Литературная критика

                                                                         Памяти Дмитрия Набокова

 

 

         Среди экзотических стран/провинций, встречающихся на пёстрой карте Антитерры, есть одна с особенно поэтичным названием – Палермонтовия. Она упоминается в «Аде» дважды: в главе, в которой рассказывается о судьбе несчастной Аквы (1.3), и в главе о флораморах (2.3). “Палермонтовия” – это амальгама, соединяющая Палермо, крупнейший город на Сицилии, с М. Ю. Лермонтовым, русским поэтом (1814-1841). По-видимому, в ней также сквозит романская основа mont, указывающая на гористый характер этой страны.

         Другое название Антитерры – Демония, поэтому неудивительно, что Лермонтов, автор «Демона» (1829-39), пользуется большой популярностью на этой планете. Однако мы недоумеваем, почему его имя ассоциируется не с Кавказом, который он воспевал в стихах, или,  скажем, с Шотландией, откуда был родом его легендарный предок, а с Южной Италией. Поэт не только никогда не был в этих краях, но даже не упоминает их в своих произведениях. Любовь Набокова к забавным амальгамам хорошо известна, но мы также знаем о его любви к точности. Подобные словечки редко бывают лишь прихотью его воображения и не таят в себе дополнительного скрытого смысла. Быть может, такой скрытый смысл есть и у “Палермонтовии”?

         Италия не играет почти никакой роли в творчестве Лермонтова. Но она занимает видное место в произведениях поэта, являющегося крупнейшим продолжателем лермонтовской, “лунной” (в противоположность солнечной пушкинской)  линии в русской литературе – А. А. Блока (1880-1921). Италия была для Блока примерно тем же, чем Кавказ был для Лермонтова (важным источником вдохновения). В 1909 году он совершил путешествие по этой стране и создал поэтический цикл «Итальянские стихи». Правда, среди стихотворений этого цикла нет посвящённого Палермо. Однако, в поэме Блока «Возмездие» (1910-21) упоминается другой сицилийский город, Мессина. В первой главе поэмы, “безжалостный конец Мессины” (в результате страшного землетрясения 1908 года) назван в числе тех апокалиптических событий, которые ознаменовали начало двадцатого века. Пожалуй, это упоминание можно было бы оставить без внимания, если бы не целый ряд интереснейших параллелей, существующих между «Адой» и поэмой Блока (особенно её первой главой).

         В своём предисловии к поэме, Блок определил её тему как историю нескольких звеньев одного рода. “Два-три звена, и уж видны заветы тёмной старины.” Блок называет свою поэму “мои «Rougon-Macquart’ы».” Но «Ада» является пародией на эту грандиозную семейную хронику Э. Золя! Вот лишь несколько точек соприкосновения между «Адой» и «Ругон-Маккарами». Как и «Ада», семейная хроника Золя открывается генеалогическим деревом. У основания этого дерева – Аделаида Фуке, давшая начало обеим ветвям рода, Ругонам и Маккарам. (У Набокова, наоборот, Ада Вин оказывается, наряду с Ваном, последней представительницей древних родов Винов и Земских.) Хотя Ада Фуке так и не появляется ни в одном из двадцати романов эпопеи Золя, мы знаем, что она, как и Ада Вин, отличается долголетием: она прожила 104 года. Наконец, один из романов о «Ругон-Маккарах» называется LaTerre, что позволяет нам предположить, что вся семейная хроника Золя каким-то образом связана с Террой, призрачной планетой-близнецом Антитерры, на которой происходит действие «Ады».

         Мне кажется, «Аду» можно рассматривать как полемический ответ Набокова на “естественную и социальную историю семьи” Золя, считающуюся одной из главных вершин европейского реализма. Но, создавая свою пародию, Набоков опирался на достижения писателей-символистов – и, прежде всего, поэтов русского Серебряного века. Неслучайно целый ряд тем и мотивов в «Аде» восходит к произведениям Блока и, в частности, к его поэме «Возмездие». По замыслу Блока, его поэма должна была развиваться следующим образом. “Путём катастроф и падений мои «Rougon-Maqcart’ы» постепенно освобождаются от русско-дворянского éducation sentimentale, “уголь превращается в алмаз,” Россия – в новую Америку; в новую, а не старую Америку.” Однако, этот замысел не осуществился ни в жизни, ни в поэме Блока, полностью написавшего лишь первую из трёх задуманных глав. Действие поэмы разворачивается в конце 70-х гг. 19 века, в Петербурге. Главным действующим лицом в ней является некий “демон” – отец будущего героя. Поскольку “Демон” – это светское прозвище отца Вана, на образе отца в поэме Блока стóит остановиться подробнее (связь между блоковским демоном и Демоном Вином отмечает также Г. А. Левинтон в статье “The Importance of Being Russian или Les allusions perdues”; Владимр Набоков: Proet Contra, 1997, стр. 333).

