное великолепное слово полнится звуками, смыслами, передавая оттенки чувств героев и рисуя битвы воинов, жестокие, беспощадные.

Давидов цикл фрагментарен, однако чёток, упруг. Синтаксис сжатый, не ветвящийся, то короткий, как меч, то летящий звонко, словно стрела. Ритм завораживает, ведет читателя за собой, словно опытный поводырь жадного до слова слепого. Порой в повествовательном слове слышен поэтический голос, поэзия изнутри проступает, словно подземные воды, поднимает лаконичную прозу наверх, над земной хлябью, ближе к тверди небесной, над низкими горами Иеѓуды, где голос Господень слышней, чем в любом другом месте подлунного мира. Здесь живет Давид, восьмой, самый младший сын семейства Ишая, и те, с кем судьба его сводит.  

Давид и Гольят, Давид и Бат Шева, Давид и Шауль, Давид и Ионатан, Давид и Авшалом, Давид и Адония, Давид и Иоав — во всех этих парах взрывные эмоции, яркие краски, любовь и ненависть, часто переплетенные воедино, бурный драматизм, уловленный повествовательным словом и отданный читателю — любить, ненавидеть, быть вместе с Давидом благородным и грешным, не разбирая, когда, кем, при каких обстоятельствах были описаны те или иные эпизоды жизни героя, поэта, царя, о чём спорить можно до бесконечности. Равно как о том, какой вклад внесли в эти тексты редакторы. Поэтому единственное разумное — бесполезные споры отбросив, прочитать жизнь Давида, избранника-изгнанника так, как она сложилась на страницах ТАНАХа.

Копьё Шауля и меч Давида, бывший Гольята, накидка Шмуэля и край накидки Шауля, другие знаки и символы сшивают текст лучше хронологической непрерывности. А чего стоит облачение Шаулем Давида в доспехи свои. Похоже, они Шаулю невыносимы, как власть царская, они тело сжимают, душу его угнетают. Давиду Шаулевы царские одеяния непривычны и тяжелы, доспехи, переданные с огромной любовью и великой надеждой, с такой же силой неприятия и пренебрежения Давидом отвергнуты, словно царство Шауля, которое Давид желает отринуть, чтобы собственное основать. При этом, отвергая оружие и облаченье Шауля, которыми тот тяготится, Давид принимает оружие и доспехи Ионатана, друга, наследника царства: теперь он, Давид — наследник Шауля, который в погоне за ним, срывает с себя одежды и голым пророчествует, или переодевается в одежды иные, идя к ворожее дух Шмуэля призвать.

И — головы отрубленные. Голова Гольята, которую Давид приносит Шаулю. Голова Шауля. Голову Иш Бошета, которую приносят Давиду, он погребает. Отрубленные головы — кровавые знаки эпохи: врага мало убить, необходимо его обезглавить, чтобы предъявить и граду и миру доказательство своей дерзости и могущества, своей власти над жизнью. Это совершенно необходимо, ведь одна голова — предостережение-устрашение многим, которые ещё на плечах.   

Фактура повествования о Давиде столь естественно знакова и символична, что это принимаешь, не замечая, лишь задним числом, чтением-воспоминанием прочитывая как нечто эстетически самоценное. Таков изысканный немногословный, но многозначимый язык той эпохи, по крайней мере, в лучшем его проявлении с его двуединой задачей — сотворить, словно Адама из глины, из жизни сырой жизнь легендарную, перенести жизнь легенды привычными буквами на обычный папирус.

Там, в древнем повествовании всё очень простое очень не просто. И стоит усилий — познать, уловить, ощутить. Только с современным уставом в чужой монастырь далёкого прошлого ходить очень глупо. Спускаться туда тяжело, тем более зная: всё равно тот, кого постараешься увести, непременно оглянется по дороге.

Жизнь Давида до краёв переливается жизнью: поражением и победой, любовью и ненавистью, преданностью и предательством, возвышением и унижением, святостью и грехом, страданием и блаженством. Такой полноты не знает ни одна иная судьба на страницах ТАНАХа. Неудивительно, что ни о какой жизни иной на его страницах не рассказано столь тщательно и объёмно, с такой подробной любовью, как об этой, от рыжеволосой пастушьей юности до старческой немощи, наверное, безволосой.

Рассказавший о ней, о Давиде, избраннике Божием, победителе Гольята, Шауля-царя услаждающем музыкой, беглеце и предателе, командире отверженных, греховно любящем, отце сына, восставшего на отца, о Давиде-царе рассказавший знал о нём и то, о чём официальная хроника стеснительно-царственно умолчала. Рассказавший нам о Давиде всю его жизнь рядом с ним, близко. Это, пожалуй, и всё, что мы о нём знаем. Если писать о Давиде роман, то повествователя нетрудно наделить и именем и судьбой. Только зачем роман сочинять? Чтобы подробно описать пейзажи, одежду, интерьеры и прочее? Повествователем рассказано так, что и без мелких, дробных подробностей бытия Давид представим лучше любого иного персонажа ТАНАХа. Зачем рассказывать то, что и без его повествовательного таланта известно?

