Онтологические прогулки

 

 

 

Первая речь в защиту мира:

 

Начну с главного. Мы разбираем вопрос о войне, говоря шире – о насилии, о самом жестоком насильственном проявлении – об убийстве. И здесь мы сразу же оказываемся то ли в очень простой, то ли в очень сложной ситуации. Простой, потому что как-то даже смешно доказывать, что война и убийство – это зло, настолько это очевидно для всякого разумного человека.  Война – это зло, что может быть очевиднее!

«Война – главный источник частных и общественных бед», - так сказал еще Платон. «Война не любезность, а самое гадкое дело в жизни, и надо понимать это и не играть в войну. Надо принимать строго и серьезно эту страшную необходимость. Всё в этом: откинуть ложь, и война так война, а не игрушка. А то война — это любимая забава праздных и легкомысленных людей… Военное сословие самое почетное. А что такое война, что нужно для успеха в военном деле, какие нравы военного общества? Цель войны — убийство, орудия войны — шпионство, измена и поощрение ее, разорение жителей, ограбление их или воровство для продовольствия армии; обман и ложь, называемые военными хитростями; нравы военного сословия — отсутствие свободы, то есть дисциплина, праздность, невежество, жестокость, разврат, пьянство. И несмотря на то — это высшее сословие, почитаемое всеми. Все цари, кроме китайского, носят военный мундир, и тому, кто больше убил народа, дают большую награду… Сойдутся, как завтра, на убийство друг друга, перебьют, перекалечат десятки тысяч людей, а потом будут служить благодарственные молебны за то, что побили много людей (которых число еще прибавляют), и провозглашают победу, полагая, что чем больше побито людей, тем больше заслуга. Как бог оттуда смотрит и слушает их!»

 - так сказал… ну, конечно, в этом зале нет ни одного человека, который бы не знал, чьи это слова. И я бы, наверное, мог просто прочитать этот отрывок, и мое выступление уже состоялось бы, потому что трудно выразить отношение человеческого сознания к войне более емко и по существу. Это не Болконский сказал и даже не Лев Толстой – это вопиет сам разум.

Но, спрашивается, о чем тогда и говорить, если все и так понятно?  Но тот же самый только что процитированный отрывок подсказывает, - говорить есть о чем. Потому что война все еще остается чем-то чрезвычайно привлекательным в своем историческом измерении, и решение внутренних проблем, а точнее отвлечение внимания от внутренних проблем страны за счет подогрева внешних конфликтов по-прежнему является весьма распространенной политической практикой. Также мы видим, что и фигура крошащего всех направо и налево супергероя остается весьма привлекательной в сфере поп-культуры. Люди с охотой глазеют на кровь-кетчуп, разливающуюся по экрану, наивно полагая, что это волне безобидное времяпрепровождение. Я уже не говорю про компьютерные игры, убить человека в которых - дело самое обыденное;  причем убийство совершается от лица играющего, то есть это он сам убивает и не чувствует при этом никаких угрызений совести, а только радость от успешно совершенного игрового действия. Так, через игру, человек с самого детства привыкает смотреть на убийство как на возможное благо и геройство.

Правда, здесь все не так однозначно, и мы видим, что сознание все же проделало огромную историческую работу, и что оно смогло во многом дискредитировать войну даже непосредственно в той сфере, от которой война неотъемлема – то есть в сфере политики. Что было раньше? Раньше любой правитель, желающий остаться в истории, не мог найти более надежного способа для этого, чем развязывание какой-нибудь войны. А что сегодня? Сегодня любой призыв к войне воспринимается с огромным подозрением, требует постоянных оправданий, а потом, если война все же начинается, она чаще всего воспринимается в обществе как навязанное зло.  Вспомним четырех величайших завоевателей в истории западного мира: Александр Македонский, Цезарь, Наполеон, Гитлер.  Первые трое могут быть названы героями (не мною, конечно), четвертый – никогда. Почему? Причин тут несколько, и все же одна из самых важных – историческая дискредитация самой идеи войны и насилия. Никому не надо доказывать, что Гитлер –  злодей, потому что никому не надо доказывать, что война – это зло. 

