Поэзия

 

 

 

II ЧАСТЬ 

8. Старые шрамы. Соловейко

 

***

Он ей на лбу вырезал звезду, слюна проступала в углах его губ и ярость. А она смотрела в лицо врагу и... смеялась.

Когда её повели к яру, шла сама. Гордо шла и не спотыкалась.

«Весна-весна, как же ты пела мне, капелями на все голоса. Долгожданная моя, последняя, не бросай меня, не бросай!»

Снег растаял там, где она упала. Алые проталины и земля красна. Расстреляли прабабку за связь с партизанами. И отпела её весна.

А прадед погиб, я не знаю точно, в 41-м, или в 42-м. У них остались сиротки-дочки. Жили у тетки своей родной.

 

***

Галя красавица белолица, Галя красавица чёрноброва. Где ты была, Богородица, со своим покровом, когда фриц увидал сестру её Милу?

– Тикай, Милка, тикай! Тикай, ради Бога!

Вот стоит она, недотрога. К сестре преграждает дорогу. Он рванул за запаску. На траву повалил.

Над нею звёзды ясные. Под нею китель со свастиками. И соловейко не щебетал, а зло насвистывал нахтигаль.

– Галь!

***

Выпила из кринки молока. Облизнула белые усы. Обтёрла губы о рукав, чтобы наверняка. Поправила косынку и со вздохом: «Что-то плохо мне… белый свет не мил и темно в глазах. Что со мною, Мил?»

– У тебя под сердцем враг, Галь!

Чёртов нахтигаль.

 

***

Она бы его утопила, да Мила отговорила, да Мила его отмолила, к старцу Филиппу ходила.  А старец был не простой, он дал ей картину, на ней то ли Последний праведник, то ли Последний часовой. На голове будёновка, а в кобуре наган. Смесь иконы и плаката. Он поражает дракона копьём, стоя на страже Святограда...

 

***

Валялась икона дома среди старых игрушек детских. Но перед тем, как уйти со Стрелковым, отец отыскал материно наследство.  Поставил в красном углу. И оставил меня одну.

 

9. Ночь отчаяния

 

***

Зубастые бомбы вгрызаются в мясо домов. Гекатомба Донбасса. Это жертва, которую мы приносим, это плата – кровь и слёзы. Что, если она бесплодна? Не будет ни Новороссии, ни Святограда, а только голое поле истории, а посерёдке воронка ада? 

 

***

Док говорит:

– Довольно! Хватит жалеть себя. Люди судят со своих колоколен. Сетуют на башни Кремля! Говорят, мол, в поле один не воин. А я говорю им – да. В поле один не воин. В поле один – великан! Ты же помнишь паренька, он работал на автомойке, а стал героем, со смешным позывным Моторола?!

Там пролегает наша земля, где за неё умереть готовы!

 

***

Наш Святоград стоит на плечах Атлантов, простых солдат.

 

***

– Но где раздобыть десять штук, скажи мне, друг!

Док говорит:

– Собирайся в путь и икону свою не забудь. Есть связи на ниве контрабанды. Продашь её знакомому литератору в Нидерландах. Вот тебе роад-мап, сейчас сочиним легенду... Поедешь ценности продавать?

– Поеду!

 

***

Ставлю ветку вербочки в гильзу от ПТРа:

–  Господи, дай мне силы. Господи, дай мне веры. И веры по силам и силы по вере! Чтоб всё сносить, ничего не просить, и не бояться смерти!

 

10. Травелог. Республика

 

***

Мы ехали степью, заснеженной степью, пара вояк, гражданский и я. Солнце запуталось в ветвях деревьев, и одинокая птица, как говорят, самотний птах, без движения, будто флюгер в безветрии полном, сидела на проводах.

– Куда держишь путь? –  я спросила гражданского. Он нехотя отвечал.

– Я не случайно здесь оказался, – вздохнул и опять замолчал. – Брата Алёшку ищу. Нам бы встретиться, о важном поговорить. Он, говорят, в ополчении… – на этом прервалась нить нашего разговора. Зато Юра (позывной Волга) говорил без умолку, всю дорогу – цветисто и долго.

– Мы здесь каждый угол знаем, в этих дебрях мы боги. Тут каждый террикон стреляет, а эти суки-укропы не знали, тут теперь и подохнут. Вот он, секрет успеха. Что у нас было сначала? Топоры, обрезы, мачете, трёхлинейки, ружья, ТТ-хи. Ещё пара наганов.  Всё, что есть дома у простого донбасского хулигана.

 

***

– Ночью стреляли. Днём варили миномёты. И знаешь, пошли как дети в школу, все мины 43-го года. Прямо в фашистскую свору. Пошли по назначению, хотя сначала мы сомневались, что в них толку-то, что в них проку-то, мы, бывшие токари и наладчики, ныне солдаты народного ополчения.