Судьба своего любимца долго швыряла от поражения к победе, от ненависти к любви, пока не показала ему всю эфемерность однозначных определений: победа стала его поражением, радость — бедой. Победив врага своего, Давид сына оплакал.

Всё сошлось, всё совместилось, трагической полнотой восприятия жизни тягостно оглушив. Вопросы, если остались, то риторические. Единственный возможный универсальный ответ смертью дается. Остается дожить, умерев по-царски достойно, не униженным ужасом смерти, близких (если были, если остались) ужасом смерти не отпугнув.

Всех своих женщин Давид сам находил. Впрочем, если кто скажет: подсовывала судьба, согласимся. Последнюю ему отыскали. Он ее не познал. Был стар. Жизнью насыщен.

На новое познание сил недостало.

Умирал Давид.

Умирал, перед смертью бессильное непознанье свое познавая.

Судьба Давида убеждает, как никакая иная: человек — существо дисгармоничное, гармонии жаждущее. Ни в одну судьбу никогда и никому не удавалось вместить так много гармонично противоречивого. Противоречия разрывают? Шауля, предшественника, недослучившегося царя, недосостоявшегося победителя они раздирают страшно больно, ужасно трагично. Не столь явно — сына, преемника, Шломо, строящего храм единому Богу и с языческими богами Ему изменяющего.

Давида противоречия единят. Он боится царя, но не настолько, чтобы позволить страху себя уничтожить. Он любит, но добивается жены военачальника своего, головы не теряя: можно предположить, в определенной мере тот сам, вняв царской прихоти, предпочел гибель позору.  

Жизнь Давида не иллюстрация истории, как это будет в исторической беллетристике, история — иллюстрация жизни Давида. Узнавая Давида, невольно задумаешься: то ли история выбрала такого героя себе, то ли такой герой себе избрал такую историю? История как искуснейший мастер встроила Давида между двумя полуудачами, между Шаулем, избранным на царство, но по-настоящему царём так и не ставшим, и Шломо, слишком ставшим царём, превратившимся в повелителя обширного государства — уменьшенной копии тогдашних гигантов: на севере — Ашура (Ассирия), на юге — Египта.

Давид скромней, проще Шломо. Давид — золотая тропа, буквально переводя ивритскую идиому, но не середина, пусть даже и золотая, ибо он уникален. Его уникальность не в том, что эта личность привычные границы переступает, напротив, он остается в более или менее чётко отмерянных его временем берегах. Уникален он гармоничной совместимостью несовместимостей, сочетанием невозможных в единой, даже великой личности дарований. Тот, кто избран Господом вывести из Египта Израиль, разделен на две личности, на две ипостаси единого, на Моше и Аѓарона (Аарон). Давид — воин, вожак, царь, трибун и поэт: трудно поверить, что это не разные люди, в единый образ искусной рукой превращенные.

Подобно Моше, собиравшему пожертвования на сооружение Переносного храма, Давид объявляет о сборе пожертвований на Храм: и тот и другой должны быть созданы на народные деньги. Давид не только запасает материалы для Храма, баснословное количество золота, серебра; меди и кедра без счёта; он устанавливает порядок служения: двадцать четыре смены коѓенов, левитов, певцов, стражей ворот, смотрителей кладовых и сокровищниц, раз в неделю сменяющиеся. Давид определяет смены войск и командиров, назначение судей, правителей колен, смотрителей царского имущества и царских работ, советников и вельмож.

            Создав единое государство с единой столицей, Давид создает с чёткой иерархий единую армию: тысячи, сотни, десятки. Каждое колено было должно посылать две тысячи воинов, которые в течение месяца проходили, как бы сегодня сказали, военную подготовку. В случае необходимости царь мог собрать почти полумиллионную армию, чего Давид ни разу не делал. Кроме этого у него был отряд из шестисот воинов, среди которых отважные — самые близкие. Этот отряд вместе с Давидом прошел через скитания, и был одарен щедро царём, что лишь увеличило преданность. Особый отряд телохранителей состоял из наёмников крети и плети, народностей, живших на юге. 

            При Давиде колена Израиля объединились в единый народ, образовав впервые в истории подлинно единое государство. Судьба Давида — это судьба Израиля.

 

 

Давид — излюбленный герой еврейской Традиции. Немало текстов в разные эпохи было создано о Давиде. Мы ограничились теми, о которых можно сказать, что написаны, если и не в дни жизни Давида, то, по крайней мере, очень к ним близко.

