Онтологические прогулки

Начало

     Антонен Арто, создавший театр жестокости, говорил о жестокости на другом языке:  «Жестокость действительно не является синони­мом пролитой крови, терзаемой плоти, распятого врага. Подобное отождествление жестокости с муками состав­ляет лишь малую часть проблемы. В жестокости действу­ет своего рода высший детерминизм, перед которым скло­няется сам палач, исполняющий казнь, и не исключено, что в будущем ему суждено претерпеть то же самое. Жестокость, прежде всего, ясна, это своеобразный суровый путь, подчинение необходимости. Не бывает жесто­кости без осознания, без какого-то непрестанного осозна­ния сделанного. Именно осознание придает отправле­нию любого жизненного акта свой кровавый цвет, свой налет жестокости, так как ясно, что жизнь–  это всегда чья-то смерть» [1].

     Для Арто жестокость действительно была способом к пробуждению, но проявлялась она вовсе не в кровавых тонах: «я употребляю это слово в гностиче­ском смысле жизненного вихря, пожирающего мрак; я обозначаю им ту боль за пределами неотвратимой необходимости, без которой жизнь не может существо­вать. Добро желательно–  это результат действия; зло же постоянно. Невидимый бог, когда творит, подчиняется жестокой необходимости акта творения, навязанной ему самому, но он не может не творить, то есть не может не допускать к центру вольно кружащегося вихря блага хоть какой-то частицы зла, которая со временем становится все меньше и бледнее»[2].

     Арто описал свою идею жестокости в форме дуалистического противостояния, в которой добро выступает на стороне жизни и сознания. И поэтому сознание есть пробуждение ото сна бессознательного, которым человек не управляет. «Именно сознание придает исполнению всякого жизненного акта его кровавый цвет, его жестокий оттенок, поскольку понятно, что жизнь –  это всегда чья-то смерть»[3]. 

    Идея Сартра и идея Арто близки по духу. Оба философа говорят о положении спящего наяву человека. Сартр лишь говорит о садизме как метафоре, человека, который не может проснуться, а Арто – о жестокости, которая приводит к пробуждению сознания. Сон же используется как метафора неконтролируемых желаний, которые руководят человеком, но который не в состоянии руководить своими желаниями. Так как садист Сартра как раз и порабощен своими желаниями. Это очень близко к идеям буддизма о пробуждении сознания. Так как в буддизме, человек достигший просветления, называется пробудившимся.

     Ужас по своей сути очень близок к стриптизу. Кинематограф ужаса, как и стриптиз, действуют по одной схеме, только в разных плоскостях. Или все-таки уже в одной? Сегодня мы наблюдаем всеобщее обнажение, которое напрямую связано с жестокостью как методом познания своего бытия как тела. И тела как воплощения реальности. Так как она позволяет убедиться в «реальности» «тела». Это поведение очень похоже на поведение умершего, и еще не осознавшего, что он умер, как пишется в тибетской книге мертвых. Поэтому сегодня человек сегодня стал призрачен как никогда. Нельзя не отметить также и тотальный вуайеризм и эксгибиционизм – проявление страстей реальности. Человечество обнажает и наблюдает через щель за самим собой. Но проблема заключается в том, что обнажать более нечего. Также как и уже была объявлена смерть всего чего только возможно. Объявление смерти истории, бога либо общества превращается в своего рода моду, наделяющую обличьями и масками. Ведь если посмертная маска истории либо бога снята, то мы имеем тот же эффект стриптиза. Объявление смерти превращается в акт обнажения. Но сам этот акт наделяет обнажаемое еще одним телом. В результате мы обнажаем или объявляем смерть одной из масок или оболочек. Число которых бесконечно. Поэтому в некоем роде, сам эффект обнажения сводится к абсурдности.

     Стриптиз подразумевает обнажение тела, которое считается настоящим. Но таким образом он приводит к самообману, к невозможности познать эту самую истину, достичь которой никоим образом невозможно. И в результате все сводится к самобичеванию и самоистязанию. Чем собственно и занимается современный кинематограф ужаса. Но призрачность тела и его трансцендентность, которые постоянно удаляются от субъекта по мере его приближения к объекту, демонстрирует нам образ спецэффекта.

