Проза

 

Я слушал этого старика со странным, постепенно охватывающим меня напряжением.

Я слушал его рассказ, и он не был сглажен, обкатан. Был нов. Рождался на моих глазах, и я сразу оказался в душевных закромах повествователя, которые он сам, неожиданно, распахнул передо мной.

Не зная как вести себя, я попробовал натянуть на свою полусонную физиономию маску надменного фигляра, всем видом демонстрируя, что меня не затронули неспешные слова его раскрывавшегося монолога.  Монолога откровенно исповедального, тяжелого. Цепляющего. В котором сразу проявилась завораживающая правда пережитого, и не было той примитивной художественной  рисовки, каковую не редко встречаешь у дешевых трепачей.

Вначале мне даже почудилось, будто выговариваясь, он не видит меня и сам для себя неспешно вспоминает былое.

Сидел он сутулясь.  Пряча взгляд в себя.  Медленно курил, аккуратно стряхивая пепел в свернутый бумажный  кулечек, и говорил… .

 

 

Озираясь по сторонам,  я спешил домой и клял себя...

Я переусердствовал.

Я влюбился в нее на неполные четыре часа и, в общем-то, фальшиво об этом жалел. Секс был потрясающим. Но теперь я должен был платить за свой безумно похотливый блиц-крик. Я должен был тащиться среди ночи домой  по мрачным улицам и трястись за свою ветреную душонку…

И все же она была хороша. Она была невероятно соблазнительна, сидя у окошка в жестком ободранном креслице в салоне полупустого трамвайчика, где и лиц то приличных не было… Я привязался к ней.

Нагнав ее, спорхнувшую с трамвайной подножки,  я тут же начал свою нехитрую игру.

Она же деланно спешила. Это было. Ножки, капроновые, колготочные, несли ее к дому, к мужу, но встревоженным слухом,  полувзглядом,  заинтригованная, она уже готовилась принять правила беспечной,  проходной интрижки.  Я почувствовал это сразу, предложив ей себя в провожатого, телохранителя, разговорчивого собеседника еще в вагоне, где она, притворившись безучастной, высматривала свою остановку в трамвайном окне, посеченном мелким летним дождиком.

Я не ошибся, и она не отшила меня, а лукаво улыбнулась, будто непритязательная и доверчивая шлюшка,  тронутая участливым словом. Очевидно, что она была из тех необласканных,  недолюбленных  детей, которые так рано забираются во взрослую жизнь, где уже все погано по-настоящему, где правда искажена и никому не нужна. Она была их тех, влекомыхсиюминутными страстишками, кто бездумно плывет по течению. Она была из тех, кто теряет девственность походя, случайно, почти бесчувственно, и ничего удивительного, что рядом с ней оказался я, от соседства с которым она словно ожила. Мы не прошли и сотни метров, как она с интересом стала прислушиваться ко мне и несколько раз прыснула грубоватым смешком.

 Я легко подобрал к ней ключик, ведь она сама этого захотела.

-Подожди... Подожди, слышишь, я только  взгляну, дома он или нет!

Поймав взглядом безжизненный оконный ряд, она развернулась ко мне и с ее перламутровых губ слетели две призывные фразки.

-Идем. Его нет…

 

 

 

-Эй!.. Эй!

Это проклятое «эй»  в нашем рабочем районе....

-Эй!..  Папироской?...  Не угостишь?

Эти паровозиком выпущенные вопросы обожгли мне спину. Но я прошел еще несколько трепетных метров,  прежде чем обернулся.

-Чё?!.. Не понял?!.. Кто здесь?

-Я это.

-Кто!?

-Курить хочу – не могу!.. Угостил бы, сынок!?

Он вплыл в отброшенный ватный колпак уличного фонаря. Очертания, смутные, словно на фотобумаге,  погруженной в раствор, проявились, и я, еще не оправившись от легкого потрясения,  рассматривая  старика, вдруг зацепился за его глаза. Они были глубоко посажены. Щуроваты. Окаймлены крупными кустистыми бровями и серый, почти изжитой цвет в них лишь угадывался. Они были безобидны  в извинительном, просительном наклонении. Они напрашивались  на затяжку табачную, глубокую.

-Не курю  я, папаша!

-Ые-х...

-Не курю я и не я это вовсе, слышишь!?

-А-аа...

-Вот те и «а-аа»!

Расстроенный, старик молча развернулся, и его сутулая фигура на моих глазах медленно погрузилась в уличный полумрак.

Я же не тронулся с места. Отступивший прилив самодовольства и легкое угрызение совести заставили меня залезть в боковой карман куртки и извлечь полупустую пачку сигарет, чтобы затем весело потрясти ей около уха. 

-Эй!.. Папаша! Я передумал, давай закурим!..

Польстившись на предложение выпить по чуть-чуть домашней самогонки, я, сам не знаю почему, уверенно пошел за ним.

Мы раскурили полупачку в дым. На его кухоньке. Под еще теплую жареную картошку с пассерованным лучком, под тосты за знакомство, за жизнь, за баб, произнесенных мною надменно и хвастливо.

 

 

 

Момент, когда навалилась убийственная тяжесть хмеля, я прозевал.

Диковинная полуторалитровая бутыль, которую он выставил на стол, была не полной,  но и той части настоянного на кедровых орешках самогона было предостаточно для того, чтобы  мой развязный треп, наконец, подугас,  подвыдохся, и я с паузами, ломая зевотой челюсти, провалился в неопределенное, полудремотное состояние.

