Лаборатория слова

«...что же должно быть в уме тех, которые ни времени,
ни охоты не имеют ломать себе головы над разгадыванием твоих своенравных
и сумасбродных логогрифов?» (из письма Вяземского Пушкину)

В начале той главы «Ады», которая повествует о «Флавите» (русский
скрэбл), 1.36, Ада говорит Вану, что «вербальные балаганы, «слова-циркачи»,
«удаль-пудели» (‘poodles-doodles’) и так далее, иногда искупаются
тонкостью умственной работы, потребной для создания замечательного
логогрифа или вдохновенного каламбура...» «Флавита» – это анаграмма
от слова алфавит, а вовсе не «старинная русская
игра на удачу и сметливость, основанная на смешении и разложении
букв азбуки,» как утверждает Ван. Однако, сам Набоков использует
в своём романе русский алфавит именно в том смысле, который вкладывает
в это слово Ван – как материал для создания замечательного логогрифа
и вдохновенного каламбура.

Первое значение слова логогриф по словарю – «анаграмма,
или головоломка, включающая в себя анаграммы.» Одна такая головоломка,
скрытая Набоковым в тексте «Ады», будет предметом обсуждения в
первой части данной статьи. Она основана на том, что три русских
слова (все три – имена существительные в именительном падеже),
отличающиеся, как английские poodle и doodle,
только своей начальной буквой, образуют анаграммы с тремя другими
словами (тоже существительными в именительном падеже). Помимо
трёх пар анаграмм, набоковская головоломка включает в себя имена
трёх русских писателей, начинающиеся на Ч, а также названия трёх
издательств. Волшебное число три связывает набоковский логогриф
со сказками – особенно русскими «женскими» сказками – в которых
оно часто встречается.

Сказочные мотивы пронизывают собой «Аду», поэтому неудивительно,
что и в ней число три играет важную роль. У Вана три главных соперника:
Филип Рак, Перси де Пре и Андрей Вайнлендер. В августе 1888 года
(три восьмёрки!), узнав о том, что первые двое были любовниками
Ады, Ван покидает Ардис. После дуэли с Таппером, он оказывается
в госпитале в Калугано, где встречает одного из своих соперников,
немецкого музыканта Филипа Рака. Бедный Рак, которого, по всей
видимости, отравила его ревнивая жена, находится при смерти. Ван,
напротив, быстро идёт на поправку и вскоре наносит визит умирающему
Раку. Санитар Дорофей, прикативший его в кресле в палату несчастного,
раскрывает в уголку русскоязычную газету «Голос (Логос)» (1.42).

Название газеты, которую читает Дорофей, поначалу приводит читателя
в недоумение. Русское слово «голос» и греческое слово «логос,»
хотя и являются анаграммами друг друга, обозначают совершенно
разные вещи. Но если «Голос» прозрачно намекает на самую известную
русскую либеральную газету 19 века, то слово «логос» выглядит
по меньшей мере странно в названии газеты, в которой обсуждаются
злободневные политические вопросы. Как оно сюда попало? Что это,
просто слово-пересмешник, неправильное эхо самого слова «голос»?
Я думаю, что это нечто большее: скрытая аллюзия на другое русское
периодическое издание, выходившее в то время – журнал либерального
направления «Слово». Я не стал бы утверждать этого, если бы это
название не содержалось в одной из двух других пар анаграмм, которые,
как мне кажется, Набоков зашифровал в «Аде». Эти две других пары
– волос/слово и колос/сокол. Таким образом, набоковский логогриф
включает в себя не одну, а целых три пары анаграмм, из которых
в тексте романа явно присутствует только одна: голос/логос. Две
других пары спрятаны Набоковым на уровне подтекста и должны быть
обнаружены внимательным читателем.

Прежде чем перейти к рассмотрению самого логогрифа, необходимо
сделать небольшое отступление и сказать два слова о реальных газете
и журнале. Дело в том, что некоторые публикации в них проливают
определённый свет на загадочное бедствие L и возникшее в результате
него противопоставление Терра-Антитерра в «Аде». Газета А. А.
Краевского «Голос» выходила ежедневно в Петербурге с 1863 по 1884
гг. (это та самая «либеральная газета,» которую читает Стива Облонский
в начале «Анны Карениной»). Журнал «Слово» также издавался в Петербурге,
с 1878 по 1881 гг. Таким образом, реальные газета и журнал прекратили
своё существование ещё до 1888 года.