      Бодрияйяр в книге «Символический обмен и смерть» пишет о хорошем и плохом стриптизе. То, что мы наблюдаем сейчас и есть плохой стриптиз, состоящий только лишь в одном банальном обнажении. То есть то, что мы сегодня наблюдаем на примере голливудских фильмов ужасов, суть которых заключается в развлечении. Но аудитория его уже не требует. Нет. «Хлеба и зрелищ!» –  уже не тот лозунг. Она ничего и не должна требовать. Так как ее попросту нет. Она присутствует лишь формально.

     «Плохой стриптиз –  это тот, которому все время грозит нагота или неподвижность (или же «неритмичность», резкость жестов): тог­да на сцене оказывается обычная женщина и обычное тело, «обсценные» в изначальном смысле слова, а вовсе не замкнутая сфера тела, которое аурой своих жестов само себя обозначает как фаллос и само себя предпочитает как знак желания. Успех, таким образом, заключа­ется вовсе не в том, чтобы, как часто думают, «заниматься любовью с публикой», а скорее даже в прямо противоположном. Стриптизерша, по словам Бернардена, –  как богиня, и ее запретность, которую она очерчивает вокруг себя магическим кругом, состоит не в том, что у нее нельзя ничего взять (нельзя перейти к сексуальному дей­ствию –  такая репрессивная ситуация свойственна плохому стрипти­зу), а как раз в том, что ей нельзя ничего дать, так как она все дает себе сама; отсюда то чувство полной трансцендентности, что состав­ляет суть ее чар.

     Медлительность жестов –  это медлительность священнодей­ствия, претворения субстанций. В данном случае –  не хлеба и вина, а тела, претворяемого в фаллос»[4].

     Таким образом, мы приходим к тому, о чем говорили выше: Современное тело представляет собой набор фетишей, которые в своей совокупности составляют человека. А фетиш по своей природе это символ. И тело современного человека состоит из символов-протезов, которые призваны заменить его отсутствующие органы. И стриптиз, который мы наблюдаем, есть стриптиз протезов. И вместе с тем –  символический стриптиз. Тело человека не есть тело человеческое. Сейчас как никогда важен вопрос –  что представляет собой человек? И стоит ли вообще отвечать на него? И когда технологии дают возможность создать новое существо, мы должны сделать шаг вперед, и создать его. Создать новых себя. 

     Говоря в продолжение темы о восприятии тела как нереального, мне хочется привести пример средневековых представлений об аде и пыткам, которым поддаются грешники. Нужно обратить внимание на то, что особо не бросается в глаза, так как нас привлекают, прежде всего, описания пыток. На нереальность пыток указывает тот факт, что у грешников всегда отрастают пораженные органы. Им отсекают руки, ноги, половые органы, которые затем отрастают через определенное время, чтобы было возможно повторить пытку снова.

     В тибетской книге мертвых есть момент, в котором после смерти умершему являются гневные божества, которые умерший должен воспринимать как нереальных, какими бы ужасными они ни были.

     Тело, состоящее из протезов, не может воспринимать боль. Протез может только выходиться из строя. Ломаться. Но протез не может чувствовать и наслаждение. Лишь имитировать и то и другое. Протез, играет роль конечности, которая отрастает. Но эта конечность уже не способна ощутить боль. Это действительно можно считать метафорой адских пыток. Но нереальность боли, которая присутствует здесь в мире живых – настоящий ад.

     Маршалл Маклухан когда говорил о Нарциссе, имел в виду не влюбленность человека в самого себя. Нарцисс, когда смотрел в собственное отражение – думал, что это другой человек. Но – он был очарован самим собой. Технологии же, которые служат нам – наше отражение. Технологии – это Другой. Другой – Двойник. Который находится рядом с нами. Так же, как человек был создан по образу и подобию «бога» – так же и технологии, как писал Маклухан, не только созданы по нашему образу и подобию, но и они формируют нас по своему подобию. Технологии – не протезы. Это не только продолжение нас. Даже больше – технологии заняли место «бога». Нашего отражения. Которое воплощено в массовом кино в образе восставших машин или мертвецов. А так, как киносеанс по словам Дерриды аналогичен сеансу у психолога, то получаем кино как проекцию наших страхов и желаний.