 

Но для русской классической литературы ключевая фигура – это Наполеон. И чем же занимается русская литература как не тем, что последовательно развенчивает Наполеона, лишает фигуру Наполеона героического измерения? В этом смысле миссия русской литературы поистине всемирная – она выступила как мировой рупор сознания.  Увлекшиеся и разочаровавшиеся в своем герое Раскольников и Болконский символизируют собой процесс развития сознания – от начальной героизации военного дела и насилия до его полной дискредитации. Литературе двадцатого века уже не оставалось ничего другого, как подхватить это поднятое нашими титанами-писателями знамя. Война или высмеивается ею – на примере похождений бравого солдата Швейка, - или показывается как неизбывная человеческая трагедия, – среди прочих могу назвать такие романы, как «На западном фронте без перемен» Ремарка, «Бойня номер пять» Воннегута, «Прокляты и убиты» Астафьева и многие другие… Наконец, нельзя не назвать еще один роман, который, возможно, является ключевым романом двадцатого века в контексте настоящего рассуждения. Я имею в виду роман Хэмингуэя «Прощай, оружие». Почему он ключевой?  Потому что Хэмингуэй, как мы знаем, был или стремился быть «настоящим мужчиной», и, казалось бы, не мог считать войну злом как таковым, но скорее рассматривал ее как необходимую школу мужественности. И этот бравый вояка пишет свой главный роман о войне, - и как же он его называет? «Прощай, оружие»! Причем это не только название – это концепция. Более того, Хэмингуэй пишет замечательное предисловие к роману, часть которого я не могу не процитировать: 

«Называется эта книга «Прощай, оружие!», а кроме первых трех лет после того, как она была написана, в мире почти все время где-нибудь да идет война. Многих тогда удивляло – почему этот человек так занят и поглощен мыслями о войне, но теперь, после 1933 года, быть может, даже им стало понятно, почему писатель не может оставаться равнодушным к тому непрекращающемуся наглому, смертоубийственному, грязному преступлению, которое представляет собой война… Я считаю, что все, кто наживается на войне и кто способствует ее разжиганию, должны быть расстреляны в первый же день военных действий доверенными представителями честных граждан своей страны, которых они посылают сражаться».

Итак, война – это непрекращающееся, наглое и грязное преступление. Браво, Хэм, сам Толстой не мог бы сказать лучше! Именно здесь, я думаю, мы видим торжество работы сознания в исторической перспективе. Когда войну осуждает тот, кто изо всех сил пытается играть роль настоящего мужчины – это диагноз. Диагноз невозможности воспевания войны.

Но почему тогда война и воспевалась, и воспевается? Все дело в архаичной системе ценностей. Там, где человек все еще остается животным, там, где он подчинен природному закону естественного отбора, он не может не считать воинственность благом. Не умеешь постоять за себя, – останешься никем. Не умеешь взять в руки меч, - окажешься в зависимости от того, кто не расстается с мечом. Чем примитивнее жизнь общества, тем более значима в ней фигура воина. Но сознание это не устраивает, сознание всецело дистанцируется от доминирования животности. С другой стороны, архаичная система ценностей всегда оказывается востребованной и в достаточно развитых, достаточно цивилизованных обществах. Почему? Объяснять излишне. Войны–то ведь никто не отменял.  Люди воевали и во времена Платона, и во времена Леонардо да Винчи, и во времена Льва Толстого. Толпы людей продолжают сталкиваться друг с другом и сегодня. Средства уничтожения только совершенствуются. Но все это как было, так и остается архаикой. Самый современный, самый высокотехнологичный самолет – это все та же дубинка, которой один дикарь бьет по голове другого. Всякий военный – дикарь, даже когда он воюет за цивилизаторские цели. Сам момент превращения человека в воина – момент превращения потенциально разумного существа в дикаря, - момент забвения разума.

Но вернемся к литературе и обратимся к «Илиаде», - этому величайшему литературному гимну войны…  Я очень долго не мог дочитать «Илиаду» до конца, скажу по секрету, что лишь подготовка к этому диспуту заставила-таки меня прочитать ее целиком.  Да, я пересилил себя и снова взялся за «Илиаду», хотя бы для того, чтобы вспомнить, почему я никогда не принимал эту великую книгу. Понял довольно быстро. «Илиада» - художественное олицетворение все той же и без того осточертевшей мне борьбы за существование и отбора самых жизнеспособных индивидов. Все эти бесконечные сражения за самых красивых самок и самый большой кусок добычи – ну можно ли представить себе что-то более примитивное? Содержание «Илиады» настолько же мелко, насколько высок слог Гомера. Все эти «герои» ничем не отличаются от баранов, сошедшихся в поле и несущихся навстречу друг другу, чтобы выяснить, чья башка крепче. Победитель получает самую сочную бараниху; потерпевший поражение бесславно ретируется. Но человек – не баран все-таки. Человек – не баран, а герои – бараны. А уж Ахилл – величайший из героев - тот не просто баран, а самый настоящий маньяк. Это ж надо, умертвить двенадцать пленных юношей, а потом привязать труп Гектора к колеснице и разъезжать на ней. Маньяк, по-другому не скажешь. 

И я все больше ценю гуманистическую систему ценностей «Войны и мира» в сравнении с героической системой ценностей «Илиады». Как же все-таки примитивна эта так называемая «героическая» система ценностей! Быстрее, выше, сильнее!  И вручить кубок самому быстрому и сильному, назвав всех остальных слабаками. И все! И больше ни-че-го. Примитив ужасный.