Без мифа истории не бывает. События, люди и даже эпохи, не награжденные привоем, пусть крошечным, мифа, историей не становятся, проваливаясь в бездну небытия. Даже слабый мифический отблеск, озаряя события, делает их историческими. Но далеко не любой герой, этим отблеском озаренный, способен его в вечность с собой унести. Давид не единственный Гольята сразивший, но он — единственный сумевший этот груз мифа снести, для чего ему надо было немало не столь заметных, не столь эффектных, не столь огромных подвигов совершить и, став царём, воспоминание о них не осквернить.

Каин приносит дар Господу «из плодов земли», а Ѓевель (Авель) —  «из первородного скота своего» (Вначале 4:3-4). Давид-пастух, от овец взятый на царство, продолжает череду великих израильских пастухов: Авраѓама, Ицхака, Яакова. Моше прежде, чем стать пастырем народа Израиля, пасет овец своего тестя, и, ведя «овец по пустыне», приходит к горе, где ему является «посланник Господа в пламени огня из куста» (Имена 3:2). Шауль тоже пастух. И, наконец, вспомним притчу, которую рассказывает пророк Натан, обличая грех Давида с Бат Шевой и Урией, притчу, в которой у бедняка единственное дорогое, единственное достоянье — овечка.  

Слова пастух и овцы в ТАНАХе одни из самых употребительных, что не удивительно, ведь всю эпоху патриархов евреи занимались исключительно скотоводством, чем отличались от соседей-египтян, рядом с которыми и среди которых жили немалое время. Связка «пастух-овцы» в ее метафорическом бытии издревле характерна и для шумеров, и для народов, изъяснявшихся на аккадском и на египетском. В русский язык Библия вошла древнеболгарской, старославянской походкой. Стихия высокого церковнославянского штиля так никогда с обычной языковой стихией и не смешалась. Пример: пастырь-паства, пастух-овцы. И это знаменательное отличие от иврита, в котором Давид пасет овец и пасет свой народ, в русском же «пастух» и «пастырь» ужасно далеки друг от друга.

Притча — жанр в ТАНАХе любимый. Притчи (об овечке, о двух сыновьях), вторгаясь в повествование о Давиде, приподнимают его над обыденностью, освещая светом инакого, не слишком приземленного бытия.

Смотрит ли Давид на себя со стороны? А если да, кого же он видит? Вопрос не праздный, однако, боюсь, безответный. Точней допускающий столько ответов, что в единый фокус их собрать невозможно. Одно можно сказать определенно: притчи учат Давида, отважного воина, удачливого царя, искреннего поэта, но всё же не мудреца, как его сын Шломо, великолепно играющий отвлеченностями, учат не мудреца той толике мудрости, которая позволяет не только увидеть себя со стороны, но и с высоты неповседневности, на которую разве что отшельник способен. Может, в иные минуты желание отшельничества Давидом овладевало, но цепи царства, власти, семьи воспарить в блаженном отшельничестве не позволяли. Разве что в редкие минуты в молитвенном, поэтическом слове, не к людям — к Господу обращенном.  

Ключ к популярности — стремление читателя с героем себя отождествить. С Шаулем? Кому хочется походить на неудачника, пусть даже царя? На Шломо? Пожалуй, трон царя-мудреца слишком возвышен. Давид близок, понятен, заражающе эмоционален, велик в своей простоте и в своем величии прост.

Может, читательский интерес и был одним из тех факторов, который спас от забвения такое повествование о Давиде. Трудно поверить, что Шломо хотелось сохранить для потомков рассказ, не слишком лестный для репутации своих матери и отца.

Давид не таинственен. Давид — это таинство, на причины-и-следствия не разложимое. Казалось бы, каждый поступок, каждая эмоция, каждый порыв — всё понятно. Однако! В чем сила его завораживающей притягательности, заставляющей всё, что ни сделал — понять, всё, что ни совершил — безусловно простить, себя отождествляя и с могучим царём и с пастушонком, сражающимся со львом и медведем?

Повествование о Давиде от первого слова и до последнего, от восторга безвестного рыжего и до старца, угасающего, девицы познать не способного, повествование о Давиде — великая притча о жизни, подобную которой каждый желает прожить, да мало кому даже намек на нее удается.

Повествование о Давиде, которому бы всю жизнь идти, никуда не приходя, о человеке, однажды и на долгую вечность оглушенному многоцветной искрящейся славой, от начала — плотно плотью переполненного пространства, и до пустоты, до одиночества смертной постели, согреваемой чужой им не познанной юностью и памятью о холодной и горячей своей, повествование это — удивительно голая проза: ни холода, ни жары, ни мебели в доме царском, ни драгоценностей Давидовых жён, ни кустика, ни деревца. А какой же быть прозе о человеке, которого Всевышний избрал, о человеке, который в минуту тягости-радости к Нему обращается?

