Проза

На голове у него была настоящая баварская шляпа. Осаженная глубоко
она скрывала от стороннего взгляда темечко и вздутые височные
жилки человека, мерившего дощатый тротуар неспешным шагом. Более
распространенная и венчающая головной убор высокая кисточка из
волос серны с белым помпоном, была подменена на перо неизвестной
и неказистой птицы. Прижатое плотной узорчатой тесьмой к конусообразной
тулье, оно то лоснилось, то недовольно хохлилось от легких порывов
ветерка и складывалось впечатление, что душа неведомой птицы,
ощипанной безжалостными руками, материализовалась и теперь боязливо
теплилась в этом пушистом колоске. Как совершенно умильный штришок
он без сомнения придавал человеку в баварской шляпе нездешний
и весьма колоритный вид. Между тем шляпа была человеку к лицу,
к фигуре, к настроению. В его взгляде читались сосредоточенность
и напряженность, но не те, от которых становиться не по себе,
а те, от которых веет тайной и притягательностью.

Несмотря на плотное осеннее небо, гардероб его был летним. На
нем не было ни светлого или темного с длинными полами плаща на
фланелевой подкладке, ни тонкого двубортного пальто, ни легкой
кожаной куртки с крупными тиснеными орлами. Тем не менее, человек
в баварской шляпе не зяб, чувствовал себя вполне комфортно, хотя
торс его, вертикально рассеченный широкими подтяжками, был обнажен,
а ягодицы и бедра облегали урезанные чуть ниже колен изношенные
джинсы. Ступни он упрятал в разбитые солдатские ботинки без шнурков
и в целом, походил на бюргера никогда не выезжавшего за пределы
Баден-Вюрттинмберской земли.

Унылую дворовую картину с серыми покосившимися блоками, без терракотовой
черепицы, без разлинованных фахверковых стен, не беленых и не
расцвеченных хозяйскими немецкими руками, он видел перед собою
другой. Его воспаленное воображение мысленно перекрасило насыпные
деревянные развалюхи, очаговые каменные строения, а также покосившийся
и ломаный штакетник в яркие баварские краски. Повсеместных удручающих
реалий он не наблюдал – его мозг пребывал в глубочайшей фантазийной
коме. Он не воспринимал артефакты, но транслировал в сознание
лишь ирреальность, ту, что приходила к нему во сне, как в яви.
Эту ирреальность он выстроил всю до самых незначительных мелочей,
пользуясь исключительно подсказками – журнальными и газетными
вырезками, которые не один год собирал и которые аккуратно хранил
в старой картонной папке. Этот информационный багаж был ему дорог
и заменял необходимую для обычного человека настоящую и богатую
питательным разнообразием среду. Ту, что провоцирует работу мозга
в обычном векторном направлении и не мешает обычному течению жизни.

Мир человека в баварской шляпе был своеобразной менделеевской
таблицей, полной тайн и уже свершившихся открытий. Все в ней подчинялось
порядку, строгой закономерности, замешанной на логике и прогнозах.
А те оставшиеся и нераскрытые структурные вопросы-ячейки, на которые
он еще не знал ответов, как и у известного аналога, мирно дожидались
своих всплесков славы.

В голове у человека в баварской шляпе была карта, которую кроме
него никто не видел. Он пользовался ею для ориентации как оригинальной
навигационной системой. Она безошибочно вела его к цели, к некоему
искомому пункту, и мало что отвлекало его от плавного движения.

Тех, кого встречал на своем пути, он приветствовал радушно, так
что его минорное «гуттен морген» трогало за душу незнакомцев.
А когда встреченной персоной оказывалась дама с удивленным или
притягательным лицом, пальцы его правой руки галантно прикасались
к шляпе и на лицо наплывала улыбка.

В преддверии своего неспешного променада, специально, дабы не
выглядеть смешным, он пробовал уединяться и отчаянно репетировал
перед старым, обрамленным в металл, зеркальцем бесконечные гуттены,
тянул улыбку, осклаблялся, делал ласковые человеческие глаза,
лишь бы теперь все у него выходило естественно и приязненно.

Не один год он мысленно рисовал стриженые газоны, мощеные тротуары,
асфальтовые без выщерблин дороги, на которые намеревался ступить
совсем другим человеком, и это грело его сердце. Грело сознание,
с которым много дней, месяцев и лет он искал согласия, несмотря
на то, что бессмысленная социумная толкотня норовила провалить
процесс личностного переосмысления бытия и выстраивала перед ним
дурацкие преграды. Она, как надзирательница, не давала ему редких
свободных минут и, по заведенному здешнему распорядку, контролировала
каждую минуту его жизни. Не спускала с него глаз и вечно понуждала
к никчемным действиям и поступкам, от которых за последние двенадцать
лет он непомерно устал.

Все эти годы человек в баварской шляпе тщетно пытался побыть наедине
с собою, но чаще выходило противоположное. Всюду он сталкивался
с лицами, к которым априори не питал симпатий. Это мучительное
положение тяготило его, и время от времени мимо воли своей он
сваливался в пике. Попадал во власть унижения и переживал сопутствующие
этому неприятному скольжению вниз все внутренние и внешние пертурбации.
Терял адекватность. Путал день-ночь. Едва сдерживал себя. Становился
то неудержимо аффектным, то безликим, то полупрозрачным типажом
заведения.