Название газеты «Голос» уже обыгрывалось в литературе. В сатирическом
рассказе «Крокодил. Необыкновенное событие, или пассаж в Пассаже»
(1865), Достоевский превратил это название в «Волос». Здесь, в
«Волосе», несчастный Иван Матвеич, проглоченный пассажным крокодилом
(пародия на заключённого в Петропавловскую крепость Чернышевского!),
предполагал печатать свои сообщения о пребывании в чреве рептилии.
(Интересно, что есть русская пословица, приводимая Далем в его
словаре, которую наверняка знали и держали в уме и Достоевский,
когда писал «Крокодил», и Набоков, когда писал «Аду»: «ни голосу,
ни волосу не верь.»)

«Волос,» в который в рассказе Достоевского превратилась газета
«Голос», является анаграммой самого слова «слово.» В то же время,
«Логос» в двойном названии газеты, которую читает Дорофей, означает
по-гречески «слово.» Таким образом, в вымышленной газете «Голос
(Логос)», Набоков объединяет названия двух реальных печатных изданий,
газеты «Голос» и журнала «Слово», не только посредством прямой
смысловой связи, но и через две пары анаграмм:

голос  (логос)
(волос)  слово 

Однако, если приглядеться ещё внимательнее, то оказывается, что
волос/слово не единственная «зашифрованная» пара анаграмм в набоковском
логогрифе. Кроме слова «волос,» в русском языке существует ещё
одно слово, которое отличается от слова «голос» только своей начальной
буквой: «колос.» У этого слова также есть анаграмма, «сокол.»
Таким образом, вторая скрытая пара анаграмм: колос/сокол. Её присутствие
в «Аде» и важная роль, которую она играет в романе, обнаруживаются
при упоминании ещё одной русскоязычной газеты, в названии которой
также встречается слово «голос.» Когда последний соперник Вана,
адин муж Андрей Вайнлендер, заболевает туберкулёзом и начинает
медленно умирать (у него это заняло 17 лет), то его сестра Дороти
(женский вариант имени Дорофей!), читает ему старые номера «Голоса
Феникса» (3.8).

Набоков в очередной раз демонстрирует феноменальное сочетание
своей обычной точности в деталях с обилием дополнительных (скрытых)
смыслов. С одной стороны, Феникс – это столица «русского» (по
крайней мере, на Антитерре) штата Аризона, откуда родом Андрей
Вайнлендер, а, с другой, это название мифической птицы, сжигающей
себя, чтобы затем возродиться из пепла. В русской фольклорной
традиции, её имя превратилось сперва в Финикс, а затем в Финист.
Так родился новый персонаж русских народных сказок, Финист ясный
сокол. В сборнике Народных Русских Сказок А. Н. Афанасьева сказка
про Финиста называется «Пёрышко Финиста ясна сокола». Мне кажется,
что, из всех русских сказок, именно она наиболее важна в контексте
«Ады».

Сказка о Финисте относится к так называемым «женским» сказкам
(см. В. Я. Пропп, «Морфология волшебной сказки», М., 1928), в
которых главная роль отведена героине, красной дéвице. Финист
– это прекрасный царевич, который может превращаться в сокола
и являться красной девице в человеческом обличье, если к ней попадёт
волшебное перо Финиста. Девушка, младшая и самая добрая из нескольких
сестёр, трижды просит своего отца купить ей не дорогие наряды,
как старшим сёстрам, а волшебное пёрышко Финиста ясна сокола,
прежде чем отец может исполнить её просьбу. Когда он, наконец,
привозит ей пёрышко и девушка остаётся одна, пёрышко вылетает
из шкатулки, ударяется об пол и превращается в прекрасного царевича.
Они начинают вести меж собой «речи сладкие, хорошие.» Эти речи
слышат завистливые старшие сёстры и хотят помешать ночным свиданьям
четы. Но всякий раз когда сёстры пытаются застать чету врасплох,
Финист снова превращается в пёрышко, а затем вылетает соколом
в окно – чтобы прилететь опять на следующую ночь. Однако, на третью
ночь злобным сёстрам удаётся ранить Финиста, воткнув в окно горницы
младшей сестры острые ножи и иглы. Финист не может влететь в окно
и, окровавленный, улетает прочь навсегда. Бедная девушка остаётся
одна и может найти Финиста лишь тогда, когда она истопчет три
пары железных башмаков, изломает три чугунных посоха, изгложет
три каменных просвиры. Но, в конце концов, она всё же находит
его и снова завоёвывает его любовь – ибо «не та жена настоящая,
которая продаёт да обманывает, а та, которая крепко любит.» (Сказка
в сборнике Афанасьева не имеет морали, но она есть в конце других
вариантов сказки про Финиста.)