Это, конечно, не упрек Гомеру. У него не было выхода. В обществе, где доминирует архаичная мужская система ценностей, что еще и воспевать, как не войну? Это не выбор поэта, это неизбежность. А когда художник может выбирать, из Гомера он превращается в Толстого и осуждает войну. Это тоже неизбежность. И подчеркнув эту неизбежность, я и закончу свое выступление.

 

Выступивший в защиту мира под громкие аплодисменты покидает место у микрофона. Под негромкие, нерешительные, единичные хлопки это место занимает воинственный выступающий.  

 

Первая речь в защиту войны

Всем вам, конечно, известно, что мы с моим оппонентом не являемся друг для друга совсем чужими людьми, поэтому нет ничего удивительного в том, что все только что вами услышанное не является для меня новостью. Я все это слышал много раз и уже много раз в пух и прах разбивал своего противника. Но до сих пор я разбивал его в частном порядке, – теперь пришло время публичной порки. Конечно, при этом я ни секунды не сомневаюсь, что речь любителя мира вам понравится намного больше моей и что победа в сегодняшнем диспуте останется за ним. Он говорит «правильные» вещи, говорит то, что образованный, культурный человек хочет услышать намного больше, чем правду – псевдо-гуманистическую ложь. Убивать плохо, война – зло, Гитлер капут.  Громкие аплодисменты, переходящие в овацию. Что ж, мое дело - победить, а дело судей - рассудить. Я же постараюсь отправить своего оппонента в такой глубокий нокаут, что уже никакие судьи, как бы они ни были пристрастны, не смогут не признать его поражения.

С чего начать? Начну я почти так же, как и мой миролюбивый оппонент. А с чего он начал? С утверждения, что разум не приемлет убийства и насилия на аксиоматическом уровне. И вот я спрашиваю себя – «обладаю ли я разумом?» и отвечаю сам себе – да, обладаю. Дальше я спрашиваю себя – не приемлю ли я убийства и насилие на аксиоматическом уровне? Отвечаю – никаких аксиоматических установок на сей счет у меня нет. Конечно, тут сразу же найдутся люди, которые скажут, что либо я льщу себе, предполагая наличие у себя разума, либо разум мой является каким-то извращенным разумом. Но это, конечно, очень удобно – сначала объявить, что разум обладает такими-то аксиоматическими установками, а потом всякого, у кого этих установок нет, называть неразумным или ущербным. Но давайте все же будем каждое свое положение подкреплять какими-то аргументами и, даже если нечто кажется нам самоочевидным, давайте все-таки попробуем обосновать и эту самоочевидность. 

И что очевидно для меня? Для меня очевидно, что очень многие люди не выносят войны, предпочитая ей мирную жизнь. Очевидно для меня и то, что многие люди не выносят мирной жизни, предпочитая ей войну. Есть еще и третья очевидность – состояние цивилизации в большей степени ассоциируется у нас с мирной жизнью, а не с войной. Хотя эта очевидность уже далеко не очевидна – ведь войны пронизывают собой истории всех цивилизаций. И все же когда мы произносим само это слово – цивилизация – едва ли мы думаем о войне, но скорее – о мире. Но разве это не подтверждает тот тезис, что разум человека априори настроен миролюбиво, тогда как на поле брани его выволакивает все еще живущий в человеке зверь? Пожалуй, подтверждает. Но не получается ли тогда, что я, вместо оппонента, отправил в нокаут сам себя?

Не торопитесь – возможно, первый раунд я и проиграл, но настоящий бой еще впереди. И прежде всего мы должны внимательно присмотреться к этой дихотомии: человек и зверь, цивилизация и природа. Так вот, я соглашусь с тем, что стоит нам только противопоставить человека зверю, а цивилизацию природе – и война с насилием окажутся у нас аксиоматическим злом. Вот только кем тогда окажется сам человек? Да, да – кем он окажется? Чем оказывается цивилизация, отрывающаяся от природных корней, мы видим. Отвратительное зрелище. Но и человек, забывший о том, что он животное, тоже отвратителен, а разум, отрывающийся от тела, глубинно неразумен.