     Человечество все больше и больше производит технологий, и само уже представляется как продукт, который создан этими же технологиями на конвейерах крупнейших техно-концернов.

     И вместе с тем, мы смотрим в свое отражение, но не видим его. Так как мы его не имеем. Так как нам уже все сложнее отличать не виртуальную реальность, а виртуальность реального (как предлагает Жижек) от самой реальности. Которая подделывает сама себя.

     Киноиндустрия апокалипсиса направлена на извлечение прибыли во имя эпохи капитала, которая существует, не смотря на все прогнозы о ее крахе.  Конец цивилизации, да и самого капитализма может свершиться только на экране. Марк Фишер в своей книге «Капиталистический реализм» говорил, что скорее произойдет конец света, нежели конец капитализма. Так как бесконечные финансовые кризисы и войны делают невозможным разговор о тотальном апокалипсисе в силу того, что этот апокалипсис уже произошел. Апокалиптические мифы бытовали в истории человечества с самого его зарождения. И были частью истории вселенной. И после апокалипсиса обязательно следовал следующий цикл истории. Но история сейчас, как и современная цивилизация – лишь декорация, гибель которой будет такой же декоративной. Это даже не гибель в полном смысле, а скорее просто утилизация. Такая же, как и утилизация мусора.

          Так как застывший мир, который существует вне мира, подобно евангельскому «в мире, но не с миром», капиталистический мир не тождественен сам себе. Так же как и сам человек. Который оторван от самого себя.

Бог как отсутствие…

     Страстный критик западной «профанной» цивилизации – Рене Генон, писал, что по его мнению, именно разрушение и затем и отсутствие традиции привело западное общество к рационалистической деградации. Так как бог представлял собой точку пересечения всех путей традиции, религия была не просто одной из отраслей культуры. Религия поглощала собой все сферы жизни человека. Она была точкой пересечения всех путей, сердцем цивилизации.

     Владимир Соловьев считал, что бог воплощает в себе бытие. И что именно его воля находится в каждом существе, и каждое его деяние – есть деяние бога, живущего в нем. Мир по Соловьеву можно определить как божью волю. Русский философ определял бога как подлинную, абсолютную реальность, «реальность Того, кто есть Все»[5]. И если следовать аргументам Соловьева, то выходит, что западная рациональная цивилизация не объявила о смерти бога, она просто пожелала осознанно забыть о нем. Так как исходя из этой же логики, что бог абсолютен, можно прийти к мнению, что с ним ничего не может случиться, а вот с человеком… Продолжая размышлять в этом ключе, мы приходим к мысли о невозможности отрицать абсолютное, так как таковая позиция – самообман. Но Соловьев говорит, что абсолютная реальность доступна только в откровении божьем. И отсюда становится ясно, что абсолютная реальность Соловьева – субъективизм чистой воды. 

     Вообще то, что называют «богом» не умирало, но и не существовало. Место в мире, в котором «бог» как бы «умер», осталось пустым. И до сих пор пустует. Так как человечество уже довольно долго не может заполнить это огромное пространство. Ведь образовался разрыв, который занят Пустотой. Но эта Пустота, не просто пустое место. Это нечто большее. Мы имеем дело с богом, как отсутствием такового. Ибо данный, если можно так выразиться – эгрегор, все равно продолжает играть роль в жизни человечества. Пусть и не так сильно как раньше.

     Но ведь были культуры, которые изначально не имели ни одного бога, ни пантеона богов. И ничего от этого не потеряли (например, буддисты, даосисты). И становится ясно, что дело вовсе не в боге. Христианский монотеизм, распространившись, впитал в себя черты многих культур, которые и составили новый портрет уже нового бога. И портрет этот нарисовался практически сразу, но на протяжении истории в него вносились новые и новые штрихи. И нужно подчеркнуть, что так называемая смерть так называемого бога (как может умереть то, чего нет?) практически совпала со смертью человеческого призрака. Ницше, объявляя смерть бога, объявил смерть человека. Не биологического вида. Но сущности-призрака, именуемой «человеком». Бог изначально нужен был человечеству в качестве зеркала его самого.     