Впрочем, эти периоды имели свое начало и конец.

Однако возвращение в реальность всегда было тяжелым.

Голову ломило. Перед взором все плыло, и те усилия, которые он
предпринимал, для того чтобы восстановить свободу духа, в конце
концов, лишь ненадолго осветляли его расстроенное сознание. Такие
моменты были для него скорее уступками, нежели победным исцелением.
Временными подачками. Во всяком случае, так он думал. Так человек
в баварской шляпе воспринимал синусоидные перемены в своей жизни,
к которой и сам порою терял интерес. Тем не менее, что бы ни случалось,
какой бы печальной ни казалась его жизнь, он не на миг не выпускал
из пульсирующих хитросплетений мозга, давно созревший план…

Как недоучка и как бывший студент автомобильного факультета N-ского
политехнического университета с Фердинандами Порше, то есть отцом
и сыном, человек в баварской шляпе знаком, естественно, не был.
Не состоял с ними ни в увлекательной научной переписке, ни общался
с ними по телефону, поэтому все, что он почерпнул для расширения
своего образовательного кругозора, было нарыто им исключительно
в периодике и технических справочниках – из первых уст классиков
автомобилестроения ему ничего не перепало. Даже в международном
скандале, который разразился осенью 1961 года между концернами
Порше и Пежо, он не принимал участие. Не проходил там ни свидетелем,
ни защитником, даже сторонним наблюдателем не был – по причине
малолетия, несмышлености, а также азартного увлечения игрушечными
самосвалами исключительно отечественного производства. Каждодневная
возня с побочными изделиями оборонки отнимала все его внимание
и концентрацию, вот он и пропустил пик конфликта. Не удивился
расторопности французов, с которой те по международным судебным
инстанциям, вытребовали себе право на спорную нумерацию новой
немецкой легковушки Порше -901. Поскольку стоило в автомобильном
мире распространиться информации об этой потрясающей модели, как
французское руководство Пежо тут же заявило, что на идентификацию
901 штутгардского автомобиля имеет свои законные трансконтинентальные
права. Пежовские проныры выступили с заявлениями в печати, забросали
штаб-квартиру Порше вызывающими письмами, планомерно нагнетая
атмосферу, лишь бы продавить изобретателей. На всех углах они
трезвонили о правах, когда-то закрепленных за собой, на все модельные
номера автомобилей, где в середине трехзначного обозначения попадается
ноль. Это было неслыханным притязанием. Руководство Порше поначалу
протестовало, писало гневные манифесты, судилось, раздувая и без
того неприязненные, межнациональные настроения, но в итоге уступило
и подкорректировало циферки. Автомобиль, ни на йоту не изменившись,
пролетел неведомым маршрутом десять пунктов. В конце концов, благодаря
скандалу в 1962 году переидентифицированное Порше -911, продавались
ничуть не хуже, чем засуженный прототип и господа из Штуттгарда
немного успокоились. Издержки покрылись с лихвой и вскоре осадок
от неприятного инцидента уже не вызывал изжогу у высшего звена
концерна, а Фердинанд-младший и того больше – на волне скандальной
популярности весьма выгодно женился в третий раз.

Стоит заметить, что исторические злоключения концерна Порше прямого
отношения к становлению человека в баварской шляпе не имели, однако
по касательной судьбу его, все же зацепили.

С 1965 года репродукция Порше-911, красовалась на двери кладовки,
в которой отец человека в баварской шляпе, хранил инструменты,
рыболовные снасти, толстые подшивки газет, прочий разногабаритный
хлам, а также заначку, в зависимости от настроения – от двух до
пяти чекушек водки. Дверь в кладовку была перекошенная, но гладкая,
со старым врезным замком. Выкрашенная в ровный зеленый цвет, убогонькая
она нуждалась в ярких пятнах. Пришпиленный к дверному полотну
черно-белый снимок из популярного в семье журнала «Советский экран»
столярное изделие примечательным не делал, но придавал двери особый
подстрочный магнетизм – притягивал взгляд авто-механика пятого
разряда и не раз уносил его мыслями далеко.

Нередко, распахивая дверь кладовки, слесарь неспешно вплывал в
затхлое пространство, усаживался на принесенный табурет и охваченный
думами творил иллюзию уборки. Крепкими руками тасовал вещи, подыскивая
им новые неподходящие места, не забывая между делом прикладываться
к бутылочке. Выпивая одну-две чекушки за вечер, он порою кардинально
менялся в настроении и становился непредсказуемым. То уходил в
себя, то соловел и не соотносился с миром, то начинал мотать головою
и впадал в дикость – разговаривал с иллюстрацией, как с реальным
собеседником, выстраивая начало монолога из сиплых полутонов,
но затем распалялся и срывался на крик. А когда под настроение
и кураж прикладывался к третьей бутылочке, то накручивал себя
так, что в доме становилось не безопасно.

Угрозу чувствовали все.