Всем вам надо понять, почему все-таки разум не приемлет войну и что это за разум. Вам хочется думать, что разум оценивает войну как нечто ужасное, а это вовсе не так. Подумайте о мыслителе. Что является делом мыслителя? Само мышление. Мышление – единственная форма действия, понятная мыслителю. Всякое реальное действие вызывает у мыслителя раздражение - как нечто излишнее, отвлекающее, отрывающее его от действия мысли. А что такое война? Война – это наиболее яркое, агрессивное, крайнее проявление действия. Разумеется, оно вызывает у разума только ужас. Но этот ужас - не оценка войны в самом ее существе, это оценка сферы действия как полностью противоположной сфере мышления. То есть речь идет о льде, который бы стал оценивать огонь. Естественно, огонь вызывает у него ужас, но в этом нет оценки собственно огня, о природе которого лёд не может иметь никакого представления. Отсюда аксиоматическое неприятие войны со стороны разума основано лишь на созерцательной, анти-деятельной природе этого разума и как раз лишь в той степени, в которой разум является чистым созерцателем. Но, как я уже говорил, все это якобы «чистое» созерцание на самом деле не может быть названо разумным. Дело разума – усматривать истину, и, чтобы понять истину войны, он не должен аксиоматически бежать от нее в царство созерцания. Мыслитель не должен быть только мозгом – иначе мозг его слишком многого не поймет.

Итак, когда я говорю, что у меня нет никакого аксиоматического предубеждения против насилия и войны, я лишь утверждаю, что животное начало во мне не умерло, и что оно находится в единстве с моей разумной способностью. Тут, правда, мы должны помнить и о том, что животное животному рознь. В природе хватает и вполне миролюбивых животных, - их миролюбивость можно назвать физиологической. И, смею заметить, что та якобы сознательно-аксиоматическая неприязнь войны, которую приписывают человеку, чаще всего является чисто-физиологической неприязнью. Люди превратились в жвачных животных и до смерти боятся воинственных тигров, желая, чтобы их вообще не существовало. Но и травоядные живут полной жизнью только тогда, когда рядом затаился хищник.

Тут, конечно, вы опять можете попытаться поймать меня на противоречии. То я порицаю человечество за то, что оно оторвалось от своих природных корней, то за то, что оно превратилось в жвачное животное. Да, здесь есть противоречие, но легче всего построить вполне гладкое рассуждение, а куда труднее дойти до чего-то, хотя бы отдаленно напоминающего истину. Уточню: я вижу два источника аксиоматического миролюбия – во-первых, это «чистый» разум-созерцатель, забывший о том, что всякий мозг нуждается в теле, и, во-вторых, это базирующееся на страхе инстинктивное миролюбие, предписываемое самой природой. Я бы вовсе не возражал против природного миролюбия, так как оно вполне естественно (хотя и трусливо), проблема лишь в том, что нетелесный разум, изгоняя насилие из жизни, создает для жвачного миролюбия сверхблагоприятствующую питательную среду, - и в итоге мы получаем самую отвратительную картину – прообраз вечного жвачного мира.

В природе все устроено разумно – миролюбие и воинственность в ней открыто сосуществуют, дополняя друг друга. Природа не так глупа, чтобы попытаться «избавиться от хищников» – до такой глупости могли додуматься только люди. А человек, конечно – животное, но животное очень странное, как бы носящее в себе зачатки образа действий всех существующих животных. Человек может быть и коровой, и кротом, и тигром, и ленивцем, и павлином – кем угодно. Плотоядным и травоядным, кротким и агрессивным. Поэтому я не стану здесь превозносить и воинственность над миролюбием, я лишь категорически возражаю против дискредитации воинственности в пользу миролюбия.  Если человечество хочет считать себя разумным, оно должно научиться принимать свою склонность к насилию не как нечто предосудительное, а как часть своей природы – причем как законную часть.

Но далее я опять буду себе противоречить, потому что, конечно, на самом деле мне очень хочется воспеть войну. Будем считать, что «объективно» я всего лишь не осуждаю войну, тогда как субъективно я безусловно предпочитаю ее. Это легко понять, ведь я по своей природе хищник, и я не могу врать, что не чувствую удовольствия, вонзая свои зубы в плоть трепещущей жертвы. Да и кому неведомо это удовольствие? Само чувство торжества, неважно какого – будь то торжество теоретика, открывшего новый закон природы или поэта, сочинившего стихотворение – это чувство сродни триумфу удачно поохотившегося тигра, а вовсе не чувству овечки, вяло пощипывающей травку на лугу. Но, опять-таки, вы можете сказать, что это лишь мои извращенные выверты. Как же мне переубедить вас? Мой миролюбивый оппонент обращался к литературе, думаю, что и мне следует сделать то же самое. Я тоже умею подбирать цитаты. Цитаты, то ли слава Богу, то ли к сожалению, но это такая вещь, которую можно подогнать под какой угодно взгляд, и если до сих пор вы слушали антивоенные цитаты, то теперь послушайте цитаты воинственные. 

