Проза

Жёсткая, много зарабатывающая, внешне милая, веснушчатая. На похоронах матери – ни слезинки: только дело: сухо, чётко…
    Мать, держа за ручку, спрашивала: Гусёнок, тебе какую шоколадку купить?
    Токи недовольства шли снизу, крохотная девочка отвечала: Я не гусёнок.
    -Извини, доченька, - говорила мать, и покупала шоколад подороже.
    Тридцать лет прошло.
    Главбух в крупной фирме, привычны заграничные вояжи – и на отдых и по делам, привычны большие деньги.
    Мать, быстро сгоревшая от рака.

    Немноголюдные похороны.
    В квартире матери потом, уткнувшись лицом в одно из её платьев, рыдает, вспоминая гусёнка, захлёбываясь многими воспоминаньями…

    

Мнил себя всезнающим, много читал – зазнаистый такой ребёнок… Детское лето – на даче у дяди и тёти… И едут на Голубые озёра, где мощные пласты воды врезаны в гигантские песчаные раковины. Вдруг, устав глядеть в окно, говорит: А представляете, Сталина стали реабилитировать, фильмы показывают, где он – герой…
    Песчаная лента дороги вьётся и вьётся.
     Дядя, ведущий машину: И правильно! – говорит. – Сталин это сила. Это – мощь.
    Ребёнок, убеждённый, что все разделяют его антисталинский запал, вскипает; они спорят, горячится ребёнок, много узнавший от отца.
     Что теперь вспоминаешь, взрослый?
    Что дяди, который позже был твоим крёстным, давно нет на свете, а тётя пережила его на год?
    Или бликование синей, глубокой воды, которой никакого нет дела до мелких людских страстей? До распри, вспыхнувшей на песчаной дороге?
    Или воспоминанья вовсе не имут цели – уютно, а порой беспокойно размещаясь в тебе?

 

 

Озеро бликовало, переливалось огнями, мерцало зрелым золотом, и так хорошо было, что он не выдержал, встал, подошёл к одному из берегов и стал читать свои стихи – громко, вдохновенно. Женщины смотрели на него с восторгом, внимали, подходили потом знакомиться…
    Он вообще-то сидит на скамейке, в тени лип, не вставая, не подходя к воде, и чётко зная – как бы

хорошо не было, он не решится читать вслух свои стихи.
  

Неровная, разбитая, жёлтая дорога – въезд на кладбище; один автобус, увозя похоронивших, разворачивается, въезжает другой; у конторы пестреют венки, две женщины – обе в чёрном - стоят обнявшись; потёртые, растерянные мужики… Сумма ассоциаций, даваемая смертью близких, тяжела; крутится в сознанье ком, переворачиваешь его и так, и эдак. Прореха в сознанье – где человек-то? Всё понятно и всё безнадёжно непонятно.
    А на кладбище высоченные сосны – корабельные, розоватые, могучие – точно векторы верного движенья вверх; а что лопаты стучат, а перед тем комки земли тукали о крышку гроба – вроде и неважно перед ликом вечной высоты, куда устремляются сосны…

 

 Клоун в жизни смеётся редко, редко… Растоптанные, огромные башмаки, красный или морковный нос, песочный парик, дурацкая кепка… Мускульная сила шутки отталкивает равнодушие зала. Клоун жонглирует великолепно – и предметами и шутками. Он знает, когда, что нужно; и что репризы иные плоские, как галька, не его вина… Клоун смывает грим – и с ним же улыбку; он устал, он хочет напиться. Клоун – стержень цирка, и быть таковым всю жизнь, даже имея успех – грустно, грустно…

 -А «жук» тебе нравится?
    -Да, хорош. Приятная форма.
    Ретро-выставка машин. Чёрный «бьюик» сорокового года, с козырьками над стёклами. Огромные американские акулы пятидесятых, семидесятых; советские «москвичи», мотоциклы…
     Рваные ритмы рок-н-ролла рубят воздух, эстрада тут же, кто-то выплясывает возле…
     Свинцовое сгущенье в небе. Дождь идёт полосами, высекая пузыри, никого не смущая: лето, как сплошная лента единого праздника.
     Омытые машины блестят, переливаются…

 

 

Белобрысый, довольно рослый, плохо принятый классом. В прозрачно-синих глазах – пустота. Способность к мимикрии идеальна – ни яркого ума, ни чётко выявленных способностей – всё замещает она. Постепенно привыкли к нему, стал своим, учился неплохо.
    То, что в современной реальности стал преуспевающим биржевиком в Англии, как насмешка над умом и талантом.
 