Соседи по коммунальному общежитию сразу же расходились по комнатенкам,
плотнее прикрывали двери и включали радио или телевизионные приемники,
пытаясь тем самым хоть немного, но разбавить свою жизнь (транслируемыми)
концертами и популярными образовательными программами. Когда же
дело доходило до четвертой чекушки, до утра мало кто смыкал глаза.
Невменяемый слесарь норовил поквитаться за немцев Порше и потому
рвался вытряхнуть из подручных, тутошных французиков души за их
подлый и мелочный норов. И те, кто еще утром на кухне или перед
туалетом здоровались с ним и в своих «здр-расьте» известный звук,
искажали, чувствовали особенный, ни с чем не сравнимый, социальный
дискомфорт. Это меж национальное напряжение, как лесной, неконтролируемый
пал, зачастую гасили лишь пришлые люди в погонах. Несколько раз
они увозили дебошира, однако через сутки, край через пятнадцать
он возвращался, и жизнь ячейки входила в привычные, но подмоченные
берега.

Впрочем, доставалось и близким.

Истязаемых специально слесарь никогда не искал. Как правило, рубил
на право, налево, без разбору, где придется, и события порою принимали
совсем иной оборот.

Разыгрывая спектакль на стороне, он почти всегда вел себя предельно
вызывающе, как прожженный и отвязанный сиделец. Редко контролировал
тонкий нерв попойки, умышленно нагнетал мрачную атмосферу и задирал
собеседников, словно перед ним сидели недоумки. Но так бывало
не всегда и не раз в отместку ему крепко попадало от взбешенных
собутыльников.

После драки он, тем не менее, никогда не унимался и, появляясь
дома с перекошенным мурлом, частенько, ради релаксационной забавы,
выпускал пары, пугая сына на ночь.

Ритуал был не из лучших.

Склоняясь над кроваткой и видя встревоженное детское личико, он
с напором ржал до тех пор, пока его не передергивала икота. Затем
делал паузу, унимал судорожное сокращение диафрагмы, стаканом
водки, возвращался, вновь рычал или делал гримасы, подтягивая
пальцами рук безобразные части своего испитого лица.

Конечно, эти рожи были возмутительными явлениями. И вполне возможно,
что как источники нервного угнетения неокрепшего организма они
вошли в жизнь человека в баварской шляпе первыми предтечами распада
его слабой нервной системы.

Хотя возможно, все это не более чем предположение.

Во всяком случае, часто из елейно ожидаемого или позитивно прогнозируемого
пристойного выходит мало. А порою и того хуже – реалии вовсе не
координируются с желаемыми жизненными коллизиями, корячась поперек
судьбы…

В районный детский дом человек в баварской шляпе попал перепуганным
насмерть девятилетним сиротой. Причиной послужила трагедия. Ее
могло и не случиться, но приступ ревности довел отца человека
в баварской шляпе до помутнения рассудка, и тот застрелил из охотничьего
ружья вначале мать, а затем себя.

Шок от события мальчик пережил нешуточный и выходил из него несколько
месяцев. В этом процессе преподавательским составом воспитательного
госучреждения были предприняты все известные способы психофизического
расслабления, включая душ шарко и щадящую электротерапию, но из
ступора щуплого младшеклассника вывели не малоприятные процедуры,
но мальчишки уже пережившие свои маленькие и большие потрясения.

Перестроившись в условиях образовательно-воспитательной системы,
они выживали ватагой. По своим правилам. И те, кто был чуть старше,
опытнее скорее игнорировали рамки здешнего общежития, чем следовали
им. Они существовали вне распорядка и коротали свободное время
по взрослому, балуясь папиросками, дешевым крепленым вином и рукоблудством
совершенно открыто, без стеснений, соревнуясь между собой на скорость
и даже на дальность полета семени.

Пялясь на обнаженных красоток эпохи ренессанса, они постанывая
удовлетворяли себя. Исписанные
стены интернатовских нужников регулярно становились свидетелями
однополого безумства с массовой и беспорядочной эякуляцией. За
подобное групповое извращение воспитанников учреждения могли серьезно
наказать, но доносчиков не было.

Поучаствовать же в оргиях случалось предостаточно.

Некачественные и нечеткие репродукции полотен голландских живописцев
были своеобразной разменной монетой и высоко ценились среди воспитанников
дома-интерната. Кочуя из рук в руки, они котировались как валюта,
которой можно было откупиться от притеснений или в случаях безконфликтных
поделиться картинкой, дабы упреждающе потрафить касте неприкасаемых.

Но непрочность материала сказывалось.

Бумажные мадонны быстро принимали неприглядный вид. Спустя два-три
эротических сборища, когда каждый участник норовил заглянуть желанной
искусительнице в очи, прикоснуться к рисованному тельцу пальцем
или пенисом, разобрать, где у красотки груди-ноги-руки было совершенно
невозможно. А оставаться подолгу в столбняке, на взводе, без сеансов
плотского оправления похотливые задиры, естественно, не собирались.
Именно поэтому дабы не рушить накатанную схему, они быстро ввели
новенького в дело, переложив на него обязанности по частичному
восполнению картинок.