Ей быть удивительной и таинственной! Такой, в которой не прописанные подробности сами собой текст насыщают, взявшись бог знает откуда. И это не единственное, чем удивляет повествователь, добивающийся поразительного эффекта: разрозненное само собой связывается и единится.   

В этой прозе подробностей — никаких. Время жизни разрублено: царствование в Хевроне, царь в Иерушалаиме. Остальное всё — до. Когда? Сколько минуло? Сколько осталось? Время года — какое? Кому интересно, пусть сам сосчитает. Повествователю не до того. Ему за движением ничем не стреноженной мысли поспеть, поэтическое слово героя своего уловить и бледным отзвуком — прозой перенести на папирус. И не откладывая: за поворотами жизни героя надо поспеть: помедлишь — и не догонишь, никаким замысловатым сюжетом упущенное не наверстаешь, никакой рифмой убежавшую воду не захлестнешь. Нельзя упустить даже малый осколок, деталь, иным не заметную. Потому в этой прозе, если деталь — во всю жизнь, во всю, словно притча, голую прозу телесно живую. Как у повествователя получается? То ли главный герой ему помогает, то ли сам Всевышний руку его направляет. Так ли, иначе, но в лапидарности своей повествователю многие искусы довелось одолеть. Как сумел ни одну из жён, даже Бат Шеву, Давида наготой ослепившую, не описать? Устремленность?! Сила воли какая!

С каждым новым эпизодом, с каждым новым поворотом сюжета, с каждым новым изгибом чувств, с каждой новой истиной невыносимой повествователь, посредник между читателем и героем своим, всё больше, крепче, сильней привязывает внимающего великой судьбе к любимому своему персонажу, поражая и заражая любовью к герою, от которого теперь и ему, читателю, некуда деться, даже поступку с Урией ужасаясь.

Герой непредсказуем? Конечно. Но в каждом действии, в каждом поступке — зерно будущего, которое обязательно прорастет, в отличие от пшенично-ячменного, бурно, оглушительно, словно водные потоки в пустыне зимой на пути своём всё сминающие. Только ли будущего, которое повествователь не знает? Или прошлого тоже? Ведь ничего о Давидовой пастушьей юности читателю не рассказано. Не знал? Сочинить не посмел? Завесу времени не отдернул — не заглянул, не подсмотрел, не подслушал:

 

 

            Ужасно жаль, однако, что не знал, не посмел, не отдернул, не заглянул, не подсмотрел, не подслушал, особенно ту, которую — осмелимся на банальность — всю жизнь искал герой его в жёнах своих и наложницах, ту, когда-то сказавшую дочерям города, им завоеванного и построенного:

 

            Рука, выстроившая судьбу Давида, этого несовершенного совершенства, точно, ярко и убедительно, была невероятно искусна. Он больше царь, чем Шауль. Он меньше царь, чем Шломо. Он между ними, и он видней и значительней. Давид, оправдывая имя свое (любимый, любимец, возлюбленный), любим воинами своими, женой своей — царской дочерью, одновременно его и презирающей и спасающей, любим другом, любим народом и даже Шаулем, его ненавидящим.

Любовь народа, чего не смог добиться Шауль, сделала Давида царём. Бунт Авшалома против Давида — сражение: кто больше любим. Заласканный любовью, накликал царь ревность. Но если Давиду-герою за подвиги народная любовь достается, то Авшалом ее стремится добиться, точнее, украсть. Победы Шауля и Авшалома оборачиваются поражениями. Поражения Давида оборачиваются победами. В логическом треугольнике — Шауль, Давид, Авшалом — два доказательства от противного прямое доказательство укрепляют очень наглядно.

Великими стихами оплакал Давид смерть Шауля, Ионатана и смерть Авшалома. На его смерть великих стихов не случилось. Некому было слагать. Может быть, эпитафией Давиду, мучительно холодно доживавшему, можно бы счесть главу Восхвалений, обращенную к сыну Шломо, в которой образ идеального властителя всех времён, племён и народов.

            Две важнейшие идеи звучат в обращении: верность слову Всевышнего, которое подобно живительному дождю, и величие Израиля, который расширит пределы свои по обетованью Господню. Две прозрачные аллюзии отсылают читателя к Учению — первоисточнику: «Польется дождём ученье мое,// реченье мое будет росу источать,// мелким дождём — на травы,// каплями — на траву (Слова 32:2); «Положу пределы твои от Ям-Суф и до Моря плиштим [Великое море], и от пустыни [Негев] и до реки [Евфрат]» (Имена 23:31). Упоминаемые в тексте Таршиш, Шева и Сева — полумифические далёкие, «заморские» страны.

 

                                 (Восхваления 72, 71).