Поначалу может показаться, что если кто-то из героев «Ады» ассоциируется
с Финистом и красной девицей сказки, то это Ван и Ада. Золовка
(«сестра по мужу») Ады, Дороти Вайнлендер, следит за ней и изо
всех сил стремится помешать её свиданиям с таинственным любовником
в Mont Roux (3.8). Как и старшие сёстры в сказке, она чувствует
его существование, но не может узнать, кто он. Когда ей, благодаря
судьбе, наконец удаётся разлучить Вана и Аду, Ван, словно Финист
из сказки, улетает за тридевять земель.

Однако, на этом сходство между Ваном и Финистом ясным соколом
и заканчивается. Ибо, на самом деле, Набоков сближает с красной
девицей и Финистом совсем других героев своей книги. Люсетта,
младшая сестра Ады, гораздо добрее и, вообще, привлекательнее
Ады. У неё куда больше общего с красной девицей из сказки, чем
у старшей сестры. Примечательно, что ещё в «Ардисе Первом» мадемуазель
Ларивьер, гувернантка Люсетты, упрекает Вана за то, что он превращает
Люсетту в сказочную героиню, попавшую в беду (1.23). В беду попадает,
подобно другим героиням «женских» сказок, и красная девица из
сказки про Финиста. В «афанасьевской» версии этой сказки, у героини
нет имени, но в одном из других вариантов (в том самом, который
заканчивается моралью), красную девицу зовут Марьюшка. В своей
книге Nabokov’s Ada: The Place of Consciousness,
Брайен Бойд показал, что судьба Люсетты тесно переплетена в «Аде»
с участью цветка, souci d’eau, из стихотворения
Рембо Mémoire, неправильно переведённого
Фоули. По словам Ады, одно из народных названий этого цветка –
marybud (1.10). Мне кажется, что, точно так же, как другое псевдонародное
название калужницы (souci d’eau), приводимое (вернее, выдуманное)
Адой, mollyblob, связывает Люсетту с героиней «Улисса», Молли
Блум, marybud может связывать её с Марьюшкой, героиней сказки
про Финиста ясна сокола. Наконец (и это едва ли не самое главное),
у Люсетты рыжие волосы, а, по-английски, понятия «рыжий» и «красный»
обозначаются одним и тем же словом: «red.» В современном русском
языке, слово «красный» обозначает лишь цвет, да определённое политическое
направление; однако, в старину, его значение было другим. Вот
что пишет об этом слове тот же Афанасьев в своей книге «Поэтические
воззрения славян на природу» (1865): «Красный
первоначально означало: светлый, яркий, блестящий, огненный; прилагательное
это стоит в родстве со словами: крес – огонь,
кресны – время летнего поворота солнца, кресник
– июнь месяц, когда этот поворот совершается.» Люсетта кончает
с собой в июне, а свой последний день она проводит, нежась на
солнце с Ваном (3.5). Традиционный эпитет солнца в русских сказках
– красное; также следует обратить внимание на
аллюзию в этой трагической главе на древнеславянского бога солнца,
Хорс, упоминающегося и в «Слове о полку Игореве». После её смерти,
именно красный становится цветом, с которым ассоциируется Люсетта
(при жизни, её цветом был цвет её нарядов и глаз, зелёный). Само
название Mont Roux («Багровая Гора») служит Вану и Аде напоминанием
об их несчастной сводной сестре. Таким образом, после гибели Люсетты
становится очевидным, что она, а не Ада, была истинной красной
девицей сказки под названием «Ада». Но кто из её героев ассоциируется
с Финистом ясным соколом?

Я думаю, что это адин муж, Андрей Вайнлендер. В отличие от Вана,
не различающего голоса отдельных птиц в общем гомоне (1.7), Андрей
прекрасно знает пернатое царство (3.8). И это не удивительно:
ведь сокол – птица, которая охотится, как правило, на других птиц.
Если Андрей и вправду сокол, то он должен хорошо разбираться в
повадках других птиц и знать их имена. В свои зрелые годы Ван
близорук и носит очки, а сокол славится своим исключительно хорошим
зрением. Андрей – замечательный охотник и, вероятно, у него очень
острые глаза. Далее, Ван улетает после расставания с Адой целым
и невредимым. Это у Андрея открывается кровотечение из горла,
и его на самолёте отправляют в Америку – тоже за тридевять земель.
Таким образом, у Андрея гораздо больше общего и с настоящей птицей
соколом, и со сказочным Финистом, чем у Вана, которого мы поначалу
склонны принять за Финиста.