В несколько напористых фраз они изложили суть задачи, и у бедного
сироты не осталось выбора.

Проведя первую и безнаказанную вылазку в библиотеку, весь вечер
он не мог унять своего испуганного сердечка. Он протестовало учащенным
биением, словно не родное, но подустав, к ночи таки угомонилось.

Справившись с первым испугом, засланец к следующему варварскому
набегу неожиданно легко перестроился и даже проявил определенную
ловкость в обращении с бритвочкой «Нева». Заговаривая язык пожилой
библиотекарше, он аккуратно резал иллюстрированные книги по искусству,
словно дряблые кочаны капусты. Добытые черно-белые и цветные прямоугольные
листки как фокусник, смущенно улыбаясь, ловко рассовывал по карманам
казенной курточки, а затем, не спеша, вразвалочку покидал читальный
зал.

С третьего раза вандализм стал его забавлять.

Чуткая пенсионерка и думать не думала, что тихий, щуплый недоросток
и есть тот самый ненавистный и неуловимый потрошитель книг.

Наконец, сироту охватил азарт.

От козырей появлявшихся у него на руках в голове его тут же сбились
координаты. Получив рычаги, он расправил плечи и выпросил для
себя у старшелеток некоторые послабления и поблажки. А став лицом,
полезным сообществу, и вовсе расслабился. Жизнь его разъяснилась
и остаточный депрессионный фон после смерти родителей сам собою
сошел на нет.

Это был не ровный, но в целом не печальный жизненный период. Под
влиянием старой школы голландских мастеров с незначительными отклонениями
от нормы человек в баварской шляпе сформировался как мужчина и
стал гурманом либидо. Его восхищала пышная геометрия тел фламандских
красавиц. Он находил ее совершенной. Неотразимой. Разгоняя воображение,
современных эталонов женской красоты он решительно не признавал.
Некоторая избыточность в весе одалисок казалась ему столь естественной
и прекрасной, что подсматривать в уборной за худосочными интернатовками,
считал занятием недостойным и пустым. Его музы жили совершенно
другой жизнью – полной беззаботного и постановочного кокетства
в демонстрации своего рельефного естества.

Добравшись до рембрантовского каталога, человек в баварской шляпе
был поражен изображением Данаи. Впечатленный, без раздумий он
вырезал самую известную иллюстрацию картины мастера, но в руки
извращенцев она не попала. Прекрасная Даная сделалась его утешительницей,
богиней, с которой он не расставался и хранил в рубашечном кармашке
у сердца.

Формы бедер безвестной натурщицы были удивительно схожи с обводными
линиями Порше-911, а груди с выпученными фарами легковушки, но
для того чтобы все эти факты увязать в систему, ему еще предстояло
повзрослеть.

Прежде всего, Даная напоминала ему те немногие мгновения семейного
счастья, когда в поисках утешения он мог уткнуться головою в мягкий
живот матери или припасть к её груди и выплакать обиду.

После трагедии, когда тела родителей увезли в открытом грузовичке,
потерянный мальчик забился в кладовку и безотчетно тёр пальчиком
забрызганное кровью изображение немецкой легковушки. Кровь, попавшая
на снимок, не оттиралась. Она пропитала бумажное изображение насквозь
и от многократного прикосновения скатывалась в крошечные кровяные
колбаски. Они пикировали вниз вдоль изрешеченного дверного полотна
и тонули в растоптанных томатных лужицах…

Однофамилец известного оружейного придумщика капрал Дуг Томпсон
из 42-й дивизии Рейнбоу 7-й армии США мечтал прославиться не один
год своей непутевой жизни. Все его прежние гражданские поступки
приносили ему лишь разочарование. Ничего значительного в них не
было. И будь то сбор средств для обездоленных, участие в акциях
«Бог в каждом из нас» или раздача горячих обедов местным бездельникам
и бродягам – на страницах чикагских газет о нём не написали ни
строчки. Но стоило ему оказаться в условиях боевых, реальных и
уцелеть после высадки союзных войск в Нормандии, он сразу поднял
нос.

Сослуживцам из дивизии, состоящей преимущественно из числа заключенных
тюрьмы строгого режима Синт-Синт, которым за участие в боях была
обещана амнистия, он не понравился сразу. Зазнавшийся капрал вечно
придирался и держался уставных отношений, так что предложение
хлопнуть зануду из Томми-Гана М1, родилось само собой, но вояки
уже чувствовали дыхание свободы, оттого желающих вновь оказаться
в камерах мрачного бастиона юстиции не нашлось и… затею не без
сожаления оставили.

Впрочем, случай осадить героя нашелся сам собою. Он не был связан
с криминалом, не был спланирован и скорее походил на курьез чем
на мщение.

С середины мая 45-го когда фанфары отыграли победную мелодию по
случаю германской капитуляция, наступила всеобщая эйфория и повсеместное
неконтролируемое веселье. Победителям казалось, что мир захмелел
как минимум от двух галлонов виски на нос. И капрал награжденный
медалью за храбрость невольно оказался между молотом и наковальней.
Как младший офицерский чин он пытался обуздать вакханалию во вверенном
ему подразделении, но был нелепо травмирован.

