Проза

С добрым кукареку вас, мои озорные, и, если есть на то божья милость, то жил на свете грубый мужик Аронов: серая нитка, старая книга, сырая ткань. Волос, волнистый волос его разбегался по подбородку, курчавил щёки, затылок, темя, лизал виски. Губы его устроены были ирландской дудочкой: то обдувал детальку, то целовал букашку, то выдувал чекушку, а то и песенку напевал. Утром он просыпался неторопливо, не по будильнику, а по настойчивому звону в ухе и голове. Рукой вслепую по стулу шарил, нащупывал штанину, сперва ручищу, потом, оклемавшись, ногу, потом, слягнув с себя одеяло, вторую ногу он продевал. Ставил на плитку чайник пожарить воду, пока та сердится, закипая, рукою в банку с рассолом за огурцом нырял. Зевал, продирал глаза, не забывая сухарик на зиму отложить. Глупый мужик Аронов.

 

Из дома, потом из дома во внутренний дворик дома он выходил. Скалился, гвоздём ковырял в зубах, чесал промежность – и выходил. Разбегался, с гиканьем запрыгивал на качели, равновесьем овладевал. Распугивал детвору, злую, глупую детвору, под двери ему носившую дохлых крыс. Спрыгивал, поскальзывался и мордой с размаху в прелую листву целиком нырял. Спиной прислонясь к копейке, полуразобранной, растащенной на детали чужой копейке, смотрел на солнце, морщил нос, из всего потока выуживал по лучу. Солнце катило шарик, в зенит входило, и выходило, как нос Аронова, морщилось, багровело, пряталось в рукаве. Он заходил в подъезд, отпирал квартиру – и ну ей форточки отворять.

 

Было – ходил на курсы автомехаников, потому что, кроме автомехаников и таксистов, профессий нет. Востребован только тот, кто разбирается, и тебе растолкует, бездарю, как свалить. Было – читал Соссюра, пылится Кафка, Акутагава на полке, Гоголь, Шекспир, Андреев, Стендаль, Тынянов, Плутарх, Олеша, Катаев, Гамсун, Доде, – но был мужиками бит. Так и отвык – ну что – ну пускай пылятся – не выносить же их на помойку – странный мужик Аронов.

 

Истинная профессия Аронова была вовсе не автослесарь, и не механик, а ипохондрик, ходил к врачу как к себе домой. Нет, говорил, не занято, если кто-то хотел на лавочку рядом с рыхлой его фигуриной вдруг присесть. Вот и сейчас – невезение, ох, башка тарахтит, вибрирует, словно в ухо воткнул отвёртку и проглотил. Аронов идёт, качается, но не очень, каждый шаг, как в пустом спортзале, отзывается в голове. Голову опрокинул, как по-над пропастью, с ртутным градусником, балансирующим на носу.

 

– Батенька, – мямлит доктор, буравя взглядом снимки черепа на просвет, – странная аномалия, видишь, серый налёт извилины поразил. Надо бы ликвидировать; капли, в ухо, три раза в сутки, а лучше сразу давай под нож.

 

И вот ведут Аронова санитары, ведут в палату в левом крыле. Над правым крылом начертано: «Онкология», там для тех, кто побезнадёжней, дикий взгляд, метастазы, смерть. Над левым крылом начертано: «Онтология», там пока Аронов сидит один. Что за мужик Аронов. Так и летят, качаются на попутном – два крыла, посерёдке корпус, а там главврач.

 

Я не хочу иначе, кричит, верните, как было раньше, хочу – копейку, качели, чайник, а тут болячка, проклятье, серое вещество. Доктор, ампутируйте эту тыкву, ну невозможно, иначе точно сойду с ума.

 

Так до сих пор и мается, лезет на стену, санитар на него – в глазок. Пил микстуры, ставил компрессы, глотал таблетки, но хоть бы хны. Думали ампутировать – передумали, случай редкий, а ну помрёт?

 

Что-то там было дальше, но затерялось, ходили слухи, но было некому записать.

 

Видел его недавно, недели две назад: смотрит окунем, окунь окунем, нет, не выздоровел вполне. Этак и смотрит всякий – глубоководным тяжёлым взглядом, – кто раз очнулся и поумнел. Для остальных он окунь, треска, селёдка, дурацкий взгляд. Нет, говорят, не лечится, крутят пальцами у виска. Движется в отчуждении, словно бункер с собой несёт.

 

А как о нём подумаешь, так у каждого – голова начинай болеть. Думаю, надо в клинику – в онтологию – записаться – на диагностику – просканировать три извилины – ну как тоже что обнаружится – плёнка серая – ампутировать – записаться – но всё никак.