Фиолетовый вереск
Снимала-срывала морозное платье под дрожь контроктавной струны.
Эолова арфа дневных сновидений будила притихшую боль:
Мучительно-долго ползла на коленях в нагретую солнцем юдоль.
На белой планете, сверкающей в небе, с обратной её стороны,
В предгорной долине, сквозь буйные стебли, нечётко, но всё же видны
Ряды шалашей из завяленных веток и связанных вместе жердей.
Пронзительный стон осознанья, что это – посёлок погибших детей.
Туда нет прохода, но в час предрассветный, когда выпадает роса
И тускло блестят водяные фасеты, чуть слышно звучат голоса.
Порой, хоть нечасто, но всё-таки можно, услышать ответ на вопрос,
Увидеть фантом, очертанием схожий и запахом светлых волос.
Всё реже и реже Оливия Гатти садилась в экспресс до Луны,
Всё чаще она поднималась с кровати с созревшим решеньем иным.
Она обнимала дрожащие плечи и долго смотрела в упор
На шкафчик, в котором в домашней аптечке был малый снотворный набор.
Ждёт писем из далёкого Израиля,
Ругается на дверку холодильника "Атлант",
Замок в которой так и не исправили.
На антресолях шапки и зелёное пальто,
Засунутое в наволочку старую.
На кружевной накидке телевизора "Фотон"
Портрет – покойный Лёвушка с гитарою.
Вдоль стенки пианино фирмы братьев Циммерманн,
Над ним одна отставшая обоина.
Отложенный раскрытым на продавленный диван
Клавир шестой симфонии Бетховена.
Виктория Борисовна, в замужестве Литвак,
Поёт за стиркой "Песню о соловушке".
На зовы дочерей не соглашается никак.
Ответ один: Куда же я от Лёвушки?
Грехи свершённые отмолим
И, уходя, насыпем в угол
Муки негрубого помола
Для домового. Он в чулане
Живёт в кармане старой шубы.
Он прячет ложки под диваном
И в темноте стучит по трубам.
Пусть домовой наварит каши,
Поест и станет подобрее,
Отдаст украденные наши
Серёжки, спички, ключ от дрели.
Пусть домовой поплачет тихо
О двух не склеившихся судьбах.
Он знал, что есть несложный выход,
Но промолчал, домашний Будда.
Мы до развилки только вместе –
Вам на восток, а мне на запад.
Немой попутчик – серый месяц –
Знакомый источает запах.
Вернусь домой, коньяк в напёрстке
В чулане на картонный ящик
Поставлю. Мне взгрустнулось просто...
Пусть домовой ещё поплачет!
И наглых морд с похмельной дрожью.
- Сказал старик Иван Петров
И умер. Вдаль по бездорожью
Туда, где сонная река,
Несёт в себе частички суши,
Вела тропа. Издалека
Новопреставленные души
По ней брели, смиряя страх,
Вставали в очередь к парому,
И, ожидая у костра,
Бросали камни в тихий омут.
Орал Харон: Не напирай!
Дыша сливянкой и салями,
А за рекой Бесцветный Рай
Не-души съеденных коров
Мычали громко и печально,
Не-души мёртвых комаров
С людскими душами встречались.
Как только угаснет бессильно стремление ждать и хранить,
Когда пожилые трамваи забудут дорогу в депо,
Бесплодные сны прерывая шагами железных сапог,
Когда износившийся ветер нагонит глухую хандру
И смолкнет, тогда в предрассветье ты сядешь бессонно за руль.
Промчишься сквозь сеть перекрёстков, сквозь жёлтый мигающий свет,
На влажной дороге из воска оставишь подчёркнутый след.
Дашь волю на вымытой трассе, хромающим фурам гудя,
А дворники, медленным брассом, разгонят остатки дождя.
Обратным отсчётом, неспешно отщёлкнет года календарь.
Заборов порушенных вешки укажут на старую гарь.
Растёт фиолетовый вереск средь мелких осколков стекла.
Тропинка из дома на берег бурьяном-травой заросла.
Кружащие в воздухе птицы усядутся петь на столбы.
Вот-вот... вот сейчас возвратится всё то, что старался забыть.
Свистит, стараясь погасить надежду на тепло.
На стекленеющий асфальт ложатся капли с дерева,
Дрожит в ознобе и звенит оконное стекло.
Пропало солнце. Тусклый свет меж вымокшими тучами
Никак не вспомнит, что уже давно длиннее день.
Всё в мире скверно, а вокруг уныло и запущено.
Мне остаётся только лишь свою лелеять лень.
Спать до двенадцати, потом пройти босым по холоду,
Пить нестерпимо жаркий чай. Бессмысленно в окно
Глядеть, и гладить пятернёй всклокоченную голову,
И вспоминать Эдем и ту, по имени Линор.
Потом закутать тело в плед, сесть в кресло у светильника,
Читать, начав с седьмой главы, роман про долгий путь.
А на балконе, у окна, промокшая, субтильная
Ворона чёрная ворчит угрюмо: `Не вернуть!`
Бьют в глаза отражённые блики.
Этот мир непомерно огромен,
То гремящий, то дышаще-тихий.
Только что-то сужается быстро
Там, внутри, и мешает, мешает...
И плывут беловатые искры
Из глубин к недалёкому краю.
Не рыдай мене мати, не надо.
Повидались мы всё же с тобою,
Хоть недолго, но побыли рядом,
Разделившись телами и болью.
Шум и шорох идут хороводом,
Низкий звук для меня предназначен.
Хоть, вкушая, вкусил мало мёда,
Был он сладок.
Покой. Непрозрачность.
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