Однако, наиболее прочная связь между Андреем и Финистом ясным
соколом достигается Набоковым посредством его логогрифа. Для того,
чтобы установить эту скрытую ассоциативную связь, Набоков использует
не только пару анаграмм колос/сокол, но и имена трёх русских литераторов,
начинающиеся на Ч, а также названия трёх издательств – одного
советского, и двух эмигрантских. «ЧЧЧ» – это, Чернышевский, Чехов
и критик Чешихин-Ветринский; три издательства – «Колос», «Слово»
и «Издательство имени Чехова». Каким же образом Набоков связывает
эти имена и названия воедино?

Ван встречает Андрея Вайнлендера лишь однажды – в обществе его
родных (жены Ады и сестры Дороти, или «Даши,» Вайнлендер) и трёх
почти посторонних людей (опять это число три!), 3.8. Когда последние
удалились, то беседа между Ваном и тремя Вайнлендерами ведётся
по-русски и передана как пародия разговоров в чеховских пьесах.
Но, если Андрей ассоциируется с кем-то из чеховских персонажей,
то, конечно, не с отставным профессором Серебряковым из «Дяди
Вани», и даже не с Андреем Прозоровым из «Трёх сестёр» (как хотелось
бы Вану), а с бедным Дымовым из рассказа «Попрыгунья» (1892).
Героиня этого рассказа поняла слишком поздно, каким замечательным
и чистым человеком был её незаметный муж и насколько он выше её
ничтожного любовника. Интересно, что жизнь Рябовского, «независимая,
свободная, чуждая всего житейского» поначалу кажется героине похожей
на жизнь птицы. Но, как и Ада у Набокова, она не понимает, что
ясному соколу предпочла ворóну в павлиньих перьях (поговорка
«полюбилась ворона пуще яснa сокола» встречается в пьесе Чехова
«На большой дороге»). Существуют определённые параллели между
чеховским Дымовым и Андреем Вайнлендером, равно как между Рябовским
и Ваном Вином. Но, в отличие Дымова, Андрей умирает не в одночасье,
от дифтерита, а постепенно, от туберкулёза, как сам Антон Павлович.
(Я думаю, что болезнь, сгубившая Чехова, упоминается в «Аде» неслучайно.
В своём письме к Вану, его отец, Демон, называет Чехова «чахоточный
Антон,» 3.6).

Таким образом, Андрей, напоминающий положительных, хотя и тяжеловатых,
чеховских героев, своей судьбой сближается с их создателем, А.
П. Чеховым (1860-1904). Современные критики называли молодого
Чехова (который даже не был дворянином) наследным принцем русской
литературы. В зачарованном королевстве художественного слова скромный
Чехов оборачивается сказочным принцем. В отличие от Чехова, скромный
Андрей Вайнлендер не имеет никакого касательства к литературе.
И всё же, мне кажется, именно неродовитому Чехову обязан он своим
сказочным титулом: царевич. Кроме того, мне кажется, что Набоков
использует имя Чехова для сближения Андрея с другим русским литератором,
чьё имя начинается на Ч – Чернышевским. Вернее, Андрей сближается
не с самим Н. Г. Чернышевским (1828-1889), а с его образом, выведенным
Набоковым в «Даре». Законченный ещё в 1937 году и тогда же опубликованный
в «Современных Записках» без Четвёртой Главы («Жизнь Чернышевского»),
этот роман вышел полностью только в 1952 году, в нью-йоркском
«Издательстве имени Чехова».

В «Даре», Набоков изобразил Чернышевского не только бездарным
писателем, но и обманутым мужем, которому на каждом шагу изменяет
его взбалмошная жена. Однако, даже он признаёт, что, несмотря
на все свои писательские недостатки и семейные неурядицы, Чернышевский
был героическим человеком, заслуживающим нашего сочувствия. И
мне кажется, что, в «Аде», Набоков в какой-то степени сближает
образ медленно умирающего Андрея Вайнлендера с образом своего
Чернышевского из «Дара», сосланного в далёкий уголок Сибири, где
он медленно угасает в течение почти 20 лет. Причём, обоих героев
роднит не только то, что они обманутые мужья, но и то, что их
неверные жёны всё-таки не оставляют их, когда с ними происходит
несчастье. Ада не бросает Андрея, принося ему в жертву личное
счастье, когда он заболевает чахоткой, а жена Чернышевского едет
к сосланному мужу в Сибирь. Между Андреем и Чернышевским существуют,
таким образом, определённые параллели. Но, точно так же как он
использует имя Чехова для того, чтобы сделать Андрея сказочным
царевичем, Набоков использует имя Чернышевского лишь для того,
чтобы сделать Андрея соколом. Как он добивается этого? И что может
быть общего у жалкого близорукого Чернышевского с такой благородной
и зоркой птицей как сокол?