Его переехал автомобиль управляемый пьяной солдатней.

Переехал не насмерть, но впечатал в яму с песком для прыжков в
длину, близ аэродрома Темпельхоф в западном секторе Берлина.

Развив невероятную скорость на спорт-прототипе Порше 60К10, бывшие
узники тюрьмы Синк-Синк не справились с управлением. В результате
автомобиль, протаранив высокий гранитный бордюр, металлическое
ограждение, потеряв при этом передние колеса, смяв сигаретный
бампер, вылетел за пределы взлетной полосы и на излете нанес капралу
Томпсону увечья.

Оказавшись под брюхом немецкой гоночной машины капрал наконец-то
прославился.

Устав от освещения бесконечных победных реляций газетчики так
раздули инцидент словно это было еще одно крушение Третьего рейха,
а не техногенный сбой последнего спорт-прототипа Порше 60К10…

Покинув интернат, за два неполных года человек в баварской шляпе
побывал: студентом, женихом, разнорабочим, приемщиком макулатуры,
еще раз предметом страсти, прежде чем потерял способность контролировать
собственные эмоции.

Июньским днем 75-го беднягу лишили разума ненароком.

Выскочивший из-за угла автомобиль с форсированным двигателем наехал
на зеваку не насмерть. Он зацепил его лишь правым боком (гонщик
старался уйти от лобового столкновения и выкрутил баранку Жигулей
влево до упора), но все же серьезно травмировал пешехода. Отрицать
сам факт ДТП бессмысленно. Он действительно имел место. К тому
же был сухо освещен городской прессой N-ска, отчего оброс, как
водится небылицами и смачным враньем. Этот день трагедии, этот
поворотный миг в жизни человека в баварской шляпе можно увязать
событиями в районе стадиона Темпельхоф в пригороде западного Берлина,
но с некоторыми оговорками. Во-первых, несчастный в отличии от
капрала Томпсона, тщеславием никогда не страдал и к славе никогда
не тянулся. Во-вторых, оказаться под брюхом спорт–прототипа Порше
60К10 или раздолбанного клона ФИАТ-а – большая разница.

С черепно-мозговой травмой, переломами рук, грудной клетки едва
живого счастливчика доставили в больницу и срочно прооперировали.
Повреждения были настолько серьезными, что у хирургов поначалу
опустились руки. Но сердце человека в баварской шляпе оказалось
на редкость стойким и панике медиков не поддалось. Оно успешно
перенесло многочасовую операцию и отработало без сбоев, словно
слегка запыхавшийся локомотив.

Выписали из клиники человека в баварской шляпе спустя год, и тут
же переадресовали в другой стационар, где проблемные пациенты
– нескончаемое развлечение для бессердечных санитаров. И поначалу
ничего не соображая, человек в баварской шляпе топтался на месте,
принимая всякого человека в белом халате за душе-спасителя. Однако
стоило сознанию восстановиться, как ситуация серьезно обострилось.
Эти неамнистированные вояки из Синк-Синка хлестали разбавленный
медицинский спирт и прожигали жизнь, словно афро-американцы на
военной базе весной 45-го.

Палата, в которою поместили новичка, была малосолнечная, сырая,
но, несмотря на гнетуще депрессионную убогость и очевидную абсурдность
быта, лжепобедные настроения вспыхивали то в одном, то в другом
углу давно не белённого пространства. Эти всплески радости никак
не вязались с регламентированным больничным порядком, оттого гасились
санитарами жестоко , как бунт. Под запарку доставалось всем обитателям
неблагополучной палаты. И тогда, словно изрешеченный пулями из
Томми-Гана М1, человек в баварской шляпе резко терял рассудок
и умирал.

Разбавленный лошадиной дозой успокоительного, спустя полчаса-час
он становился невесомым, ватным и перед его глазами ураганом,
словно гоночные авто, проносились жизни Фердинандов Порше. Обоих
сразу.

Иногда ему виделась Даная, в известной выжидательной позе…

Постер с изображением обновленного Порше 911, из журнала Шпигель
за 1979 год, проделал весьма замысловатый путь, прежде чем оказался
на дверце мужского нужника N-ского психиатрического стационара.

Из Западного Берлина он стартовал самолетом аккурат с того места,
где летом 45-го уголовники чуть не отправили к праотцам капрала
Томпсона, раскурочив при этом спорт-прототип Порше 60К10, на котором
старший Фердинанд Порше не проехал и десятка метров.

Журнал, купленный в газетном киоске на пресечении Лебниц и Ное
Кант-штрассах в получасе быстрой ходьбы от Театра Шиллера советскому
разведчику нужен был как условный знак для встречи со своим агентом.

Но агент встречу провалил.

Будучи не в себе, под хмельком, зная резидента в лицо, несмотря
на жесткие инструкции (раскрытый журнал лежал на коленях – условный
знак, что резидент под наблюдением), он без опаски подошел к переодетому
в штатское советскому майору и попросил подкурить пахучую сигариллу.
Пока ошарашенный резидент искал путь, как выкрутиться из сложившейся
ситуации, ренегат сверлил красными глазами человека из Москвы
в надежде, что обещанный гонорар за вранье, он получит из рук
в руки немедленно. Но ничего подобного резидент делать не собирался.
Он встал, всем видом показывая, что не знает подвыпившего немца,
постучал пальцем по стеклянному циферблату своих наручных часов,
приподнял баварскую шляпу и удалился.