         Прежде всего, этот образ (которому приданы многие черты А. Л. Блока, отца поэта) тесно связан с темой Демона, пронизывающей всё творчество Блока. Нужно сказать, что эта тема восходит у Блока не столько к Лермонтову, сколько к картине Врубеля «Демон» (известной в нескольких вариантах), произведшей на поэта огромное впечатление. Но, по словам Вана (3.8), эта картина Врубеля является ни больше, ни меньше портретом его отца! А это означает, что образ отца Вана, Демона Вина, ближе к Демону Врубеля и Блока, чем к лермонтовскому Демону. Если у Демона Вина есть двойник на Терре, то это, конечно, демон из поэмы Блока, а не Лермонтова. Характерно, что первым, кто подметил нечто демоническое в чертах этого героя, был не кто иной как Ф. М. Достоевский, появляющийся в «Возмездии» как персонаж. “Похож на Байрона,” говорит он в поэме на ухо Анне Вревской. “Он – Байрон, значит – демон…” решили дамы. (Из «Матерьялов для поэмы» нам известно, что Достоевский действительно как-то сказал об А. Л. Блоке: “похож на демона”; Александр Блок, Собрание сочинений в 8 томах, 1960, том 3, стр. 446.) Поскольку Блок не даёт конкретных имён своим “Ругон-Маккарам,” то в историю литературы образ отца в «Возмездии» так и вошёл как “демон.”

         Достоевский, с чьей лёгкой руки отец в поэме Блока получил своё прозвище, “на склоне лет” ходил в салон Анны Вревской (в жизни, А. П. Философовой), чтобы “набраться сведений и сил / Для «Дневника».” Но именно в «Дневнике писателя» (в апрельском номере 1877 г.) был опубликован рассказ «Сон смешного человека». Герой этого рассказа застрелился во сне, после чего ангел перенёс его на другую планету, точную копию нашей Земли (о связи между этой планетой и Антитеррой см. мою статью “The Truth about Terra and Antiterra: Dostoevsky and Ada’s twin planets;” The Nabokovian #51). На этой планете он очутился “на одном из тех островов, которые составляют на нашей земле Греческий архипелаг, или где-нибудь на прибрежье материка, прилегающего к этому архипелагу.” Поскольку его сон (который снится также Ставрогину в «Бесах» и Версилову в «Подростке») был навеян смешному человеку картиной Клода Лоррена «Асис и Галатея», мы можем предположить, что на другой земле он оказался на берегу Средиземного моря – либо на Сицилии (где происходит действие главы об Асисе и Галатее в «Метаморфозах» Овидия), либо неподалёку в Калабрии. Но ведь это тот самый край, который на Антитерре называется Палермонтовия!

         Лермонтов нигде не упоминает ни Сицилии, ни Калабрии. Но у него есть знаменитое стихотворение, темой которого является смерть, увиденная во сне. Оно так и называется: «Сон» (1841). В своём предисловии к переводу (выполненному им совместно с Дмитрием Набоковым, NY: Doubleday, 1958) романа Лермонтова «Герой нашего времени» (1841), Набоков приводит полный текст этого пророческого стихотворения и говорит, что оно могло бы называться «Тройной сон». Поскольку это стихотворение играет важную роль для понимания «Ады», здесь также будет уместно привести его полностью:

 

  В полдневный жар в долине Дагестана

                           С свинцом в груди лежал недвижим я;

                           Глубокая ещё дымилась рана,

                           По капле кровь точилася моя.

 

                           Лежал один я на песке долины;

                           Уступы скал теснилися кругом,

                           И солнце жгло их жёлтые вершины

                           И жгло меня – но спал я мёртвым сном.

