Онтологические прогулки

Эта статья, опубликованная в "Топосе" 25 апреля 2011 года и сегодня чрезвычайно актуальна.

Ужас как воплощение бытия 

     Одним из излюбленных жанров современного массового кинематографа  есть жанр ужасов. Но ситуация печальна. Так как жанр ужасов сегодня уже практически не способен напугать или наоборот натолкнуть на мысли о экзистенции. Сегодня мы наблюдаем театр протезов по обе стороны экрана.  

     Но то, что происходит сегодня – абсолютное господство спецэффектов как никогда…

     Пляска мертвецов, которые дожидаются судного дня, но который все не наступает…

     Ведь в жизни современного человека ужасов и насилия натурально не хватает. Не смотря на то, что войн много как никогда, все, что происходит в «реальной» жизни, кажется современному человеку нереальным. Вон, к примеру, хватает знаменитой максимы Бодрийара, о том, что войны в Персидском заливе не было. Или рассуждений Жижека о событиях 11-го сентября 2000 года как самом потрясающем спецэффекте всех времен.

     Вот на ум приходят и размышления Достоевского из «Записок из подполья», в которых герой говорит, что не верит в то, что цивилизация и прогресс делают человека более миролюбивым и добродетельным. По его мнению, цивилизация и прогресс только усугубляют процесс развития человека. Для современного человека война – это гадость, но он чем дальше – тем больше ею занимается. И, по словам героя «Записок из подполья», кровь льется развеселым образом, прямо как шампанское.

     Но вот именно ужаса-то и не хватает у нас сегодня. Нам не хватает смерти. Но еще больше пугает вопрос –  а что после…?  Но отсутствие ответа, делает ситуацию похожей на сюжет компьютерной игры Painkiller, в которой души, томящиеся в ожидании последнего суда, развлекаются кровавыми побоищами, чтобы скрасить «адские будни». Тем же самым занимается и человечество. Бесконечные войны и катастрофы, которые должны только увеличиваться перед мифическим судным днем, все никак не кончаются, и, так же как и бесконечные муки в аду отдают нереальностью. Вот как стирание граней реального в фильме Дэвида Кроненберга «Видеодром» –  о шоу, где показывают пытки и извращения. Поначалу, Видеодром выглядит лишь как представление. Но главный герой –  Макс Ренн, уверен, что людей действительно пытают и убивают.

     Как говорит дочь профессора О'Бливиона, что сигналы, вызывающие галлюцинации во время просмотра Видеодрома, закодированы в видеокассете. И эти сигналы вызывают опухоль мозга, а опухоль и служит источником галлюцинаций. Сам же покойный профессор О'Бливион считал, что опухоль мозга –  это не болезненное образование, а дополнительная часть мозга. В неком роде это  созвучно с идеей Маршала Маклюэна о СМИ, как продолжении центральной нервной системы человека. Как оказывается, Видеодрома никогда не существовало. Он существовал только в сознании Макса, с помощью которого его программировали на убийства.  

     Вместе с тем, виртуальная реальность отменяет смерть как таковую. И, находясь внутри нее, и пытки и убийства – да и вообще что угодно, будет казаться нереальным, в то время как я полагаю, это такая же реальность, но которая имеет свои законы. Она имеет свое бытие, независимое от нашего. Так же, как и кошмары, которые мы видим, воспринимаем и предпочитаем считать нереальными, в то время как это реальность другого уровня. Это напрямую связано также с религиозными и мистическими видениями, во время которых люди также ощущают боль, оргазм, страх, ненависть.  

     Что же касается жестокости в нашем мире, то ее стало одновременно так много, что мы ее уже просто не замечаем, и одновременно из-за этого требуем еще и еще… И всё нам мало... Мы снимаем все более и более изощренные фильмы ужасов, в которых кровь не то, что рекой льется, она действительно, пенится и бьет как из скважины… Но и этого нам мало...   

     Если фильмы ужасов начала двадцатого века, которые снимал Вильгельм Мурнау и другие, были социальными метафорами, то сегодня ужас уже перестал быть метафорой чего-либо. Это просто ужас. Просто резня. И просто кровь. А те, кто хочет найти смысл, может найти его где угодно. Как, например, в статье «Евангельские ценности Пилы»[i] на портале religio.ru.

     Зачем?

     Вот и я хотел бы знать…

     Спецэффекты и декорации немецкого кино начала двадцатого века, и игра актеров были правдивыми. И когда смотришь картины тех лет, то веришь во все, что видишь. Но когда смотришь ужасы сегодня, то не то, что не веришь, ты смотришь ужас как любую другую тупую голливудскую комедию.

