Поэзия

 

 

 

 

 

 

 

 

Это исток русской академической философии. А еще Григория Саввича Сковороду (1722–1794) — философа, поэта, прозаика, педагога — называли украинским Сократом. И пламенный философ Владимир Соловьев, и задушевный Николай Гоголь, и грустный Тарас Шевченко, и мистически троемирный Михаил Булгаков — все они вдохновлялись его огненно необычайными сочинениями, но более всего всей жизнью его, которую он прожил светло, проникновенно, просто и задумчиво. Он знал день своей смерти, сам выкопал себе могилу и потом в спокойствии преставился. На днях ему, степному гению мысли, исполнилось бы 299 лет. Почти юбилей. Пора браться за сковородку, не правда ли?

 

 

В Сковороде есть сковородка,

пророк-философ Соловьёв,

и чрезвычайная обводка

евангелических основ,

 

блины, котлеты с пылу с жару

с вечери тайной под окном.

Там где-то рядом Воланд чалит.

Булгаков грузится вином.

 

Но вот какая незадача:

то заяц выпрыгнет из слов,

то волк попросит себе сдачу,

то зло вдруг видится незло.

 

И Саввич ходит воеводой,

обозревая кто как спит.

То подоткнет под ушко оду,

то тощим Гоголем сопит.

 

Наутро вспрянут персонажи

и к холодильнику придут,

рассол достанут, сало с кашей,

но в сон уйдет гутарства суть.

 

 

 

 

 

 

Не Макатаев я, не Бельгер.

Не Паустовский, не Шескпир.

Все думаю, уж не померк ли

шала-казахский мой фронтир?

 

Где ж я увидел вас, Дарханус,

в плаще сияющем, с ножом?

Нет, то трезубец впился в пандус!

Раскрыт не макбук — Посейдон!

 

В речах бушующих ты судна

топила кончиком бровей.

Казнила enter'ом прилюдно

то Нацкино, то нацмужей.

 

Я узнаю твой стан повсюду,

где есть горчичное зерно

статей порой язва-рассудных,

одетых в светлое пальто.

 

Взять госзакупки. На подлете

размах отнюдь не датских стран —

что Гамлет нам, когда на лоте

нос дразнит "тендерный карман"!

 

Порой казахской Артемидой

копье вонзаешь в подлеца,

а ошарашенной Фемиде

с улыбкой молвишь: "Будь жива!"

 

Словесной шпилькой убиваешь

и каламбуром пригвоздишь.

Но гроб откроешь и — ...прощаешь,

арабскую читая тишь.

 

Дарханус! Я хочу сказать лишь,

пока поэт несет дары —

не бей трезубцем его парус,

к нему русалок не зови.

 

Пройдут года. Остынут ножны.

Ты вспомнишь теплые слова.

Жить рядом с шейхом будет сложно.

Но кто сказал, что ты — проста?

 

 

 

 

 

 

Ерден! Ты грезишь нейросетью,

отписывая в чаты «фи»,

перемежаешь междометья

франкомасонским «се ля ви».

 

Дудя с ракушками кидая

врасплох на ленту новостей,

ты нежностью eGov питаешь

и фишбармаками речей.

 

Спрессовывая, дожимая

события до точки дня,

Ты пандемией обнимаешь,

коронавирусом страща.

 

В твоих зрачках я вижу тени

давно уснувших лет и зим.

Взметнул ладонь багровый Ленин.

Спартак в сердцах плюёт на Рим.

 

Шумеры ждут гортань Олжаса,

рисуя клинописью свет.

Пречистая с иконостаса

нам шлет платком небес завет.

 

Вот Будда кланяется низко,

целуя землю под стопой.

Плюс Пифагор смеётся числам,

поёт сквозь зубы Виктор Цой.

 

Подземным голосом Яссави

Зовёт мечетью Астана.

Поверх салафов, мулл и братий

Несётся конницей бата.

 

В казахском гласе ясно слышим,

как Пушкин точный вяжет срок

поэтам красоты и мыши —

всем тем, кто отмотает рок.

 

Давай, Ерденус, возвращайся!

Балбалы города к зиме

уж оголили парков пальцы

и пишут Qazaqstan в окне.

 

Согрей озябшие суставы,

разруливая свой Nissan.

И пусть таможенные нравы

забудут про «но пасаран».

 

 

 

 

 

 

 

Никогда не стесняйся своих родных!

Никогда не стесняйся своего народа!

Даже если народ немыт и тих,

даже если он нефтью плюёт у моря.

 

Никогда не стесняйся отца и мать!

Даже если они обложились матом.

Помоги, чем можешь, уложи в кровать.

Но не дай своему палачу заряда.

 

Не стесняйся любить дорогих сердцем!

Главным будь в жизни, но не в чужой.

Подвели колени? Так бей коленцем,

любым выкрутасом, если час — твой!