То, что я сплеча наболтал, можно было легко списать на кураж молодого, познающего женщин самца, которого переполняют похоть и жажда самоутверждения.  Старик же был малословен и чаще лишь молча кивал головой. И оттого, когда он, запинаясь, вдруг, заговорил трезво, без сносок на выпивку, на предрассветный час, на мое кичащееся затуманенное алкоголем сознание, я тут же взбодрился.

Передо мной сидел другой старик.

-Пацанвой я жил в N-ске… тут  недалече. Слыхал, наверно, про такой городок. В войну мы там жили. Домишко там у нас свой был… Хреново жили. Бедно. Отец мой тогда против японца под Маньчжурией стоял. Матери письма еженедельно слал – скучал очень…  Плохо там, наверно, мужику без бабьей ласки-то было. А тут, вот, другая катавасия... Война в городке нашем посекла мужиков. Не густо их, бойцов на баб-то война оставила, вот и бесились бабенки … не все, конечно…. Ну а любовнички из хромых да выздоравливающих  за утехами блядскими по молодкам-солдаткам без стеснений хаживали.

Он мотнул головой, поправил ладонью  крепкий чуб, грустно усмехнулся и продолжил.

-Нам с братом  тогда  не по возрасту, да и не по уму такое развлечение было… хотя чё-почём уже соображали… Мы, дураки, еще хихикали над соседским Федькой, когда он в одних портках  маялся без дела, пока его мамка госпитального офицерика на сон грядущий  щами задабривала … и дохихикались на свою задницу… Принесло этого хромого черта. Жил бы себе да жил со своей хохлушкой, детей бы на ноги поставил – все-таки герой, гвардеец, кавалер…. Чё не хватало?!

Чертыхнувшись, он заметно помрачнел.

-Война все… Покорежила она  его. Покорежила так , что он ширинки-то своими руками зачехлить не мог… А бабы в нем души не чаяли… во, оно как!… Ну и мать, конечно… Короче, спуталась она с ним. Тут и наш с братом черед настал, как  Федьке, по заборам штаны драть, пока они там по банькам да по сенцам  жались… А перед отцом-то как?!.. Вот дед нас и надоумил, на грех подбил… А там….Там по-воровски подловили мы его, хромого да пьяненького, в городском скверике ночью. Завалили. Рубашку на голову стянули, чтоб глаза не видеть, чтоб задыхался, не глядючи на нас…И перетянул ему Ванька веревочкой со страху кадык-то… Хоть и старшой я был, я не смог… колотило  меня ... Я его только за ноги держал, да он особо и не брыкался. Так только, коленом меня в пузо разок не сильно саданул… а потом  обмяк. Додавил его Ванька, ручищами-то он в деда пошел…  а потом, как Емельяныч  подучил, сделали. Петельку на шею. Березку согнули, подвесили и дело с концом… ночное душегубное  дело  сотворили. А со стороны-то, как бы сам  удавился. Так и сошло с рук … Не дознались… Только мать  догадалась…. Но смолчала.  Как ей было…

Я сидел  сжавшись.

Его  руки лежали на столе узловатые, натруженные.

-Ну, вот и повинился…  а ты говоришь…

Глаза старика словно потухли.

-Повинился… Тебе первому. А брат-то удавился опосля,  по пьяни. Надорвался. А я вишь…

 

 

 

Добравшись до собственной кровати, я моментально уснул.

Во сне своего я старика не видел – мне привиделись куски романа Ремарка, который я совсем недавно, несвойственно себе, одолел за каких-то два дня. Был там конечно и молодой солдат  Гребер, потрепанный  и убереженный автором  до последнего абзаца. До того самого абзаца, в котором смерть, настигшая героя, показалась мне нелепой и печальной жанровой закономерностью. Воспротивившись,  я возмущенно отлистал несколько страниц романа и тут же сам оказался втянутым в другой финал.

Мрачные детали полуразрушенного деревенского экстерьера, канонада с востока, предчувствие конца и витающая в воздухе паника среди солдат расстрельной команды.

С хмурыми лицами мы ждали, когда из сарая выведут пленных.

Штейнбреннер,  посмеиваясь над молоденькими новобранцами,  с пистолетом в руке лез в процессию и подгонял партизан толчками и окриками к краю свежевырытого могильного окопчика.

Подравнявшись, мы вскинули ружья по команде «готовсь», и только тут сквозь прицел я увидел лицо стоявшего напротив меня неприятного бородатого старика. Он что-то кричал навстречу винтовкам, но я не слышал его. Я боролся с собой, внушая себе, что смерть, увы, искупает не все. Я нервничал и по умыслу специально целил ему в правое плечо. Я успокаивал себя тем, что моя пуля лишь ранит этого несчастного. Что не я убью его. Ведь с этих десяти шагов я почти обезопасил себя… Но офицер вдруг резко гаркнул «пли» и… залп случился неровный, дерганый, и я невольно сорвал свой выстрел.

И прежде чем старик рухнул в яму, я успел поймать ошарашенным взглядом, как моя шальная пуля нашла его грудь маленькой  кровавой меткой… и я проснулся… и вернулось мое время жить и умирать...

 

 

 

Иркутск