     Жизнь современного человека настолько неправдоподобна, что он сам смеётся над ней,  которой, по сути-то –  нет. Ибо она, от первой и до последней секунды, ложь. И он это прекрасно понимает. И еще понимает –  что выбора у него нет. Выбор есть у тех, кто обладает властью.

     И это настоящий ад.

     Несколько раз я упоминал ранний немецкий кинематограф, когда фильмы опирались на литературные и мифологические образы и метафоры. Сегодня кинематограф ужаса не имеет под собой никакой основы. Современная культура не создала ни одного яркого образа. Постмодерн –  Франкенштейн, собранный из кусков умерших эпох, «оживленный» виртуальной реальностью сегодняшнего дня.

     Мы не создали ни единого образа или сюжета, который смог бы прожить несколько тысяч лет после нас.

     И я знаю почему. Ну, по крайней мере, одну из причин или факторов.

     Мы живем в эпоху апокалипсиса. Апокалипсис и наша собственная гибель – едва ли не самый распространенный сюжет для блокбастеров. И мы наслаждаемся собственной гибелью. Мы развлекаемся ею. Почему? Потому как мы уже попали в загробный мир.

     И не просто попали. А живем в нем уже достаточно давно. На лицо все симптомы посмертных видений, которые должны наблюдаться у умерших. Но умершему никто не прочитает на ухо путеводитель по загробному миру. Не потому что некому – хотя действительно некому – просто потому, что этот загробный мир, зону отчуждения мы создали сами. И населили это пространство отнюдь не дружелюбными существами. 

     Монстры, которых мы видим на экране, это не столько монстры, сколько лики Другого.  Другой – наша противоположность, которая появляется в наших снах и грезах. Мы, естественно, воспринимаем его как врага, который хочет нас уничтожить. Затем этот Другой появляется в нашей бодрствующей жизни (это еще вопрос), и мы пытаемся его изгнать. Другой – обязательно беглец, он угроза, пришедшая из другого мира и другой реальности. Поэтому он враг.   

     Мишель Уэльбек в своем исследовании творчества Говарда Филипса Лавкрафта приводит отрывок из его письма Болкнап Лонгу, где он описывает иммигрантов Нижнего Ист-Сайда:

      «Штуковины органического происхождения, которые наводняют это жуткое чрево, даже в вымученном воображении нельзя себе представить относящимся к человеческому роду. Это чудовищные и расплывчатые наброски питекантропа и амебы, кое-как сплетенные из какого-то ила, смрадного и вязкого, получившегося в результате земляного гниения, которые пресмыкаются и перетекают по улицам и в улицах грязи, входя и выходя в окна и двери таким образом, который не наводит ни на что другое кроме мыслей о всепобеждающем черве, или о малоприятных вещах, изошедших из морских бездн. Эти штуковины –  или дегенерирующее вещество в процессе клейкого брожения, из которого они сляпаны, –  кажется текут, просачиваются и проливаются в зияющие щели тех ужасных домов, и мне пришла мысль о веренице чанов,  исполинских и злотворных, в край переполненных разлагающимися мерзопакостями, которые того и гляди хлынут, чтобы утопить весь мир целиком в лепрозной стихии полужидкого гниения.

     Из этого кошмара злотворной заразы я не смог вынести воспоминания ни о едином живом лице. Индивидуальная уродливость терялась в этой коллективной пагубе; что оставляло на сетчатке лишь расползающееся и призрачные очертания души, больной от распада и от упадка… склабящаяся желтая личина с едкой сукровицей, точащейся из глаз, из ушей, из носу, изо рта, истекающей из всех точек с дефективным пузырением чудовищных и неимоверных язв»[ii].

     Лавкрафт описывал в своих ужасах тот страх, который он ощущал по отношению к иным расам, которые подсознательно представляли для него как белого человека настоящую опасность. Это элементарная теневая проекция. Ведь, будучи расистом, Лавкрафт не терпел черных, да и вообще цветных. Но в его книгах, нашло выход накопившееся подсознательное, которое приобрело уродливые очертания монстров. А социальное –  это и есть пространство бессознательного. Это не просто черная дыра по Бодрийяру, это реальная бездна, это пространство тюрьмы, и клиники как воплощений власти и закона. Которое постоянно изменяется, как например, в трилогии фильма «Куб». Из этой тюрьмы не сбежать. Ибо за тобой постоянно ведется наблюдение. Но кто за тобой наблюдает, и зачем?

     Порно можно конечно понимать как проявление природного вуайеризма и как проявление того самого контроля. Пытаться же определить, чем может быть порно в рамках морали, – значит заниматься сознательным самообманом.

     Что мы наблюдаем? Репрессивную сексуальность, заключающуюся в сексуальности, которая поставлена на конвейер и потеряла свою запретность?