 

Никогда не проси погоды у моря.

И удачи, уволь, просить не спеши.

Будь спокоен как воин один у поля.

И ребенка нежно с мечом неси.

 

Не стесняйся жить мирно, пасти баранов.

Куковать в захолустье, варганить щи,

быть семьей, даже если семейка Адамс

вдруг проникнет в родные тебе черты.

 

Собери свою совесть со стола ладонью.

И пока тебя не увидел свет,

будь один на один со своей болью,

и надеждой окучивай свой привет.

 

Никогда не стесняйся отца и мать!

Даже если они — в неприглядном плаче.

Чутким телом помоги им встать.

Обними словом и не проси сдачи.

 

Никогда не стесняйся своих родных!

Никогда не стесняйся своего народа!

Даже если народ неизменно тих,

и живет с рыбкой у лукоморья.

 

 

 

 

 

 

Не выходи из фразы,

не совершай ошибку.

Достаточно будет смазать

голод подножной вилкой.

 

Пусть падает взгляд на ложку.

Семеро не окликнут.

От сохи отдерись, да кошкой

не вздумай царапать псину.

 

Смотрите свой матч желанный,

вкушайте юнайтед пиццей

и мячик сознаний драных

пусть катится до глазницы.

 

Но это ничто. Так надо.

Энергия истерии

красных чертей из ада

в мечтах обувает в гири.

 

А кто победит? Не знаю.

Возможно, простая слабость.

И мысли меня пинают.

И мячик летит на радость.

 

Не выходи из фазы,

не совершай улыбку.

Достаточно будет глазом

двигать свою ресницу.

 

И если увидишь кожей

пространство мяча сияя,

ни раньше уже, ни позже —

кубок допей Грааля.

 

Будь рыцарем дреналина.

Иголкой эмоции лопай.

И пусть засосет трясина —

Мюнгхаузена вспомнишь попой.

 

Не выходи из фразы,

не совершай ошибку.

Достаточно будет паса,

а там уже — гол в копилку!

 

 

 

 

 

 

с собою я провел не лето,

и не весну,

а майский день.

он был совсем нагой, раздетый,

без сути, кожи и костей.

маячил дымкой наизнанку,

бродил по комнате впотьмах.

то оборачивался кафкой,

то нур-султаном плыл в сетях...

асоциальным элементом

вносил химический раздрай

в стан матершинников-поэтов,

негнойно славящих свой край.

тянулся дымом от победы,

не загораясь огоньком,

и с фронта пулей гнал приветы

бессмертья собранным полком.

заруливал в туманность измов

иван-ефремовской рукой,

был верен сразу всем отчизнам,

не выбирая никакой.

сей майский день маячил точно,

маяковал под козырёк,

он был и есть из многоточий,

и дух его отцом промок.

ну, здравствуй, что ли! открывайся!

гуляй сегодня по стране

и транспарантом развевайся --

как солнца отклик на лице!

 

01.05.2019

 

 

 

 

Иное ест мысли зноем.

Но я противлюсь и отираюсь снегом.

Снег белый. Зима маленькая.

 

Иное любит поспать.

Ать-два – шагает оно по одеялу.

Мороз заиндевел и стал индейцем.

 

Инна как-то подкинула иное на руке.

Оно оказалось легким.

И улетело тяжело вздыхая.

 

Иное иногда прячется.

Тогда его никто не видит и не слышит.

И ему становится грустно.

 

Иным быть непозволительно.

Чего захотелось, недостойный!

От иного бегают мурашки.

 

Иное бывает вразброс.

Как детство, зрелость и старость.

Когда их берешь на ладонь – они иные.

 

Что можно переиначить?

Только то, что имеет корень.

Но корень жизни в ином.

 

В каждом ином таится мина.

Таинственно кислая и взрывная.

По вкусу напоминает варенье из смородины.

 

Иное женственно.

Оно всегда в кружевах и аромате.

В технике нет иного.

 

Иными не становятся.

Иными рождаются.

А потом ползают …

 

Иное – всегда иное.

Летят снежинки на совесть.

Инки смеются.

 

 

 

 

 

 

 

***

 

Коль сходство есть, есть и родство!

Сколь ни мотай усами или ликом,

но разниц нет. И пуст наш спор!

И только боль подрагивает тиком,

окрашивая ритмом естество.

 

Мы связаны, мы сделаны словами,

которые из сказочных миров

нас погружают, всаживают в грязь!

И только боль дрейфует головами

и мачтой служит фраза, перифраз

 

иль философский гвоздь с помятой

шляпой Канта, забитый в сердце

нервное, взрывное — улыбкой точной.

В потоке слуха ищет иноверца

и не находит вера иных точек.

 

Иное нам дано в одном и том же.