Рожу разгневанного агента резидент не видел, но мысленно представил
и по возвращении на Родину отчитался подробным рапортом, где уделил
внешнему облику шпиона несколько язвительных строк. В Центре от
услуг спившегося сотрудника госдепа ФРГ сразу же отказались. Сменили
все явки и пароли, разобрав поголовно сложную многоступенчатую
цепочку словно и не было никакой агентурной сети. Всю вину за
провал возложили на обескураженного майора и как неудачника, завалившего
целый сегмент просоветской резидентуры, отправили дослуживать
в органы N-ска.

В N-ске майор затосковал, пристрастился к бутылочке и уже через
полгода, как человек несимпатичный и неадекватный, невзирая на
столичные связи, вылетел из органов.

Оставшись без работы, но привыкший жить на широкую европейскую
ногу, он продал все, что было им попутно приобретено на распродажах
в Западном Берлине и имело теперь хоть какую-то ценность.

На вырученные деньги экс-разведчик вызывающе пышно оторвался и
упал на дно.

Западногерманские вещицы майора затем всплывали в разных социальных
кругах захолустного N-ска. Кто как мог, прилаживал шмотки и вещицы
к бесцветной жизни провинциального городка, пытаясь тем самым
придать собственному бытию налет европейского флера.

Полиэтиленовые пакеты с изображением девиц, автомобилей, товарных
знаков сигарет Мальборо и Кэмел служили дорогими сумками для девиц
из местных профучилищ.

Потертые джинсы, прошедшие не одну и не две машинные стирки, кочевали
с задницы на задницу пижонов не меньше года, оставаясь в прежней,
в высокой цене.

Рубашки и модные галстуки из города вывез пролетный эстрадник.
Столкнувшись с качественным товаром на местной барахолке он, не
задумываясь, выложил запрашиваемую сумму и со счастливым лицом,
словно это была сделка века, отбыл своим гастрольным этапом.

Веселенькие журналы на немецком языке разлетелись постранично,
как косяки дезориентированных птиц, и определить к какому изданию
принадлежат лощеные красотки уже через месяц было невозможно.

А вот баварская шляпа, довольно долго и благодатно служила головным
убором местному пииту, жившему вызывающе и нетрезво. Необыкновенные
ораторские данные вкупе с асоциальными, безыдейными стихами довели
трибуна до стен душевно-исправительного учреждения. За вольные
изложения его, было, намеривались серьезно приструнить, но, хитромудрый,
он скоропостижно потерял рассудок и предпочел отлежаться в N-ском
стационаре, прикрывшись тем, что у него на тот момент осталось
– баварской шляпой.

Через пол года перекочевавшего, не без помощи санитаров и многоступенчатого
лечебного курса, в категорию растений, его перевели в реанимационное
отделение, где он, спустя несколько месяцев, тихо отошел в мир
грёз.

Оставшаяся без хозяина, шляпа довольно долго кочевала по головам.
Вначале младшего медперсонала, затем полувменяемых пациентов клиники,
и только после этого попала в руки человека в баварской шляпе,
каковым он на тот момент еще не являлся.

Дело в том, что когда шляпа оказалась в руках изгоя, в гардероб
она практически не годилась. Основательно залоснившееся фетровое
поле являло собою вид крайне запущенный, засаленный. Высокая тулья,
с сохранившейся узорчатой тесьмой, имела несколько неправильных
изломов, и потому новому обладателю баварской шляпы предстояло
потрудиться, чтобы вернуть вещице, пускай не первозданный, но
вполне сносный вид.

Прячась от сторонних глаз, человек в баварской шляпе долго корпел
над изуродованной формой иноземного убора. Не раз стирал в слабом
мыльном растворе. Поднимал тонкий ворс фетра грубой щеточкой.
Выводил жирные пятна в несколько заходов, жидкостью на основе
белизны, позаимствованной у добродушной санитарки. Наконец, когда
предмет зазеленел и цвет головного убора выровнялся, он замочил
шляпу в ведре с водой, чтобы затем, укрывшись от насмешников высушить
ее прямо на голове. В итоге, форма тульи приобрела окатные черты.
От варварских заломов остались лишь паукообразные морщины, которые,
впрочем, с нескольких шагов были практически не видны.

Пук шерсти дикой серны был безвозвратно утрачен, и, глядя на испорченную
тулью, нельзя было понять, не только каким он собственно был,
но и с какой стороны – правой или левой этот декоративный элемент
когда-то размещался.