 

                           И снился мне сияющий огнями

                           Вечерний пир в родимой стороне.

                           Меж юных жён, увенчанных цветами,

                           Шёл разговор весёлый обо мне.

 

                           Но, в разговор весёлый не вступая,

                           Сидела там задумчиво одна,

                           И в грустный сон душа её младая

                           Бог знает чем была погружена;

 

                           И снилась ей долина Дагестана;

                           Знакомый труп лежал в долине той;

                           В его груди, дымясь, чернела рана,

                           И кровь лилась хладеющей струёй.

 

Набоков  интерпретирует лермонтовский сон следующим образом:

         “Некто (Лермонтов, или, точнее, его лирический герой) видит во сне, будто он умирает в долине у восточных отрогов Кавказских гор. Это Сон 1, который снится Первому Лицу.

         Смертельно раненому человеку (Второму Лицу) снится в свою очередь молодая женщина, сидящая на пиру в петербургском, не то московском особняке. Это Сон 2 внутри Сна 1.

         Молодой женщине, сидящей на пиру, снится Второе Лицо (этот человек умирает в конце стихотворения), лежащее в долине далёкого Дагестана. Это Сон 3 внутри Сна 2 внутри Сна 1, который, сделав замкнутую спираль, возвращает нас к начальной строфе.” (перевод С. Таска)

         Далее, Набоков говорит об определённом структурном сходстве, существующем между этим стихотворением и романом Лермонтова. Но мне кажется, что ещё большее структурное сходство существует между лермонтовским «Сном» и «Адой». Ибо, как и стихотворение Лермонтова, «Ада» является тройным сном, снящимся трём разным людям. Ниже я попытаюсь доказать, что эти три сновидца – Эрик Вин, его однофамилец Ван Вин, рассказчик «Ады», и, наконец, отец всех Винов в романе, Набоков.

         Композиционно, в центре «Ады» эссе Эрика Вина “Вилла Венера: Организованная Грёза. “То, что это сон, не требует специального доказательства: слово Dream (сон, или грёза) присутствует в названии эссе Эрика. Но, как я утверждаю в статье «Окно на Терру», Эрик Вин сам является персонажем “трансцендентального” сна Вана, который Люсетта, его покойная сводная сестра, посылает ему с Терры. Таким образом, если мы начнём обратный отсчёт, “Организованная Грёза” Эрика будет Сном 3 внутри Сна 2 Вана. То, что это лишь сон (то есть, что осуществление мечты Эрика о Вилле Венера на самом деле происходит во сне Вана о флораморах), начинает просвечивать ближе к концу главы о флораморах (как мы помним, это одна из двух глав, в которых упоминается “легендарная” Палермонтовия).

         Последняя вилла Венера, которую посещает Ван, находится “на скалистом средиземноморском полуострове” (стоит отметить, что «Ада» как роман началась с описания этой этой виллы: см. эссе Набокова «Вдохновение», StrongOpinions, p. 310). Некогда роскошная, она почти превратилась в руины ко времени визита на неё Вана (возможно, она пострадала от одного из землетрясений, глухо упоминающихся в этой главе). Поскольку местный диалект, на котором говорит одна из девушек, всё ещё обитающая в этой полуразрушенной вилле, похож на итальянский, мы можем предположить, что речь идёт о Южной Италии – возможно, Калабрии. Но, быть может, Калабрия также является частью Палермонтовии на Антитерре? Во всяком случае, эпитет “скалистый” (присутствующий, кстати, и в изначальном фрагменте, который Набоков называет “странное ядро романа” во «Вдохновении»), возможно, намекает на скалистый ландшафт в стихотворении Лермонтова. Этот эпитет может служить одним из аргументов в пользу того, что последняя вилла Венера Вана находится в Палермонтовии, скалистой стране снов.