Перво-наперво следует опровергнуть претензии разума на то, что он выше действия просто в силу того, что мыслит. Как-будто бы человек действующий не мыслит, как будто бы на той же войне голова бездействует! Но нет, она работает - и еще как работает! Вспомните замечательнейшую речь, произнесенную на этот счет Дон Кихотом:

 

«Пусть мне не толкуют, что ученость выше поприща военного, — кто бы ни были эти люди, я скажу, что они сами не знают, что говорят. Довод, который они обыкновенно приводят и который им самим представляется наиболее веским, состоит в том, что умственный труд выше труда телесного, а на военном, дескать, поприще упражняется одно только тело, — как будто воины — это обыкновенные поденщики, коим потребна только силища, как будто в то, что мы, воины, именуем военным искусством, не входят также смелые подвиги, для совершения коих требуется незаурядный ум, как будто мысль полководца, коему вверено целое войско или поручена защита осажденного города, трудится меньше, нежели его тело! Вы только подумайте: можно ли с помощью одних лишь телесных сил понять и разгадать намерения противника, его замыслы, военные хитрости, обнаружить ловушки, предотвратить опасности? Нет, все это зависит от разумения, а тело тут ни при чем. Итак, военное поприще нуждается в разуме не меньше, нежели ученость…»

 

Найдется ли хоть один человек, который бы смог или хотя бы попытался опровергнуть эту мысль Дон Кихота? Вряд ли. Пойдем дальше. Мой миролюбивый оппонент процитировал знаменитый отрывок из «Войны и мира», своего рода квинтэссенцию военно-ненавистнического понимания войны. Что ж, я тоже процитирую «Войну и мир»: 

 

«В дыму, оглушаемый беспрерывными выстрелами, заставлявшими его каждый раз вздрагивать, Тушин, не выпуская своей носогрелки, бегал от одного орудия к другому, то прицеливаясь, то считая заряды, то распоряжаясь переменой и перепряжкой убитых и раненых лошадей, и покрикивал своим слабым тоненьким, нерешительным голоском. Лицо его всё более и более оживлялось…

Вследствие этого страшного гула, шума, потребности внимания и деятельности Тушин не испытывал ни малейшего неприятного чувства страха, и мысль, что его могут убить или больно ранить, не приходила ему в голову. Напротив, ему становилось всё веселее и веселее…

Из-за оглушающих со всех сторон звуков своих орудий, из-за свиста и ударов снарядов неприятелей, из-за вида вспотевшей, раскрасневшейся, торопящейся около орудий прислуги, из-за вида крови людей и лошадей, из-за вида дымков неприятеля на той стороне (после которых всякий раз прилетало ядро и било в землю, в человека, в орудие или в лошадь), из-за вида этих предметов у него в голове установился свой фантастический мир, который составлял его наслаждение в эту минуту. Неприятельские пушки в его воображении были не пушки, а трубки, из которых редкими клубами выпускал дым невидимый курильщик».

 

Что это как не поэзия войны? Толстой и не мог вполне осудить войну, - ведь он-то знал, что такое война не понаслышке, и, поэтому, как бы он ни заставлял себя ненавидеть войну, но он прекрасно понимал и все то, что делает войну необоримо притягательной для всякого мужчины. Как результат: совершенно помимо собственного желания, Толстой временами воспевал войну едва ли в меньшей степени, чем пытался отвратить от нее.

Далее я процитирую еще одно произведение из русской классики: монолог фон Корена из «Дуэли» Чехова:

 

«Мы кричим, что война – это разбой, варварство, ужас, братоубийство, мы без обморока не можем видеть крови; но стоит только французам или немцам оскорбить нас, как мы тотчас же почувствуем подъем духа, самым искренним образом закричим «ура» и бросимся на врага, вы будете призывать на наше оружие благословение божие, и наша доблесть будет вызывать всеобщий, и притом искренний, восторг. Опять-таки, значит, есть сила, которая если не выше, то сильнее нас и нашей философии. Мы не можем остановить ее так же, как вот этой тучи, которая подвигается из-за моря. Не лицемерьте же, не показывайте ей кукиша в кармане и не говорите: «Ах, глупо! ах, устарело! ах, не согласно с Писанием!», а глядите ей прямо в глаза, признавайте ее разумную законность…».

 

И опять-таки мне хотелось бы найти хоть одного человека хотя бы и в этом зале, который смог бы опровергнуть суждение фон Корена. Но как его опровергнешь, ведь мы по-прежнему кричим о том, что война – это разбой, варварство, ужас и братоубийство, мы по-прежнему без обморока не можем видеть кровь, но величайшим событием русской истории 20-го века мы считаем Великую Отечественную Войну, а тех людей, которые победили нацистов почитаем величайшими героями и вполне справедливо поем им вечную славу. Вы скажете, что Великая Отечественная – война оборонительная, как бы война против войны. Но давайте, если мы хотим смотреть правде в лицо, то давайте уж не будем отворачиваться от фактов. Воин всегда убийца, оборонительную он ведет войну или наступательную. Это факт номер один. Факт номер два: успех в войне почти всегда есть успех наступательный. Героизм советской армии состоял не в том, что она героически отступала и оборонялась, но в том, что она в конечном счете научилась бить (то есть – убивать, именно убивать) немцев и дошла до самого Берлина.