Чернышевский является объектом пародии, а подчас и злой насмешки,
не только в «Даре», но и в упоминавшемся рассказе Достоевского
«Крокодил». Когда Достоевский писал свой пасквильный (но довольно
смешной) рассказ, Чернышевский уж год как находился на каторге,
в Сибири, откуда не так давно возвратился сам Достоевский. На
Достоевского посыпались обвинения в том, что он издевается над
человеком, пострадавшим, как когда-то он сам, от властей. Достоевский
понял, что совершил промах, и поспешил печатно отречься от того,
что в «Крокодиле» он создал пасквиль на несчастного автора «Что
делать?», написавшего свой роман, заканчивающийся знаменитым восклицанием
«в Пассаж!», в заточении («Дневник писателя», 1873). Объяснениям
(неискренним) Достоевского поверил критик В. Е. Чешихин-Ветринский,
автор книги «Н. Г. Чернышевский, 1828-1889», Петроград, изд-во
«Колос», 1923. Одна из её глав называется «Чернышевский и Достоевский.
Параллели». В ней, в частности, сравниваются Четвёртый сон Веры
Павловны в «Что делать?» и «Сон смешного человека» Достоевского,
столь важный для противопоставления Терра-Антитерра и для понимания
всей «Ады» в целом.

Хотя ни один исследователь не упоминает монографии Чешихина (чья
двойная фамилия выглядит так, словно она выдумана Чеховым; интересно,
что персонажа одного из ранних чеховских рассказов, «Брожение
умов», зовут Почешихин) в качестве возможного источника Набокова
в его работе над биографией Чернышевского в «Даре», для меня не
представляет сомнения то, что Набоков её читал. Именно из неё
он мог почерпнуть некоторые сведения о детских и отроческих годах
будущего критика. Рискну предположить, что название издательства,
выпустившего книгу Чешихина (импозантная виньетка на фронтисписе
изображает жиденький колосок, обвитый широкой лентой, на которой
крупными буквами написано: КОЛОС), созвучное названию газеты «Голос»,
превращённой в рассказе Достоевского в «Волос», и дало Набокову
мысль обыграть все три слова, отличающиеся лишь начальной буквой,
в «Аде». Очевидно, он обратил внимание на то, что у слова «колос»
также есть анаграмма: «сокол,» и включил эту третью пару в свой
замечательный логогриф.

Весь логогриф может быть представлен, мне кажется, в следующем
виде:

ГОЛОС    ЛОГОС

ВОЛОС    СЛОВО

   СОКОЛ    КОЛОС    

Слова «голос,» «волос» и «колос,» отличающиеся только своей начальной
буквой, образуют центральную вертикальную ось логогрифа. По-горизонтали
расположены три пары анаграмм. Слово «сокол,» будучи анаграммой
слова «колос,» не означает того же, что «слово» и «логос,» поэтому
оно вынесено в другую сторону и стоит как бы особняком. Но оно-то
и служит главным связующим звеном между «Адой» и сказкой о Финисте
ясном соколе.

К этой сказке, и сказочным мотивам в «Аде», мы ещё вернёмся. Пока
же, необходимо сделать небольшое дополнение об издательствах.
То, что Набоков использует в своей головоломке их названия, косвенно
подтверждается и тем, что первые романы самого Набокова, вернее,
тогда ещё Сирина, выходили в берлинском эмигрантском издательстве,
которое называлось «Слово». Неслучайно Ван (вернее, стоящий за
ним Набоков) указывает фиктивные названия издательств, которые
значатся в выходных данных его первого романа, Letters
from Terra (2.2). Поскольку безусловно существуют определённые
параллели между LFT Вана и первым романом Набокова-Сирина, «Машенька»,
1926, у читателя должен возникнуть вопрос: как называлось издательство,
выпустившее первый роман самого Набокова? Внимательный читатель
тотчас увидит, что это название, «Слово», не только входит в набоковский
логогриф, но и находится лишь в двух шагах от слова КОЛОС (см.
схему), которое является названием издательства, выпустившего
книгу Чешихина о Чернышевском.