 

***

– Котомка с патронами на боку. 150 патронов – это ни о чём, но можно повеселиться.  Кончился бой – остался один патрон. Только застрелиться.

 

***

– Когда вокруг гремит, когда вокруг летает, бьёт скс-ка сильнее калаша. И сердце замирает, и уходит в пятки душа. Но ничего, прорвёмся, брат, прорвёмся. Какое небо рвут на лоскутки! И кажется, уже не встанет солнце! Но умирать сегодня не с руки!

 

***

– Это была сладкая мишень. Нам дали добро их кошмарить, сказали: работайте, хороните. А нам только того и надо, угробить тварей, подонков и троглодитов.

Это была сладкая мишень. Они не окопались. Грабили местных, это казалось им просто.  Семнадцатилетней Марусе прострелили шею, убили на месте, когда она забрела на блок-пост их. 

Это была сладкая мишень. Гасилово. Молился мысленно: «Господи, спаси и помилуй нас».

 

***

– Юра! – сосед звонит мне, – когда нас освободите?

– Жди, Витя. У тебя два сына, а вы всё сидите!

 

***

Ещё вспоминал Юра с позывным Волга про переговоры.

– Мы им: едьте, забирайте жмура, лыцаря Бандеры. Не бойтесь! Гандон на голову натянем, проведём, никто не тронет и не проверит. Не забирают. Боятся. Бессмысленно предлагать-упрашивать. Ну, а что, мы не собаки – похоронили. Написали, значится: «Укропу от казачества».

Чтобы было всё по-людски, каждому хочется. 

Кум говорит: «Буду за могилой ухаживать, когда война закончится». 

 

***

– Как же вы, укропы, старались: жалость вытравливали снарядами, разрывными и ураганами, а она всё прорастает в нас, пробивается, как разрыв-трава сквозь наст, сквозь броники и разгрузки… Так по-человечески, по-русски.

И добавляет:

– Думали, один, а их с десяток, по посадкам и в Кременной в яру. Одно я знаю, если я умру, мои меня не бросят, своих двухсотых на себе выносим.

 

***

Иногда бывает, как в кино: ночь, дорога, артналёт. А режиссёр кто? Бог? Или тот, который претендует на его место? Враг мой? Друг мой? Или кто-то третий? И совсем по-детски, мучительно хочется хэппи-энда.

 

11. Казачий разгуляй

 

***

В Луганске стоят два британских танка – трофеи Гражданской войны. Красные отбили их у Врангеля. Сейчас они включены в перечень охраняемых памятников.  А когда-то прятались в них беспризорники от ментов и зимы.

Один танчик носит имя Дерзкий. В нём и жил в своём беспризорном детстве Николай Иванович Тараневский. Когда вырос, стал строить храм всех религий, потом православный храм… Там нас и приютили, мы от обстрелов спрятались там.

 Не в землянке и не в палатах, а в недостроенном храме.

 

***

Итак, казачий полк имени Платова. Разведки. Вылазки в глубокий тыл. Подрыв складов боеприпасов. К комбату обращаться на ты, называть Батя.

 

***

– На войне всё понятно: скрепно, ватно, сакрально. Не выделывайся. Веди себя достойно. У нас каждый офицер заработал своё звание кровью.

Не выделывайся. Будь мужчиной. А не то получишь финку в бочину!

 

***

Попутчик мой был сильно ранен, тот, который гражданский. Плакал, плевался кровью.

– У нас закончился морфий... Правда, есть кетамин.

Затих. Глаза закатились. В миг один.

– Не факт, что доживёт до утра. – Волга перекрестился. – Помолись за него, сестра! – И удалился.

 

***

«Мне кажется, я на крючке...  я будто рыба на песке... на лавке в храме, с кетаминовой капельницей в руке, проживаю все перинатальные стадии:

Где я?

Нигде!

Где я?

Везде!

Где я?

Мне кажется, я умираю. Мне чудится, как на мосту, стоит на посту, стережёт пустоту Последний часовой несуществующего града.

Есть ли выход из этого ада?

Я знаю, надо всё взорвать, чтобы древний океан Тетис затопил территории эти, чтоб ни черта не осталось, только водная гладь и ветер!»

 

***

Он бредил: «Взорву всё нафиг», кричал: «Подохнем, утопнем, скроемся под водой!». Мне стало страшно, на него глядя: «Помоги мне, Последний праведник, Последний часовой!».

Я достала свою икону, замотанную в рушнык. Поставила на подоконник, среди патронов и книг. Шептала молитву, покуда хватало сил, но усталость меня сморила, и сон был похож на фильм.

 

***

 

***

Волга меня разбудил. Быстрее, сказал, собирайся.

– Ну, с Богом! Себя береги. И… возвращайся.

(Окончание следует)