     Сексуальность находилась во многовековом подполье, заточенная в христианский пояс верности, и сейчас она также находится в изгнании, будучи у всех на глазах.  Да, стоит не забывать о массовом производстве, котороесделало порно популярным. Хотя в эпоху Интернета, массовое производство теряет свой смысл. И поэтому производители порно несут колоссальные убытки. Порно превратилось в часть кодов самой системы, в настоящий протез, который показывает нам уже не обнажение или раздевание, но, наоборот –  во всех эти длинных членах и раздолбанных влагалищах проступают лики смерти. Так же, как проступает секс в отношениях жертвы и хищника. Одни и те же инстинкты управляют нами. 

     Мы видим просто картинку. Единственное предназначение которой – возбудить или напугать нас (причем пути достижения практически одинаковы, разница только в методах). Порно, как и ужасы уже не способны производить того эффекта, который они производили раньше. Они не могут уже вызывать негодование как, например, в случае с Лари Флинтом. Порно и ужасы уже давным-давно интегрированы в систему ценностей массовой культуры. В которой с одной стороны лелеются консервативные ценности, а с другой атакуются порнографией и распущенностью. Задаются вопросом – как можно показывать по телевидению горы трупов, а сосок или член показать нельзя? Ну, как так? И это уже конечно затертая тема, и всем известен ответ. С одной стороны нас пугают и кормят ужасной красотой, а с другой – красотой ужаса.

     НО!

     Они равнозначны друг другу.

     И если бы преодолеть эту границу между красивым и отвратительным… как, например это практикуют буддисты, или хотя бы вспомнить один из тезисов де Сада, в котором он утверждает, что выпотрошенные кишки ничем не уступают женской красоте. Мы поймем, что уродливое, как и прекрасное – не более чем коды, метафоры, импринтированные в наше сознание региональной культурой. В данной же ситуации глобального мира, между «отвратительным» и«уродливым» стираются все грани, на что еще неоднократно ругался Бодрийар. Установлены единые координаты, единая универсальная мораль, единая реальность. Глобальный мир становится ужасно однообразным. Он не формирует новое. Это застывшая, замерзшая система. А рассматривать ужас в такой ситуации – бессмысленно. Но нужно понимать ситуацию, что введение единых стандартов, распространяющихся на весь мир через поп-культуру не имеет ничего общего с идеей о равнозначности красивого и уродливого. 

     «Европейские фильмы ужасов роднит отношение к «страшному» не как к аномалии, случайному отклонению от божественной нормы, что является идеологией американского фильма ужасов, но как результату обнаружения тайных механизмов бытия. Они принадлежат высокому, «космическому» ужасу в лавкрафтовском понимании этого слова. Литературная основа этих лент может страдать логическими провалами, спецэффекты, как правило, отсутствуют вовсе, но их гипнотическая красота и тайна не выветриваются со временем, оставаясь признаком истинно поэтического мироощущения»[iii].

     Исследуя данную проблематику нельзя не учитывать принцип реальности. Он играет решающую роль. Утрачена грань между миром мертвецов и миром живых. Схожая  ситуация с невозможностью разграничения красивого и уродливого. Не потому что они равнозначны, а потому что нам навязывают неразличение.

     Как отделить мертвецов от живых? Оригинал от подделки или симулякра? Принцип истинной реальности абсурден. Если допустим, что мы живем в мире иллюзии, то где-то должен быть реальный мир? И где гарантия, что тот мир, который мы называем реальным не может оказаться такой же подделкой? И попав туда, в «реальный мир», мы узнаем, что есть еще один настоящий, реальный мир, тогда как мы попали в очередную подделку. У меня возникла мысль, что круги ада из христианской мифологии и учение о шести лока из тибетской книги мертвых имеют связь. Это так сказать миры-подделки. В то время как якобы существует «реальный» рай, в который душа попадает, пройдя все круги ада и чистилища.

     Все это возможно только в случае того, если мы обладаем инструментом-определителем –  что может, а что не может быть реальным. Славой Жижек, исследуя данную тему, пишет о проблеме отсутствия красного чернила, как определителя реальности. «Вся соль здесь в том, что это упоминание об отсутствии красных чернил создает эффект истины независимо от его буквальной истинности: даже если красные чернила были доступны, ложь о том, что их нет, была единственным способом донести истинное послание в этих особых условиях цензуры. И разве это не является матрицей действительной критики идеологии не только в «тоталитарных» условиях цензуры, но и –  возможно, даже больше –  в более утонченных условиях цензуры либеральной?»[iv]

     Сегодня необходимо рассматривать культуру потребления как культ страха. Поэтому мы потребляем все больше и больше, чтобы утвердиться в реальности. Поэтому размеры потребления должны быть прямопропорциональны удовольствию. Удовольствие должно давать ощущение реальности бытия. Так же как и наши упражнения в жестокости. Супермаркеты, центры развлечения, телеканалы, бренды предлагают спасение, которое можно приобрести с помощью приобретения товаров. Причем кампании скидок схожи с обещаниями кампаний религиозных фундаменталистов: именно сегодня и сейчас вы имеете возможность приобрести товар по скидке в 50 процентов. Такого больше не будет. Не опоздайте! Приблизительно то же самое можно услышать от верующих: судный день близок! Поторопитесь приобрести спасение! Видимость видимости.