     Человечество в фильмах-катастрофах представляет себя как жертву. Но жертву за что? Как всегда. За грехи. В этом есть некая не прикрытая мания самоубийства, влечение к самоуничтожению – то же что испытывает мазохист – то есть быть полностью уничтоженным своим господином. Кстати в принципе – то же, что и испытывает христианин. Который знает, что он должен быть уничтожен за свои грехи, но по благодати спасен. И унижает сам себя, находя в этом тайное удовольствие. Которое для него – действительно путь к спасению. Но спастись можно, лишь осознав себя грешником. Это действительно созвучно еще одной идее Соловьева о том, что воля одного –  ничто, а вот когда человек познав свою волю, отрекается от нее, для того, чтобы стать частью целого – вот «истинная» «добродетель».

     Христианин – бессознательно отождествляет себя со своим богом, который страдал, умер и воскрес. Который помимо всего – сын божий и агнец, который взял на себя грех мира для его искупления. Человечество предстает как мученик. А мученики находили особое удовольствие в смерти за бога. Который после их умерщвления воздаст им за страдания. Будучи мучениками – они автоматически становились святыми.

     Человечество само отождествляется с собой как хищник и как жертва. Ему нужно ощутить, осознать свое существование. Ощутить свое наличие. И Розмари Гордон, юнгианский психолог, пишет в статье «Мазохизм: теневая сторона почтения и поклонения», что мазохистское желание имеет прямую связь с отсутствием в жизни современного человека «бога»: «Однако, на мой взгляд, один из самых значимых вкладов в понимание мазохизма сделал психоаналитик Масуд Хан в своей работе «От мазохизма к психической боли» (1979). Он утверждает, что человек нуждается в психической боли, т.к. через нее получает неопровержимое молчаливое доказательство существования «другого», и что именно эта потребность привела к «созданию всепроницающего присутствия Бога в человеческой жизни». Поскольку происходит все большее исчезновение Бога из внутреннего мира человека в качестве свидетельствующего другого, он считает, что «психическая боль меняется от переносимой и приемлемой до ее патологических замещений, и потребность в психотерапевтических интервенциях по облегчению этих патологических мазохистических состояний стремительно усиливается»[6]. Хотя Гордон к сожалению не приводит дальше слова Хана, так как неясно как Другой может быть связан с богом. Человек может воспринимать Другого как бога, но это очень похоже на самообман и игру воображения. Поэтому, на мой взгляд, данное сравнение сомнительно.  

     Но раз разговор касается и эстетики капитализма, то нужно подчеркнуть в двух словах, что идол капитала занял место такого же бога любви и войны. В отсутствие клерикального засилья. При чем это видно невооруженным глазом, нет даже смысла приводить примеры и аналогии.

     Капитал требует войны. Он же требует и любви. И вопрос не в существовании или отсутствии бога. Вопрос в мифологемах, которые используются на протяжении истории, лишь изменяя свои формы. Боги – лишь формы, которые принимает мифологическое мышление. Это те же самые эрос и танатос. Но они поставлены на службу цивилизации. Они стали покорными слугами принципа реальности. Они стали его цепными псами.

     Что же касается ритуалов эпохи капитализма, то давайте не будем забывать о ритуале жертвоприношения. Данный ритуал существует приблизительно столько же, сколько и человечество. Но в нынешнюю эпоху он обрел новые формы и смыслы. И если мы вернемся к мифу о жертве Иисуса за грехи, то не трудно будет заметить, что произошло жертвоприношение богом самого себя. А конкретнее –  самоубийство бога.