Подтянув, ослабшую после стирки, узорчатую тесьму, человек в баварской
шляпе отложил убор в сторону. Сходил в палату за подушкой, которую
затем аккуратно подпорол и, прощупав пуховую начинку, извлек из
объемной бело-серой массы самое большое попавшееся под руку перо.
Поправив его пальцами, он на минуту задумался и закрепил его с
левой стороны несколькими стежками, с помощью подобранной еще
неделю назад иголки и небольшого отрезка грязно-белой нити. Невысокое,
с рваными лоснящимися краями перо неведомой птицы, меж тем, удачно
подошло и шляпа, словно ожила, окончательно пленив магической
красотой своего нового хозяина.

Она просилась в руки, и человек в баварской шляпе то надевал,
то снимал ее с головы, будто шапку невидимку. Этой увлекательной
игре он предаваться часами. Впрочем, в мутноватом зеркальном отражении
он естественно не пропадал, но лишь кардинально преображался.
Он становился другим. В нем неожиданно пробуждались силы, доселе
дремавшие внутри него и о существовании которых он даже не подозревал.
Это были, несомненно, приятные и позитивные ощущения. Каждый раз,
как только шляпа водружалась на голову, они начинали свой внутренний,
неудержимый бег, и ему казалось будто прежний зыбкий, почти угнетенный
дух его наконец-то ожил. Воспрял. И скулящему унынию нет возврата.

Косая тень от шляпы, ложившаяся на его одутловатое, хаотично иссеченное
морщинами лицо смотрелась тончайшей сумеречной вуалью. Этот прозрачный
шлейф придавал лицу загадочность. Он смазывал безумный взгляд
человека в баварской шляпе, оттеняя изможденность и изжитость
лица в котором, как только шляпа замирала на голове, сразу же
проявлялись новые не распознанные им самим мотивы. Он не мог их
не замечать и не воспринимать. Визуальное преображение было не
вымыслом, но явью, оттого он тянул улыбку, которая придавала лицу
таинственный вид, смягчая тронутые базедовой болезнью рвущиеся
из орбит глаза…

В N–ском психиатрическом стационаре крайняя кабинка мужского туалета
была особенной и распахивала дверцу лишь для избранных – большей
частью косящих от армии больных. Не утратившие здравого рассудка,
несмотря на усиленную терапию, ушлые пациенты еще год назад сговорились
с санитарами и заказали через родственников навесной замок с несколькими
дополнительными ключами. Приладив петли – одну к дверце, другую
к левой перегородке кабинки, в которой совсем недавно сменили
унитаз и сидушку, они торжественно навесили хромированный китайский
замок. Габариты этого антивандального устройства были не отпугивающими,
но препятствующими открытому проникновению за заветную ДВП-шную
дверцу. Окрашенная под стать заведению в откровенно депрессивный
цвет, теперь она отворялась далеко не перед каждым, кому требовалось
справить нужду. Так что, создав весьма своеобразный островок пограничной
свободы, заговорщики прочим типажам стационара в радости медитационного
оправления решительно отказали, хотя по факту желающих локализоваться
заявилось значительно больше, но ключей на всех естественно не
нашлось. К тому же многие малоадекватные коллеги-существа своим
поведением вызывали отвращение, испражняясь большей частью не
прицельно, но как приспичит.

Доподлинно, кто пришпилил постер с полуобнаженной красоткой, восседавшей
на капоте Порше-911, к дверце элитного нужника, человек в баварской
шляпе не знал. Ходили слухи, будто сложенный в несколько раз плакат
нашли в потайном кармашке диковинных трусов отставного сотрудника
внешней разведки, которого поймали в женском отделении центральной
N-ской бани. Этого буйно озабоченного пациента не удалось вывести
из состояния горячечного эксгибиционизма, и он не только отмахивался
от одолевавших его сознание чертей-чертовок, но и крыл их на чистом
немецком, отождествляя себя, почему то с Фердинандами Порше, обоими
сразу. В конечном счете, экстренное психиатрическое вмешательство
оказалось неэффективным, запоздалым, и спасти от белки несчастного
не удалось. Он так и ушел в мир грез с немигающим взглядом, в
котором застыла истинно арийская ненависть.

Все закулисные инсинуации с распределением весьма специфических
привилегий человека в баварской шляпе не коснулись. Жизнь в отделении
первого психического эпизода соответствовала духу стационара,
оттого дорогу в особую кабинку имея несбалансированный рассудок
и малоконтактное поведение он найти, естественно, не мог и о существовании
плаката даже не догадывался вплоть до первых осенних заморозков
91-го года. Пациенты-мажоры ему попросту не доверяли и, формируя
элитную касту, сразу же вывели его из списка претендентов на хромированный
ключик.

Общеизвестно – московские события имели невероятно широкий революционный
резонанс. Передел власти, транслируемый средствами массовой информации,
оказался весьма провокационным и всколыхнул не только столичных
граждан, опьяненных мифологической тезой демократии, но и дежурных
санитаров N-ского психиатрического заведения. Насмотревшись обнадеживающих
репортажей, и от охватившей всю страну эйфории они невольно дезориентировались
и растеряли служебную бдительность. Уподобляясь американским пехотинцам
из 42-ой дивизии Рейнбоу, они братались с больными, как на всамделишном
Нормандском рубеже. Щедро делились разбавленным спиртом и хлеставшими
через край эмоциями, начисто забыв о регламенте и строгом режиме
отделения. Будучи серьезно под шафе, они мало чем отличались от
психов, но это обстоятельство их абсолютно не смущало. Медработники
невольно рядились под заокеанских освободителей, оттого для бесконтрольного
братания пооткрывали все палаты на этаже, и даже дверцу в нужнике,
дабы вольный ветер перемен наполнил дыханием подлинной свободы,
доселе привилегированное узкое и дурно пахнущее пространство,
которое они и сами нередко посещали.