По иронии судьбы, колос (в русском языке, традиционный эпитет
для него «золотой,» либо он «золотится») не был особенно дорог
для Чернышевского. Читатель «Дара» помнит, что всю дорогу из Саратова
в Петербург юноша Чернышевский читал, поскольку «склонявшимся
в пыль колосьям он предпочёл словесную войну,» а всю дорогу из
Петербурга в Иркутск скучал, поскольку читать было нельзя. Иное
дело Андрей Вайнлендер. Для него, страстного агронома и истинного
поэта своего дела (несмотря на то, что Ван издевается над его
«сельскохозяйственными машинами»), само слово «колос» скорей всего
является не пустым звуком, а живым олицетворением золота, гораздо
более ценным чем сам металл, о котором так хлопочет, или делает
вид, что хлопочет, Ван. (Предлогом для тайных свиданий Вана и
Ады в Mont Roux, во время которых они обманывают Андрея и его
сестру Дороти, являются счета покойной Люсетты, которые будто
бы были рассредоточены у неё по разным Швейцарским банкам).

Ещё одна русская пословица гласит: «не всё то золото, что блестит.»
И наоборот – за скучной, неинтересной внешностью часто скрывается
золотое сердце. Ван не способен разглядеть за невзрачными чертами
Андрея чистую и прекрасную душу. (Интересно отметить, что внешне
Андрей похож на бесцветного Алексея Косыгина – на Антитерре, «юконского
мэра,» а, в нашем мире, советского государственного деятеля, 1904-1980;
в то время как его тусклое имя-отчество, Андрей Андреич, совпадает
с именем-отчеством другого советского государственного деятеля,
Громыко, 1909-1989.) Точно так же, для него осталась бы непонятной
мораль сказки о Финисте ясном соколе: «не та жена настоящая, которая
продаёт да обманывает, а та, которая крепко любит.» Он проглядел
свою настоящую жену, крепко любящую его младшую сестру, Люсетту,
и предпочёл ей ту, что продаёт и обманывает (его самого, а затем
и своего мужа, Андрея Вайнлендера), Аду. Из-за несчастной любви
к нему, Люсетта покончила с собой; а Андрей заболел чахоткой возможно
из-за того, что не чувствовал ответной любви к себе своей жены,
Ады, и втайне подозревал её в неверности (но не хотел оскорблять
её своими подозрениями). Настоящий прекрасный принц и красная
девица волшебной сказки умерли, а Ван и Ада остались жить долго
и счастливо и умерли – как в русской сказке – в один день.

Справедливо ли это? Разумеется, нет. Но ведь «Ада» – это не волшебная
сказка со счастливым концом. Что же это тогда? Я думаю, что это
великая пародия на волшебную сказку – или, вернее, тоже сказка,
но, в каком-то смысле, более правдивая чем те, к которым мы привыкли
с детства, про Ивана Царевича и Василису Прекрасную. Скажем, более
«приближенная к жизни.» Однако, с другой стороны, ещё более «приближенные
к жизни» «Анну Каренину» или «Мадам Бовари» также нельзя назвать
«былью;» да и сам Набоков неоднократно подчёркивал в своих лекциях,
что все величайшие произведения мировой литературы – это, прежде
всего, великие сказки.

Сказки часто начинаются одинаково («Жили-были…», «В некотором
царстве, в некотором государстве…»). Точно так же, первое предложение
«Ады» («Все счастливые семьи более или менее отличаются друг от
дружки; все несчастливые более или менее похожи») повторяет, только
с точностью до наоборот, первое предложение романа Толстого. Я
пойду дальше и скажу, что «Ада» и заканчивается точно так же как
«Анна Каренина» – только, опять же, с точностью до наоборот. Самоубийство
совершает не изменяющая мужу Ада, а бедная Люсетта, влюблённая
в Вана как Кити во Вронского; в то время как Ван и Ада, которые
на протяжении всего романа ассоциировались с Вронским и Анной,
остаются жить долго и счастливо, как Лёвин и Кити у Толстого.
Поистине, «все счастливые семьи не похожи друг на друга» (как
утверждает не Толстой, а Ван в начале «Ады»).

«Ада» была изначально задумана Набоковым как пародия на «Анну
Каренину». Поэтому не удивительно, что у этих двух великих сказок
мировой литературы очень много общего (более или менее одинаковые
начало и конец, общие темы и мотивы и т. д.). Но, вместе с тем,
мы чувствуем существенную разницу. В чём же она состоит? Я думаю,
прежде всего в том, что в «Анне Карениной» мы постоянно слышим
интонации самого Толстого, как некий авторский голос «за кадром»
(ср., в примечаниях Вивиана Даркблума к «Аде», об интонациях Толстого
в «Анне Карениной» сказано: «as if spoken by an outside voice»).
В «Аде», наоборот, этого авторского голоса как будто нет совсем!
Автор в ней словно «всюду и нигде» – как в идеальном романе, который
мечтал написать Флобер (ему это отчасти удалось осуществить в
своей величайшей сказке «Мадам Бовари»). Но, странное дело: хотя
Набоков полностью передал право рассказа своему герою, Вану Вину,
нас не покидает ощущение постоянного присутствия автора, буквально
в каждом написанном им слове – и вплоть до последней запятой.
Поэтому мы также чувствуем, что где-то, хотя бы однажды, его собственный
голос должен выйти наружу, как знак того, что всё находится под
контролем, что Ван Вин – лишь послушная марионетка Набокова и,
наделённый даром видеть сложные и красивые сны, Ван сам является
персонажем «творческого сна» своего создателя.