Сколь ни мотай молитвами иль стягом

научных формул, мифами культур,

но разниц нет. И полу-ярдом

Франциску вторит кухни стул.

 

Религия беспомощна, наука

смолкает также, видя запредел

поэзии, играющей со смыслом

в простейшем поле преобычных тел

где физика грохочет коромыслом,

 

рифмуя суть арабской вязью ритмов

частиц родных, наполнивших ведро

реальности такой цинично звонкой.

Материи ведь нет, коль дышит дно

хохочущей головоломкой!

 

И нет конца. Средины нет.

И настоящих тоже мало.

Судьба стихов всегда кювет —

быть пылью родственной начала.

Авось, оставите свой след,

о, Грязь Великая, как Вас недоставало!

 

 

 

 

 

Будоражит взглядом небо

оттрубивший ‘атефон.

Уж не движет вертителом

вертитреск и вертизвон.

 

Ветер стих, опали листья.

Танцы-шманцы вышли вон.

Стук сердец задекабрился,

уж пора за выпивон!

 

Скоро, скоро, новый грянет

бородатый день-деньской!

Дед снегурочкой нарядит

сновидений нежных рой.

 

И душа — сосне под стать

— будет хвою отряхать.

И беззубый ‘ат-тефон

закружит иглой бостон.

 

Будет хвоя мчать кругами,

ойкумены диск крутя,

желтотрубными глазами

лист стрельнёт календаря.

 

Чет и нечет, слово, пауза…

Шаг вперед и два назад —

человечество не слазит

с незатейливого па.

 

И Зенон Александрийский,

даже он танцует в день,

когда Логос зародился,

когда встал Адам с колен.

 

Ветр стих, лежит, не дышит.

Что ли ангелы кругом?

Или браузер индекс пишет,

да забанил ‘атефон?

 

Каждый год, подумать только,

после выпитых ста грамм,

кружат раны вокруг елки,

зайцем кружат по утрам...

 

Вот мечта звездой метнулась,

вот желаний пламя жжет,

вот фантазия наткнулась

на финансовый просчет.

 

Вот такая песня с кодом,

тяга века к временам,

к циклам, кризисам, берлогам,

к нефти, Богу, топорам...

 

Ветер тих, шампань налита,

Нурсултан явил прогон.

Стон бокалов! Жизнь обмыта,

С Новым ‘одом, ‘атефон!

 

 

 

 

 

 

Меня оставили…

Меня оставили…

Меня взяли и оставили. Такая скука.

Ухо болит. Глаз потускнел. Сердце сбилось со счета.

Ромашка лежит на земле.

Небо свернулось. Звезды убраны в шкаф.

Мне одиноко…

 

Тебя не хватает…

Тебя не хватает…

Тебя просто не хватает. Ты не здесь.

Не здесь твои руки. Не здесь твое тело.

Не здесь твоя привычка быть там.

Солнце надело пиджак. Луна натянула колготки.

Ты потерялся…

 

Звезды плачут в шкафу.

Небо бормочет молитвы.

А солнце смотрит кино. А луна серебрится.

Вечером пахнет духами и сковородкой.

Жареный воздух. Жареные деньки.

Чашки скромно молчат, тарелки стихают.

Мне одиноко…

 

Я знаю, что я не один.

Я знаю, что я прорастаю.

Но мне не увидеть себя, если я не один.

Утром встречаю глаза. Вечером — очи.

Ночью поет одеяло неясную трель.

Кто-то хватает меня по затылку.

Я просыпаюсь и долго гляжу на сына.

 

Время летит…

Время летит…

Время в полет не берет. Какая тут вечность?

Кто-то мне трогает лоб. Кто-то дает таблетку.

Встреча стоит в стороне и смеется звездою.

Небо сшивает прорехи и прячет лицо.

Вечность опять заболела…

 

 

 

 

 

 

— Нет доказательств, — Кант, помолчав, кашлянул.

Скромный, однако, профессор. Разум в дугу согнул,

а потом отпустил на волю. Негоже, мол,

дышлом всегда оставаться. Пора отойти

от лошадки, позволить ей вздрогнуть сладко

и в степь беззаботно уплыть.

Вера должна быть свободной.

Мышление пусть походит

пешочком. Полезны

науке прогулки.

 

Не проповедовал

тихий мудрец студентам.

Молча держали книги

Категоричный след.

 

Точен был скрупулезно

и страстно мечтал о звездах.

Таков его краткий абрис,

струящийся к нам силуэт.

 

Пусть каждый увидит совесть

не там, где привычен ворон.

Пусть каждый смеется соснам,

невестам, науке лет.

 

Весть логоса мысля тонко,

Кант помер совсем негромко.

И были распахнуты окна,

и к ним прислонился свет.

 

Улыбка философа влилась,

гипсом привет нам катит,

век осязает с вечной,

изваянной стороны.