Наконец, мой миролюбивый оппонент цитировал еще и предисловие к роману Хемингуэя «Прощай, оружие». Неплохую цитату он подобрал, вот только привел ее не полностью, попросту говоря, замолчал кое-что.  Я же сейчас процитирую тот отрывок полностью, сделав особый упор на том, что мой оппонент хотел замолчать… 

 

«Называется эта книга «Прощай, оружие!», а кроме первых трех лет после того, как она была написана, в мире почти все время где-нибудь да идет война. Многих тогда удивляло – почему этот человек так занят и поглощен мыслями о войне, но теперь, после 1933 года, быть может, даже им стало понятно, почему писатель не может оставаться равнодушным к тому непрекращающемуся наглому, смертоубийственному, грязному преступлению, которое представляет собой война». Это вот мой оппонент с удовольствием процитировал, но дальше Хемингуэй говорит: «Я принимал участие во многих войнах, поэтому я, конечно, пристрастен в этом вопросе, надеюсь, даже очень пристрастен. Но автор этой книги пришел к сознательному убеждению, что те, кто сражается на войне, самые замечательные люди, и чем ближе к передовой, тем более замечательных людей там встречаешь; зато те, кто затевает, разжигает и ведет войну, – свиньи, думающие только об экономической конкуренции и о том, что на этом можно нажиться».

 

А, каково! Не кажется ли вам, что процитированный отрывок заиграл новыми красками? Мне так очень даже кажется. Что касается логических связей в рассуждении Хемингуэя, я надеюсь, вы и сами видите, что они отсутствуют. Самые замечательные из людей, занимающиеся грязным преступлением, это, конечно… Но просто Хемингуэю очень хочется оправдать войну, но в рамках современной миролюбивой парадигмы он этого сделать не может, вот и изворачивается бедняга. Есть еще один ложный способ оправдания войны. Выше я цитировал Дон Кихота, но тоже поступил не совсем честно, утаив часть его высказывания. А Дон Кихот, сравнивая цели человека науки и человека войны, говорил так:

 

«Посмотрим теперь, чья мысль трудится более: мысль ученого человека или же мысль воина, а это будет видно из того, какова мета и какова цель каждого из них, ибо тот помысел выше, который к благороднейшей устремлен цели. Мета и цель наук состоит в том, чтобы установить справедливое распределение благ, дать каждому то, что принадлежит ему по праву, и следить и принимать меры, чтобы добрые законы соблюдались. Цель, без сомнения, высокая и благородная, достойная великих похвал, но все же не таких, каких заслуживает военное искусство, коего цель и предел стремлений — мир, а мир есть наивысшее из всех земных благ».

 

Выходит, что и воинственный Дон Кихот оправдывает войну только в контексте достижения мира, а не саму по себе. Впрочем, здесь Дон Кихот совсем не оригинален, и даже величайшие из завоевателей, то есть такие люди, для которых война  с очевидностью является главным делом их жизни, очень часто твердили, что все их завоевания совершаются лишь ради установления мира. Не знаю даже, надо ли доказывать, что это вранье. Хотя и не совсем вранье. Следует лишь добавить кое-что к их суждению и сказать, что целью войны является победа и мир… на условиях победителя.

Под конец я обращусь к своей любимой «Илиаде» - в сопоставлении ее с «Войной и миром», которую я недолюбливаю. Скажу прямо, что я во многом согласен со своим оппонентом: система ценностей Аяксов и Гекторов примитивна. Более того, я согласен с ним, что Культура не могла не уйти от этой системы ценностей, и что роман Толстого и стал символом этого ухода. Но что мы получаем в итоге как не классическую схему с тезисом и антитезисом? Тезис – это архаическая, зверско-героическая система ценностей в «Илиаде», антитезис - это дискредитация войны как героического деяния в «Войне и мире». Но что у нас следует за тезисом и антитезисом? Правильно, синтез. Война в пространстве цивилизации не может быть войной Гекторов и Аяксов, она должна стать чем-то другим. Культура не может воспевать и мировые бойни, но она и сегодня готова восхищаться героизмом. Чем же может быть синтез, подразумевающий приятие войны в пространстве культуры, на каких условиях может быть осуществлено это приятие? Этого я не знаю. Если «Илиада» была создана предположительно в 9-8 веках до н.э., а «Война и мир» совершенно точно была написана в веке девятнадцатом, то мы видим, как долго нам пришлось ждать, чтобы тезис сменился антитезисом. А ведь синтез, пожалуй, есть нечто более сложное чем отрицание. Так что придется нам запастись терпением и подождать еще как минимум веков десять-пятнадцать, а скорее всего и все двадцать. Готовы ли мы ждать? Ну, готовы или не готовы, а придется…  

В самом конце я припомню свою любимую цитату из недолюбливаемой «Войны и мира»:

 

«Перед ужином князь Андрей, вернувшись назад в кабинет отца, застал старого князя в горячем споре с Пьером.

