Проза

 

 Мрачные  мавританские  стражники  тщательно  блюли  границы  земли  и  вечности, упражняясь  порой  в  заклинаниях, преграждающим  дорогу  идущим – но  идущих  не  было  в  сумеречной  чересполосице  света  и  тьмы. Арабские  рукописи  раскрывались  крыльями  птицы, и  таинственные  жуки  букв  выползали, удивляя  шведских  рейтаров  и  датских  гуляк, прячущих  под  камзолами  ржавые  древние пистолеты. Ядра баллист  превращали  условную  реальность  в  мешанину  расколотой  мозаики  и  раздробленнх  витражей; а лиценциат  права, с  толстым  томом  Гроция  подмышкой  наблюдал  за  кольцами  пышнохвостых  комет, взрывающих  небо, изрытое  человеческими  мыслями.

 Волшебные  калейдоскопы  халдейских  мудрецов  обнажали  суть  явлений, скрывая  подоплёку  оных. Радуга реальности  включала  в  себя  суммы  фантазий и  мечтаний, и  бедуин  застывал  у  портика  греческого  храма, бормоча  стихи  на непонятном  диалекте. Из  цирюлен  тянуло  сложными  ароматами, а  сады  ярусами  возвышающиеся над  бездной,  подчёркивали  собой  мощь  древнего  Вавилона…

 И  многие, многие шли  к  границе  земли  и  вечности, где  мрачные  мавританские  стражники  превращались  в  добрых  джиннов  мечты…

 

 

 

Ночью  мама  стукнула  сыну  в дверь – вскочил, выдернутый  из  гнезда  сна, – А?

-Джека  умер, - сказала  мама. Сын, не  одеваясь, сел  на  кровати, зарыдал. Мама  обняла  его  за  плечи: Что  ж  теперь… Старенький  был…

 Знакомое  милое  цоканье  коготков  по  паркету  оборвало  его  рыдания, её  слова. Лохматый, йодистого  окраса, черноглазый  пёсик  вошёл  и  удивлённо  посмотрел  на  них.

-Мам, ты  что! – воскликнул  сын, хватая  собаку, и  обнимая  её – пушистую, тёплую.

-Ой, он  так  спал, я  дёргала  его, тормошила…

И  гладила, гладила  пёсика  тоже…

Возвращённая  радость  оборвалась  через три  года…

 

 

 

С  фиглярскими  ужимками – наглыми  и  заискивающими  одновременно – шли  по  вагону, сверкая  фиксами – один  бренчал  на  гитаре  и  пел, пел  дребезжаще, крикливо, и  строчка  одна, повторяющаяся, царапающаяся  сознанье, вертелась  и  вертелась: Я  бухаю, а  кто-то  колется… Второй, паясничая, размахивал  кепкой, сипел: Принимаем  всё: деньги, сигареты, еду, выпивку…

Бугай, сидевший у  двери, попробовал  утихомирить  их, но  шикнули – Не  нравится, не  слушай, - и  глянули  так, что  он  отстал.

 Потом  появились  менты, и  зэки  вымелись  на  ближайшей  остановке.

Замелькали  лентой  леса, городки, знакомые пейзажи…

 

 

 

Махала  руками (белея, ладони  порхали, как  птицы), охала, причитала: Машка, ты? Досрочно  освободили? Как  хорошо-то!

Была  оклеветана. Отсидела  два  года.

Дом  культуры, где  руководила  хором.

Подруга  говорит, говорит; не удаётся  слова  вставить.

 Открывается  дверь, и  выплывает  директриса – толстая, низкая; глядит  на  Машу, опешив.

-А  она  тут  что  делает? – вопрошает  гневно.

Подруга  закашлялась, и  вдруг, также  тараторя, выдала: Вот  и  я  ей  говорю – ты  что  сюда  заявилась? Представляете  наглость  какая! Думала  работу  дадут! Освободите, милочка, помещение, не  то  милицию  вызову.

 Сутулясь,  выходит.

Во  дворе  играет  детвора, и  забор, мимо  которого  идёт  она, кажется  бесконечным.