     Бог самого себя принес в жертву себе же. Бог, как в представлении древних язычников, так и христиан, представлялся как такой же человек, которому преподносится в дар жертва. Рене Жирар в исследовании «Насилие и священное», так же отмечал, что жертва, даже если это было животное, наделялось человеческими качествами. Это можно легко заметить, когда в Библии неоднократно Иисус назывался непорочным агнцем. Жирар приводит цитату Жозефа де Местра: «Среди животных всегда отбирались самые ценные по их полезности, самые кроткие, самые невинные, стоящие в самой тесной связи с человеком и по своим инстинктам и по своим привычкам…

     Среди животных в жертвы всегда отбирались самые человечные, если позволено так выразиться»[7].

     Христианский миф о заместительной жертве метафорически повествует о жертве индивида, на которого общество возложило все свои грехи и гнев, совершив жертвоприношение, свое символическое самоубийство. Но. Жертвоприношение не просто акт убийства и искупления.

     По мнению исследователя первобытной культуры Эдварда Тейлора, жертвоприношение берёт начало в той же анимистической системе, что и молитва. Подобно тому, как молитва есть такое обращение к божеству, как будто оно – человек, так и жертвоприношение есть приношение даров божеству как человеку[8].

     У древних ацтеков, практиковавших, наверное, самые кровавые ритуалы в истории, жертва, приносившаяся богу, отображала самого бога. То есть как раз то, о чем я предположил. Человек же, который приносился в жертву божеству, сам жил среди людей как живой бог. Он пользовался почетом и уважением в обществе, жил среди роскоши, ел лучшую еду и одевался в лучшую одежду. Но и в свою очередь также должен быть достойным воплощением божества. Иметь чистую кожу и совершенное тело. Так продолжалось целый год, до дня, когда он должен был быть принесен в жертву.

     Жорж Батай, пишет о жертвоприношении как акте проявления трансгрессии. Убийство, которое находилось в обществах под запретом, как и все остальные табу, во время праздника отменялись. Жертвоприношение было центральным ритуалом. Который был центральным событием праздника и весь праздник был частью ритуала жертвоприношения. Поэтому жертвоприношение не считалось убийством.  

     Так же, как убийство бога было и убийством человека в древности – объявление о смерти бога, было объявлением о смерти человека. А так как «бог» был самостью и связующим центром «человека», то собственно это и было актом богоубийства или жертвоприношением, трансгрессией человека во имя будущего существа, которому также рано или поздно придется уйти. Но будущее не может состояться, если не будет уничтожено прошлое. Которое заключалось не в боге как таковом, а в сущности, которую человек определял как «бога». И то же самое касается и сущности гомо сапиенс –  «человека». Такого же призрака. 

     Современные же жертвоприношения, конечно же, приносятся не богам. Изюминка современного культа потребления в том, что в нем, как и в монотеизме, нет видимого бога. И нет храмов с его скульптурами или изображениями. Нет ритуалов жертвоприношений. У него жрецов. Но, это на первый взгляд. Капитализм – самый экстремальный религиозный культ в истории человечества – подметил Вальтер Беньямин. И он оправдывает свое имя. Жертвоприношения превратились в войны за ресурсы, супермаркеты и центры развлечений заменили храмы. И капитал – бог действительно всемогущий и вездесущий, который воплотился в бесконечных образах супергероев Голливуда. А тело божье, которым причащаются сегодня –  товар, бесконечный поток товара. Выбор, без выбора.

Загробная жизнь…

     Вместе с тем ситуация с человечеством, которую мы обсуждаем, очень напоминает ситуацию из Тибетской книги мертвых, где умершему нужно напомнить о том, что он мертв. Иначе он не в состоянии осознать свое состояние. Но в данном случае – сам умерший требует подтверждения своего существования. Точно так же, как когда-то человек требовал доказательства существования бога.

     Другой, к которому якобы взывает человек – призрак. Это мираж. Это проекция. Это спецэффект. Думаю, что и бог есть спецэффект. Бог присутствует, отсутствуя. Другой, присутствуя, отсутствует.

     Мы наблюдаем ситуацию, очень схожую с ситуацией, которая была в Европе после первой мировой войны. Порнография заняла ту же нишу, которую в то время занимали фильмы ужасов. Так как именно порнография дала выход всем подсознательным неврозам и импульсам, которые томились в бессознательном, ища выход.