Пьер доказывал, что придет время, когда не будет больше войны. Старый князь, подтрунивая, но не сердясь, оспаривал его.

— Кровь из жил выпусти, воды налей, тогда войны не будет. Бабьи бредни, бабьи бредни, — проговорил он, но всё-таки ласково потрепал Пьера по плечу…»

 

Именно что проповедь вечного мира – это не более чем бабьи бредни, - с чем я вас всех, дорогие мои бредящие бабы, и поздравляю. (громкий свист в зале, так что далее выступающий должен перекрикивать зал)

Но не будем бредить! Воспоем войну! Войну саму по себе, войну как стремление к победе, войну как праздник хищника, а не как достижение мира. Конечно, едва ли хоть кто-нибудь из вас, присутствующих  в зале, хоть когда-нибудь переживет опыт, который переживает любой человек, побывавший на войне и осознавший воинское дело как свое призвание. Вам никогда, трусишки, не понять, что это значит – триумфально воевать! И свистите сколько хотите.

 

С этими словами вояка покинул место выступающего, всем своим видом показывая, что он, безусловно, победил, как бы ни рассудила взволновавшаяся публика. Место у микрофона вновь занял защитник мира.

 

Вторая речь в защиту мира:

Я не люблю и не умею бить людей, но воинственные люди заслуживают, чтобы их хорошенько отдубасили. Буду бить своего оппонента последовательно, пройдусь по каждому пункту его воинственных бредней. Во-первых, совершенно неверно понимать «Войну и мир» только как антивоенный антитезис, сформулированный против воинственного тезиса «Илиады». «Война и мир» - это не только антитезис, но уже и столь желанный моим воинственным оппонентом синтез, появления которого он собирался ждать еще двадцать веков. Но ждать тут нечего – вот он, синтез, налицо. Именно что Толстой блестяще показал как то, насколько привлекательна война для мужчины – как некий героический образ, лелеемый с самого детства, - так и то, во что война оборачивается на практике. Синтез же – это небо над Аустерлицем. Цитирую:

 

«Над ним не было ничего уже, кроме неба — высокого неба, не ясного, но всё-таки неизмеримо высокого, с тихо ползущими по нем серыми облаками. «Как тихо, спокойно и торжественно, совсем не так, как я бежал, — подумал князь Андрей, — не так, как мы бежали, кричали и дрались; совсем не так, как с озлобленными и испуганными лицами тащили друг у друга банник француз и артиллерист, — совсем не так ползут облака по этому высокому бесконечному небу. Как же я не видал прежде этого высокого неба? И как я счастлив, что узнал его наконец. Да! всё пустое, всё обман, кроме этого бесконечного неба».

 

Остановитесь, перестаньте убивать друг друга и подумайте о своей душе – вот о чем говорит Толстой. Синтез – это жизнь духа, бесконечные искания Пьера и князя Андрея, а потом, в другом романе – еще и Левина. Это раз.

Мимоходом замечу, что упрекая меня в обрезке цитат, мой оппонент сам обрезал цитату, в которой Тушин якобы получает удовольствие от войны. И вот что было выброшено из этой цитаты:

 

«Лицо его всё более и более оживлялось. Только когда убивали или ранили людей, он морщился и, отворачиваясь от убитого, сердито кричал на людей, как всегда, мешкавших поднять раненого или тело».

 

Вам все понятно? Вот она – война в ее подлинно-неприглядном виде. От нее можно только отворачиваться.

Что касается синтеза идеи войны, которая предстанет перед нами в некоем новом качестве, а не исключительно как звериная схватка… но этого никогда не произойдет. Война была, есть и будет в первую очередь смертоубийством, а смертоубийство есть смертоубийство, в какую обертку его ни оберни. Война поначалу была героизированным убийством, потом она стала убийством узакониваемым, затем убийством так или иначе оправдываемым, наконец сегодня, война – это убийство, единственным оправданием которого может быть совершенная необходимость, а необходимость эта формулируется одним-единственным способом – сохранение жизни народа. Поэтому-то и велика Великая Отечественная, что не победи мы в этой войне и не было бы страны.  А что касается похода на Берлин, то… все эти громкие псевдогероические слова напоминают отвратительные новомодные лозунги типа «Можем повторить». Все эти можем-повторилки понятия не имеют, о чем они говорят… А каков был главный лозунг того, военного времени? Правильно – только бы этот ужас не повторился, только бы не было войны. Вот где истина. Опять-таки, что касается военного значения похода на Берлин, тут уже доминируют политические игры, со всякими там зонами влияния и прочим - и здесь уже и красная армия в значительной степени может восприниматься (и часто воспринимается) как агрессор. Нет, только обороняясь, только отстаивая свою жизнь, только прогоняя врага со своей территории, сохраняешь чистое право ведения войны. Это два.