Так или иначе, но отделение трясло весь вечер и всю ночь. Брожение
по коридору не возбранялось даже тем, кому во времена до означенные,
дореволюционные полагалось лежать пристегнутым к прочным металлическим
кроватям. Им также подарили свободу до утра…

Бессмысленное и праздное шатание довело человека в баварской шляпе
до дверцы нужника под вечер. К его неподдельному удивлению она
оказалась лишь прикрытой – сторожа-замка на месте не было.

Из любопытства он уселся на белоснежный унитаз и его взгляд невольно
вперился в плакат. Ассоциативные ходы вмиг завладели его сознанием,
и он не смог отделаться от нахлынувших воспоминаний. Цветная репродукция,
как отзвук прошлой жизни всколыхнула его, и мозг, дремавший столько
времени, будто просветлел. Разогнавшиеся нейроны спровоцировали
эмоциональный взрыв, и человека в баварской шляпе словно подменили.

Им овладела идея.

Он кинулся к себе в палату, расталкивая по пути возбужденных товарищей,
тонкими руками. Разворошил полочку с одеждой в прикроватной тумбочке.
Скинул с себя бесформенные трикотажные штаны и майку прямо на
пол и стал судорожно переодеваться.

Во дворе было тихо.

Солнце пробивалось сквозь щели в заборе, и человек в баварской
шляпе не видел, как оно печально-лениво цеплялось за невидимый
горизонт своим расплывшимся пузом.

Приближающаяся сумеречная пора его не пугала.

Оказавшись во дворе, он без промедления начал мерить деревянный
тротуар неспешным шагом, словно пред ним распростерлась ухоженная
Лебниц-штрассе наводненная праздной и отзывчивой толпой. В сгущающемся
полумраке улица казалась ему местом совершено приязненным, светлым,
где встреченные фрау любезно улыбались, а сытые бюргеры с пивными
животами в порыве дружеского приветствия отрывали разнофасонные
шляпы от своих голов, и ответно гаркали: «Морген-морген-морген-морген!»

На их лицах бликами играла неподдельная праздничная эйфория…

Отделение тонуло в возбуждении.

И только студент-практикант, еще накануне перебравший разбавленного
спирта, мучился от тяжелого перепоя. Ничего не шло в его голову.
Она гудела и изводила несчастного спазматическими приступами боли,
которые как будто в наказание, довеском, отягощались бесконтрольным
гомоном и радостными воплями, летящими со всех сторон. К тому
же сознание молодого человека было частично парализовано. Оно
было травмировано нелицеприятными и унизительными словами, сказанными
бросившей его накануне подружкой. Он пытался подавить в себе этот
негативный настрой, но у него ничего не получилось, хотя пробовал
отвлекаться и безостановочно курить. Стоя у приоткрытого окна,
он никак не мог собраться, сконцентрироваться на чем-нибудь личном
и позитивном. Не мог отделаться от вала удручающих и негативных
ощущений терзавших его похмельную душу. Суматошно-балаганный день
никак не кончался, и от мрачных, сгущавшихся каждую минуту сумеречных
красок веяло таким безнадежным унынием, что на глаза его едва
не навернулись слезы. К прочему молодого медика подпиравшего плечом
оконный проем стал раздражать весьма странный, нелепо и не по
погоде одетый пациент.

Поймав его потухшим взглядом, он содрогнулся от вида этой полуобнаженной
фигурки, вызвавшей в нем очевидное и совершенно беспричинное озлобление.

Псих мирно кружил по двору и никак ему не угрожал. Не донимал.
Не путал. Через шаг-два он лишь останавливался, срывал с головы
свою шляпу и кивал в пустоту двора, словно игрушечный болванчик
с вытаращенными и бессмысленными глазами. Все в его движениях
было каким-то ходульно-картинным и неестественным, не смешным
и не трогательным. Глядя на него, злясь, студент понимал, что
в сумеречном кружении у придурка в смешной баварской шляпе никакого
гуттен-моргена не будет. И что его как прочих существ стационара
через несколько часов ограничат в передвижении, волеизъявлении,
разведут по палатам и запрут. И не будет никакого душевного воскрешения
и возвышения духа, на которое всегда надеется человек, после сильнейшего
душевного надлома. Никому еще не удавалось обогнуть судьбу и выскользнуть
из ее невидимых, неосязаемых шор-границ, вдоль которых человек
обреченно плетётся к своей идентифицированной и мифической вечности.
И не важно, насколько глубоко развито его сознание, высок или
низок интеллектуальный потенциал и нажитая мудрость, он все равно
уйдет из этого мира в неведении – прожил ли он свою жизнь по-человечески
или все-таки нет.

г.

Иркутск