     Нужно расширить понимание порнографии, так как я считаю абсурдом называть порнографией просто съемку секса на видео. Жанр порно вобрал в себя все, что только возможно: и садизм, и извращения всех мастей. Но опять же –  это действительно «извращения» или игра? Нет. Скорее игра. И данные жанры сами по себе не имели бы привлекательности. Но эту привлекательность дает порно. Так как оно, как и сексуальность представляет собой не более чем ярлык и маску.

     Именно обнажение этой маски представляет собой главную кульминацию и ужас –  пустоту. Смерть, лишенную себя самой. То есть мы как свидетели загробной жизни при жизни. Потому как порно, подчинившись принципу производства, превратилось в один из доминирующих принципов реальности, в которой утверждаются живые мертвецы.   

     Порно превратилось в один из самых прибыльных видов бизнеса в мире. Посредством средств массовой информации, которые действуют по тому же закону что и порнография –  безответной речи. Что, собственно, относится и к власти. Бодрийяр в «Реквиеме по масс-медиа» писал, что «Характерной чертой масс-медиа является то, что они предстают в качестве антипроводника, что они нетранзитивны, что они антикоммуникативны, –  если мы примем определение коммуникации как обмена, как пространства взаимосвязи слова и ответа, а следовательно, и ответственности, – что они вовсе не обладают психологической и моральной ответственностью, но выступают в качестве личностной корреляции одной и другой стороны в процессе обмена. Иными словами, если мы определяем коммуникацию как нечто иное, нежели просто передача/прием информации, то последняя подвержена обратимости в форме feed-back *.

     Таким образом, вся современная архитектура масс-медиа основывается на этом нашем последнем определении: они являют собой то, что навсегда запрещает ответ, что делает невозможным процесс обмена (разве только в формах симуляции ответа, которые сами оказываются интегрированными в процесс передачи информации, что, однако, ничего не меняет в однонаправленности коммуникации). Именно в этом – их подлинная абстракция. И именно на этой абстракции основывается система социального контроля и власти»[9].  

     Ведь если говорить о безответной речи, нужно выяснить к кому, в таком случае, она направлена. А направлена она может быть лишь к тому, кто не способен на ответ. А если объект, к которому обращена речь не в состоянии на нее отреагировать, приходится заключить, что объект как таковой отсутствует. Его попросту нет. Также как и речь. Если она односторонняя.  

     «Для того, чтобы хорошо уяснить себе смысл термина “ответ”, последний нужно взять в строгом его смысле, а для этого нужно обратиться к эквиваленту этого термина в “примитивных” обществах: власть принадлежит тому, кто способен ее дать и кому она не может быть возвращена. Отдать и сделать так, чтобы вам было невозможно вернуть отданное, означает: разорвать процесс обмена в свою пользу и установить монополию – тем самым социальный процесс оказывается нарушенным. Вернуть отданное, напротив, означает разрушить властные отношения и образовать (или вновь образовать) на основе антагонистической взаимосвязи цепь символического обмена. То же самое происходит и в области масс-медиа: нечто оказывается произнесенным, и все делается таким образом, чтобы на эти слова не было получено никакого ответа. Поэтому-то единственно возможная революция в этой области – как, впрочем, и во всех других областях (т. е. просто революция) – есть восстановление возможности ответа. Эта простая возможность предполагает переворот во всей современной структуре масс-медиа»[10].

     Человеческое тело представляет собой товар. Сексуальность как я писал раньше –  лишь оболочка. Поп-культура, вытесняющая смерть с помощью симуляции сексуальности, подменяя ее смысл отсутствием смысла, производит вытеснение смерти из жизни общества. Так же, как раньше вытеснялась сексуальность. 

     Сексуальность сегодня заключается в знаках, которые должны в нас возбуждать желание. Сексуальность представляет собой новую форму капитала. То есть происходит замыкание либидо на само себя, в результате чего происходит его самоликвидация. В результате мы получаем подделку самого желания. Что и происходит сейчас. То есть –  мы не имеем своих желаний. Желания навязываются нам извне.