В-третьих, я и вообще не очень понимаю, чего не хватает моему оппоненту в плане «звериности». Сколько уже раз говорилось, что налет цивилизации слишком тонок, и что звериное начало человека прорывается наружу при первой же возможности. Достаточно просто оглянуться и посмотреть по сторонам, и что мы увидим: прослойка по-настоящему интеллигентных людей ужасающе тонка - по сравнению с массами, готовыми в любой момент превратиться в военизированную толпу. Я уже говорил о вполне легальной востребованности насилия в сфере поп-культуры и компьютерных игр. Именно что насилие очень популярно, - в массовом сознании решение вопросов посредством насилия остается полностью оправданным и совершенно естественным. Как следствие - войны повсеместно продолжаются, от гигантских боен человечество удерживает только ядерное оружие, а социальная напряженность в самом сердце цивилизованного мира, в Европе, такова, что… ну, вы сами все знаете. В этой связи я и сейчас скажу и еще, если надо, сто раз повторю: долг сознания всячески настаивать на миролюбии и всеми способами дискредитировать войну. Сознание должно сдерживать постоянно прорывающегося в человеке зверя, а вовсе не пришпоривать его.

Отдельно следует сказать о Дон Кихоте и его смешном рассуждении о мышлении воина - неопровержимом якобы рассуждении (как сказал мой воинственный оппонент), хотя опровергнуть его – дело одной минуты. Мышление воина! – ха-ха! - это то же самое, что действие мозга. Мозг, когда думает, действует; воин, когда сражается – мыслит. Но как для человека действия смешно назвать действием процесс мышления, точно так же и для мыслителя смешно называть мыслью мысль о том, как сокрушить противника. Это настолько «не мысль», что и говорить тут не о чем. А что касается мира как цели войны, тут мой оппонент и сам опроверг и Дон Кихота и прочих, куда менее благородных вояк; добавить к его словам мне нечего. Хотя кое-что добавлю. Мир для военного – это как точка в книге для писателя. Да, писатель очень хочет поставить точку, но только чтобы закончить одну книгу и тут же сесть за другую. Так и военный очень хочет достичь мира (на своих условиях), уже имея в виду новую войну. 

Еще мой воинственный оппонент весьма талантливо нарисовал нам портрет мыслителя, который не любит войну так, как лёд не любит пламя. По-моему, это во многом верно, но это лишь в очередной раз доказывает невозможность такого синтеза, при котором война могла бы одобряться в культурном пространстве. Лёд будет бежать от огня, и это правильно. Война и мир - две противоположности, из которых мышление решительно выбирает мир.

Что касается Пьера и старого князя… Что касается Пьера и старого князя…

- Да, как вы опровергнете старого князя? – насмешливо встрял в речь Миротворца воинственный, нарушив тем самым условие диспута, запрещающее вмешательства во время выступлений. – Никак вам его не опровергнуть – вот как. 

- А вот и опровергну, – не смутился Миротворец. - Кто вызывает у нас большую симпатию: ограниченный, жестковатый до жестокости старый князь или хотя и наивный, но бесконечно симпатичный Пьер? Конечно же, Пьер. Таким образом, миролюбие опять побеждает воинственность…

Напоследок я еще раз пройдусь по всем пунктам речи моего оппонента, опровергая каждый из его тезисов:

1. «Война и мир» – синтез, а не только отрицание. Жизнь духа.

2. Война как нечто культурно одобряемое – чушь.

3. «Только бы не было войны», а не мерзкое «Можем повторить».

4. Зверей кругом и так полно. Цивилизация всегда под угрозой.

5. Мышление воина – вовсе не мышление.

6. Симпатично-миролюбивый Пьер и малоприятно-воинственный старый князь. Миролюбие вновь торжествует.  

 

Миротворец закруглялся, а его воинственный оппонент уже был готов к ответной речи и буквально рвался в бой. Но ни Миротворцу не было суждено закончить свою речь ни, соответственно, вояке произнести свою. После того как Миротворец продекламировал: «Миролюбие вновь торжествует», в зале раздался вой, но не волчий, а вой сирены. И все диспуты о войнах и о возможном вечном мире закончились. И вообще все диспуты закончились. Вторая речь вояки отпала за ненадобностью. Началась война.