         Но “Палермонтовия”, намекающая на Лермонтова, автора «Сна», является не единственным свидетельством того, что визит Вана на последнюю виллу Венера происходит во сне. Мне кажется, существует по крайней мере ещё одна деталь, подтверждающая сновидческий характер финальной сцены главы о флораморах. Эта деталь в конечном счёте также отсылает к стихотворению Лермонтова. Я говорю об имени горничной в этом последнем флораморе: княжна Качурина. В художественной вселенной, созданной Набоковым, она, очевидно, является близкой родственницей (дочь?) князя Качурина, вымышленного адресата русского стихотворения Набокова «К кн. С. М. Качурину» (1947). В этом стихотворении рассказывается история посещения автором советского Ленинграда, некогда Петербурга и его родного города, которое он будто бы предпринял по совету доброго князя. Вторая строфа стихотворения содержит прямую аллюзию на тот же «Сон» Лермонтова: “Священником американским / Твой бедный друг переодет, / И всем долинам дагестанским / Я шлю завистливый привет.”

         Таким образом, “княжна Качурина” прямо отсылает к стихотворению Набокова. Но, косвенно, это имя намекает и на лермонтовкий «Сон», на который в стихотворном послании Набокова встречается столь очевидная аллюзия. Более того, я склонен предположить, что всё путешествие в Ленинград, описанное Набоковым в стихотворении, происходит, на самом деле, во сне автора. Внутри этого сна, ему снятся ещё другие сны, о других путешествиях (в деревню, на дачном поезде, и “в пампасы молодости вольной, в Техасы, найденные мной”). В конце стихотворения автор готов погрузиться в новый сон (навеянный романом Майн Рида «Всадник без головы»). Если всё это так, то “дагестанские долины” в седьмой строке служат ключом ко всему стихотворению. Как мне кажется, они могут указывать на то, что все события, описанные в нём, происходят, к счастью для автора, столь опрометчиво принявшего совет своего друга, не наяву, а во сне. Более того, это не простой сон, а сложный, внутри которого автору снятся ещё другие сны.

         Если моё предположение верно, и в стихотворении «К кн. С. М. Качурину» описан сон автора, то аллюзия на это стихотворение в «Аде», в сочетании с “Палермонтовией,” прозрачно намекает на то, что в конце главы о флораморах мы имеем дело не с явью, а со сложной (скорее всего, тройной) “реальностью сновидения.” Иными словами, речь идёт не просто о сне, а о таком сне, внутри которого может находиться ещё один сон и который, в свою очередь, может быть частью третьего сна. Первая часть нашей гипотезы быстро находит себе подтверждение: если не только финальная сцена, но и вся глава о флораморах является сном Вана, то внутри этого сна скрыт ещё один сон: “Организованная Грёза” Эрика Вина. Мы назвали его Сон 3 внутри Сна 2 Вана о флораморах. Но что является Сном 1 в «Аде» и кому он снится?

         В одном из своих замечаний на полях в самом начале мемуаров Вана (1.2), девяностотрёхлетняя Ада высказывает предположение, что, быть может, беспутный мир Антитерры “в конце концов и существовал-то лишь онейрологически” (то есть, в категориях сна). Кажется, она права в этом, бедная Ада. Как часто бывает в романах Набокова, персонаж (в данном случае, героиня) на мгновение прозревает, что мир вокруг неё и она сама – это всего лишь грёза, плод “творческого сна,” который снится кому-то ещё. Очевидно, что этот кто-то, the Supreme Dreamer, есть не кто иной как сам создатель Антитерры, Набоков.

         Как отмечает его биограф, Брайан Бойд («Владимир Набоков. Американские годы», стр. 581), замысел «Ады» отчасти родился из снов Набокова, которые он начал записывать и попытался систематизировать на подготовительной стадии работы над новым романом в 1964 году. Но мне кажется, что ещё большее значение, чем сны самого Набокова, для «Ады» имеют классические, граничащие с прозрением, сны русской литературы. Если действие «Ады» происходит на планете-двойнике Земли, которую Набоков более или менее позаимствовал из рассказа Достоевского «Сон смешного человека», то своей структурой, “сон во сне внутри третьего сна,” роман Набокова обязан «Сну» Лермонтова. Из этих-то двух снов, да, может быть, несбывшейся мечты Блока о новой Америке, в которую должна была превратиться Россия, и родилась, мне кажется, “«Ада», обширная и восхитительная хроника, основная часть которой разыгрывается в яркой как грёза Америке…”

 

 

Английская версия этой статьи была опубликована в журнале TheNabokovian#53 (осень 2004 г.) Сын писателя, Дмитрий Владимирович Набоков (1934-2012), был одним из тех, кто помогал мне в её переводе.