Мне кажется, голос самого Набокова выходит в «Аде» наружу, «из-под
спуда,» только однажды – в названии второй из двух русскоязычных
газет, «Голос Феникса». Феникс не только намекает на Финиста ясного
сокола русских сказок, но и является легендарной птицей, которая
в старости сжигает себя, чтобы затем молодой возродиться из пепла.
Она олицетворяет собой вечное возрождение и бессмертие, но она
никогда не славилась своим голосом. Своим чарующим и пленительным
голосом, приносящим людям сладостное забвение, славилась другая
птица русской мифологии, Сирин. Таков был псевдоним Набокова до
его перехода на английский язык, этим именем подписаны все его
русские романы и рассказы – в том числе «Дар», его последний из
законченных и лучший русский роман.

Однако, на обложке «чеховского» издания «Дара» 1952 года, включавшего
в себя четвёртую главу, «Жизнь Чернышевского», автор уже указан
как В. Набоков. Впоследствии, вышли ещё две русских книги Набокова,
подписанные не псевдонимом, а настоящим именем. В 1954 году, то
же издательство имени Чехова выпустило русскую версию беллетризованной
автобиографии Набокова, «Другие берега»; а в 1965 году, незадолго
до того, как он начал писать «Аду», Набоков закончил русский перевод
«Лолиты» (он вышел в 1967 году, в издательстве Phaedra). В этих
трёх русских книгах своего «американского» периода Набоков словно
восстал из небытия – или, как феникс, из пепла – для русских читателей,
знавших его как Сирина. Это и даёт мне основание считать, что
«Феникс» в названии газеты намекает на самого Набокова – и на
его прошлое воплощение как русского писателя в образе другой сказочной
птицы, Сирин. И как знать, быть может, под «старыми номерами «Голоса
Феникса»« имеются в виду вовсе не старые газеты (нигде не сказано,
что «Голос Феникса» – это газета), а русские романы Сирина? В
таком случае, Даша Вайнлендер читает своему заболевшему брату
ни больше ни меньше как старинные романы самого Набокова (в сказках
нет ничего невозможного). Тогда «Голос Феникса» – это голос утешения
и сочувствия, который автор «Ады», потихоньку от Вана, подаёт
своему умирающему герою.

(Интересно, что с Фениксом Набокова сравнивает Нина Берберова,
в своей автобиографии «Курсив мой», вышедшей по-английски (The
Italics Are Mine) в тот же год, что и «Ада», 1969. Причём
она делает это, говоря о первом русском шедевре Сирина, романе
«Защита Лужина», 1929, который появился ровно за сорок лет до
«Ады» и сразу поставил Набокова в число лучших писателей эмиграции:
«Огромный, зрелый, сложный современный писатель был передо мной,
огромный русский писатель, как Феникс, родился из огня и пепла
революции и изгнания. Наше существование отныне получало смысл.
Всё моё поколение было оправдано.» Сравнение ранних романов Набокова
с «ещё не совсем оперившимся Фениксом, который пытается забить
крылами,» встречается и в более ранней статье Берберовой, «Набоков
и его «Лолита»«, 1959, «Новый журнал», №57. Набоков наверняка
был знаком с этой статьёй во время написания «Ады». Кто знает,
быть может, берберовское сравнение и подсказало ему мысль ассоциировать
себя с Фениксом, теперь полностью оперившимся и способным совершать
невиданные полёты?)

Более того, если голос=логос (как явствует из названия первой
русскоязычной газеты), а Сирин=Набоков=Феникс, то название второй
газеты (если это всё-таки газета), «Голос Феникса» – или, вернее,
собирательное название обеих газет – может быть прочитано как
«Логос Феникса, Голос Сирина.» Божественный Логос, или «Лог,»
как его запросто называют Ван и Ада, по-видимому, является верховным
божеством на Антитерре, правящим судьбами героев и всей вымышленной
планеты. Но за этим божеством стоит не кто иной как сам создатель
Антитерры, Набоков. Именно с помощью Логоса, или Слова, он и вызвал
к жизни Демонию. Её чудесное возникновение связано, как мне кажется,
с заключительными четырьмя строками замечательного стихотворения
Тютчева «Колумб» (1844), которое я позволю себе процитировать
здесь полностью:

Тебе, Колумб, тебе венец!
Чертёж земной ты выполнивший смело
И довершивший наконец
Судеб неконченное дело,
Ты завесу расторг божественной рукой – 
И новый мир, неведомый, нежданный,
Из беспредельности туманной
На Божий свет ты вынес за собой.