     Сегодня жестокость стала рутиной. Тогда как, например, во времена де Сада, она была лишь привилегией аристократов. Доступность жестокости лишает саму жестокость ее сути.

     Возрастающий уровень жестокости в массовом кинематографе, да и вообще в поп-культуре говорит об отношении к телу из плоти и крови, как к мертвой материи. Проявление все более и боле изощренной жестокости может говорить о превращении тела в механизм, который не чувствителен к боли. Изменяется понятие «боли». Понятие «тела», которое теперь имеет схожую трактовку с гностическими и манихейскими философиями, которые описывали тело как зло. Особенно это видно на примере таких фильмов-истязаний как «Пила». Также сегодня мы имеем сексуальность без секса. Сексуальность создается с помощью пластических операций, наложения косметики и создания сексуального образа-призрака. Сексуальность заключается в тиражировании этого самого призрака-стереотипа. Сексуальность использует тело как инструмент. И наоборот. Эта ситуация ничем не лучше самобичевания и отшельничества. Но сексуальность сегодня также может представлять отчужденность. Вследствие хода сексуальной революции (идея которой заключалась вовсе не в том, что мы имеем сейчас), мы пришли к ситуации, когда мы имеем сексуальную распущенность при манихейском и потребительском отношении к телу и сексу.

     Здесь мы наблюдаем операцию покупки-продажи, где отношения господина-раба, продавца-покупателя, священника-грешника на лицо.  Сегодня наше тело превращено в товар, мы имеем изощренный садизм, и он стал просто развлечением.

     Сартр дает обильную пищу для ума, из своих размышлений о садизме: «Таким образом, я есть тело (синтетическая целостность в ситуации) перед плотью. Я нахожусь почти в ситуации, из которой пытаюсь выйти посредством желания, то есть стремлюсь использовать Другого-объекта, чтобы требовать от него отчета о его трансцендентности, и, поскольку он полностью Объект, он уходит от меня со всей трансцендентностью. Я сам снова потерял четкое понимание того, что ищу, однако я вовлечен в поиск. Я беру и отказываюсь в готовности взять, но то, что я беру в свои руки, оказывается другой вещью, чем то, что я хотел бы взять; я это чувствую и страдаю от этого, но не способен сказать о том, что я хотел бы взять, так как с тревогой от меня ускользает само понимание моего желания; я, как спящий, который, просыпаясь, нашел бы себя судорожно вцепившимся в край кровати, не вспоминая о кошмаре, который вызвал подобное действие. Это и есть ситуация, которая лежит в основе садизма»[v].

     Другими словами, садист истязает Другого, вовсе не для того, чтобы получить удовольствие. Он занимается этим, чтобы допросить себя самого о себе же. Но Другой –  только инструмент. И естественно, тот результат, который получает садист –  не удовлетворяет его. Ибо Другой –  противоположность садиста. В результате опять же, оказывается, что Другой нужен для допроса себя, и насилие оказывается единственным методом, который подходит для поиска ответа на вопрос: «Пойди туда не знаю куда, принеси то, не знаю что». А поскольку Сартр сравнивает садиста со спящим, то насилие представляется единственным методом, который позволит пробудиться, но из этой затеи ничего не получается. И так раз за разом. То же самое происходит и в нашем случае с массовой жестокостью, которая может служить способом пробуждения. Но пробуждения куда и во что? А вот это как раз и неизвестно. И что будет следовать за пробуждением? И какова цель пробуждения? Эти вопросы так и остаются без ответа.    

     Мы имеем боль и имеем обезболивающее. Но ни то ни другое не настоящее. Они такие же продукты. Так же как и наркотики, которые используют, чтобы пережить какие-то желанные ощущения. Как продукты, которые имеют вкус мяса или яблока, но созданы из химических добавок и ароматизаторов. Сейчас нет ни боли, ни наслаждения. Есть аттракционы, но нет развлечения. Мы живем ожиданием конца света, даже не осознавая, что он уже произошел. Но это уже другая тема.

(Окончание следует)