 

 

 

Кот – старый  его, дымчато-пушистый, но  давно  замедленный  в движениях – забрался – вполз, хотелось  сказать, -  на  колени, и  устроился, не  мурлыча… - Ах  ты  мой, - сказал, гладя  его, чеша  за  ушами. – Старики  мы  с  тобой, старики…

Кот  будто  стёк  вниз  и  тенью  метнулся  в  коридор, и  вдруг  выскочил  оттуда, помолодевший  на  миг, и  буквально  взлетел  на  колени, и  лёг, истратив  силы  на  вспышку.

-Ах  ты  мой  родной! – бормотал  старик. – Значит  ничего  ещё, ничего…

 

 

 

Бодрый, жизнерадостный, пышущий  весельем – вышел  вместе  с  женой  от  подруги – муж  курил  у  подъезда, не  любил  заходить  к  этой  подруге.

Ветврач. Познакомились  с  мужем.

-А  какой  клиент?

-Да  пудель  маленький. Одиннадцать.

-Глаза  уже  подёрнулись?

-Ага, плёнка  мерцающая… но  зубы  плохие, совсем плохие…

-Тут  в  комплексе  всё… У  одних  был – так  собаку,  - а  животина  очень  больная,- в  душистом  шампуне  вымыли. А  пасть  раскрываешь… Ой! Не  то, что  вонько, но  глаза  мал-мала  щиплет.

Представлялся  он  за  столом, с рюмкой, закусывающий  смачно.

Ещё  о  чём-то  поговорил  с  женой, а  муж  молчал, курил, глядел  на  огни  фонарей – шаровидные  узлы  перспективы.

 Когда  возвращались  домой, сказал  неопределённо: Весёлый  дядька.

Из  глубины  двора  донёсся  собачий  лай.

 

Из глины лепили во дворе гномов – бородатые, жизнерадостные мужики; лепили, травя байки, покуривая, делая перерыв, чтобы попить кефира и зажевать его белым хлебом… И возникали они – гномы – низенькие, пузатые, забавные, двое сидели на скамеечке, и один нашёптывал в ухо другому весёленький анекдот; ещё один, задрав голову в колпачке, глядел на небо, скрытое суммой тополиных ветвей… Потом мужики красили гномов – и радуга нежно распускалась во дворе, тихо преобразуя его неожиданным счастьем…

 

 

 

В  уазике  лежал  на  горе  макулатуры – неровно  связанные  пачки  журналов, тяжёлые  стопки  книг; недавно  устроился  работать  в  библиотеку, и  в  молодёжной  компании  не  то, что  стал  своим – говорили  про  него: из  другого  теста – но… полусвоим  что  ли? Весёленький, пошловатый  парень – сослуживец  – болтал  в  лохматым  шофёром, а  он, молодой,  на  журналах  лёжа, от  скуки  листал, что  придётся, когда, с  хохотком, сослуживец  спросил: Ты  небось  стихи  пишешь? А?

-Нет. Не сочиняю, - ответил  он – молодой, не  определившийся  в  жизни.

Пожилой  поэт  с  улыбкой  вспоминает  сей  эпизод, не  в  силах  вспомнить  себя – тогдашнего, будто  воздух  разошёлся, и  в  прореху  его  ускользнул  тот  парень…

 

 

 

  Похороны, чьё движение начинается со двора Академии МЧС. Люди в формах с естественно-строгими лицами. Гроб красный – под цвет советского флага. Стояли. Подняли, понесли в автобус. Я прохожу мимо, гляжу сквозь ограду, фантазирую, пытаясь представить себе жизнь этого человека… Офицер. Семья. Сын по стопам… не складывается картина. Гроб увезли.
    Я иду дальше – в сторону ВДНХ.

 

-Ну хочешь, облей меня, - сказал виновато притащивший его в компанию, старший в жизненных похожденьях, но не по возрасту, вывернувший на него бренди… - Да ладно… - ответил. Оба достаточно пьяны. Ещё был некто на протезах – в прошлом бандит, ныне пьяница и болтун, и две девицы – смешливые, весёлые. Ночь была за окном. Всегда ночь.
     И только пестрые кадры ленты воспоминаний, мелькая, обозначают сгибы и углы жизни…