Так связан, съединён от века
Союзом кровного родства
Разумный гений человека
С творящей силой естества... 
Скажи заветное он слово – 
И миром новым естество
Всегда откликнуться готово
На голос родственный его.

Итак, чтобы возник новый мир, гениальному человеку достаточно
лишь сказать заветное слово – и творящая природа
тотчас откликнется на его родственный голос.
Не только путешественник, отправляющийся на поиски неведомой земли,
но и художник – это, прежде всего, первооткрыватель новых миров.
Точно так же, как тютчевский Колумб, смело выполнивший земной
чертёж, расторг завесу, скрывавшую от европейцев Америку, Набоков
расторг золотую завесу своего творческого сна и подарил нам новый
мир – Демонию или Антитерру. Естество и на этот раз не осталось
глухо к родственному голосу человека – тем более, что псевдонимом
этого человека было когда-то имя птицы, славящейся как раз своим
прекрасным голосом: Сирин.

Сирину удалось поистине уникальное перевоплощение: он как бы добровольно
сжёг себя как русского писателя, чтобы заново родиться Набоковым
– американским писателем, пишущим на английском языке. После выхода
в свет «Лолиты» (1955), он добился всемирного признания и, фактически,
бессмертия – тем самым, в буквальном смысле превратившись из Сирина
в Феникса. Но в «Аде» – романе, в котором он вновь обращается
к далёкому, теперь уже «сказочно-далёкому» прошлому, русским годам
своего детства и юности – в нём снова воскресает Сирин. Я бы даже
сказал, что это нетленный Феникс, поющий прекрасным голосом печального
Сирина. А саму «Аду» я бы назвал русским романом, написанным
по-английски (с неизбежными для классического русского
романа французскими вкраплениями).

Ведь, как правило, именно в русских романах автор бывает родственником
одного из персонажей (так, в «Евгении Онегине» Пушкин называет
Буянова, героя поэмы своего дяди, В. Л. Пушкина, «Опасный сосед»,
и, в то же время, одного из гостей на именинах Татьяны, своим
двоюродным братом). А в «Аде», как мне кажется, Набоков оказывается,
ни больше ни меньше, деверем героини. В 1901 году, в Париже, Грег
Эрминин (который когда-то был безнадёжно влюблён в Аду, но из
робости молчал о своих чувствах; и даже марка его мотоцикла, Silentium,
словно бы намекает на знаменитые тютчевские строки: «молчи, скрывайся
и таи и чувства, и мечты свои») спрашивает Вана: вышла Ада замуж
за Христофора Вайнлендера или за его брата (3.2)? Ван нехотя отвечает,
что её мужа, кажется, зовут Андрей (вместе с Грегом, мы впервые
слышим это имя). О брате же Христофоре в романе больше нет ни
слова: кто он, что собой представляет и что с ним сталось после.
Быть может, он даже не родной брат Андрея Вайнлендера, а лишь
его кузен? Существует ли он вообще? Так или иначе, едва ли случайно
его зовут так же как знаменитого мореплавателя. В самом конце
набоковской «Семейной хроники», в её предпоследнем абзаце, мы
узнаём, что легендарный предок адиного мужа «открыл нашу страну.»
Таким образом, Андрей Вайнлендер (как и его полумифический брат)
должен вести своё происхождение от Христофора Колумба. Но, с другой
стороны, действие «Ады» происходит не в реальных Соединённых Штатах,
а «в яркой как грёза Америке – ибо не сравнимы ли наши детские
воспоминания с каравеллами из Вайнлэнда, над которыми лениво кружатся
белые птицы грёз?» (5.6) Первооткрывателем этой
Америки снов и детских воспоминаний является не столько Колумб,
сколько сам Набоков. Поэтому-то, мне кажется, именно он скрылся
за псевдонимом «Христофор Вайнлендер,» намекающем на его духовное
родство с великим генуэзцем. И, я считаю, Набоков не меньше Колумба
достоин венца, который в своём стихотворении подносит тому Тютчев.
После «Ады», можно было бы без всякого ущерба для смысла вместо
«Колумб» подставить в нём «Набоков.»

г.Санкт-Петербург