 По плитам ползёт, тащит былинку. Тащит целенаправленно, уверенно, не отступая перед мельчайшими трещинками в плитах; тащит, обладая силой, не сопоставимой с моею – человека, наблюдающего за муравьём. Особенно глубокий провал – и муравей ведёт себя странно: оставляет на миг былинку, задом выбирается на гладкую поверхность, после чего опять берётся за труд. Упорно, как будто с верой в единственно правильный, или возможный путь…

 

 

И – к массе криво летящих слов – в предсмертной записке ребёнок приписал: Даже сейчас марок хочется. Вот втравился!
    Но самоубийство не состоялось. Нет. Ребёнок вырос – как все дети, кем-то стал, и эта забавная приписка вспоминается иногда – смешная, нелепая ему, взрослому, абсолютно равнодушному к цветным клочкам бумаг с зазубристыми краями…

 

  Всю жизнь провозившись со словами, знаешь – невыразимого столько… Тонкие дуги, переходящие в золотые кольца, крепкая вязь ассоциаций, кипенье энергии мысли – одно выливается в другое, а результат…может, и не требует слов? Свод метро, -полукруг, видимый с эскалатора. И – люди: пёстрые элементы массы, толпы движутся будто в водовороте незримом – вбок, вбок… Острые сосудики травы, таящие тайну, и крошка муравья – передвигается малый, таща былинку. Коды жизни – не из цифр, но из периодов непредставимых – кажется, откроются вот-вот, и станет ясна непререкаемая основа.
    

Шёл спиной вперёд по белой разделительной полосе: ночь, машины не подразумевались; шёл и говорил нечто претенциозное красивой девице, с которой только что познакомились у ларька, торговавшего спиртным. Дачный посёлок недалеко, тёмные силуэты крыш и купы деревьев таинственны; и он, идущий спиной к перспективе, твердит нечто экстравагантное, ибо никогда не изменял жене, и не собирался снимать девиц, твердит, чувствуя себя участником кино…итальянского что ли?
     А потом пьяная ночь на даче - яркая метафизическими огнями, - ибо вместо дела читал стихи, и девицы – провинциальные, лихие – слушали с восторгом, и потом с одной из них ходили ещё за водкой, шли мимо пруда, - обмелевшего, старого, - остановились, сделали по несколько глотков из горлышка…
    Хорошо было? Плохо?
    

 Один пролистал журнал, кем-то забытый на скамейке – глянцевый журнал назывался: Культура здорового образа жизни. Второй разглядывал подобранную на помойке фанеру: собирал себе тумбочку под модели машин. Маленький сквер, памятник Бажову виден со спины, и белые и серые изваянья героев его сказов высятся вокруг; а дальше, за сквером - новые, громоздимые в небо башни домов… - Слушай, мы, наверное, живём в Вавилоне, - сказал один, отбрасывая журнал на жёлтые рёбра скамейки. Забавная мохнатая собачка, потешно лая, погналась за вороной. Второй ничего не ответил, щёлкая ногтем по поверхности фанеры.
     Июль тёк золотистым воздухом.

 

-А я помню, как ты скатал комок снега, кинул, а там два железных рубля, - сказала ему мать.
    Он вдруг – как молнией опалённый, увидел себя, вытягивающего из копилки две металлические монеты, а потом, чтобы легализовать их, прячущего в снег.
    -Да, - выдохнул он. – Только я перед тем вытянул их из копилки.
    -Да ну? – не поверила мать.
    -А вот так.
    Живут вдвоём.
    Смысл жизни матери – в жизни сына.
    -Может быть, ты и пубертатный криз разыграл? – вдруг спрашивает она.
    Он – краями, вспышками – видит своё неудавшееся самоубийство, отказ ходить в школу, долгое сиденье дома, чтение, чтенье…
    -Да, да, да! - кричит он.
    -Перестань, сынок, - спокойно говорит мать. – Такое не разыграешь. И потом тебя лечили опытные психиатры, их едва ль обмануть.
    Он понимает, что колпак материнского контроля не разбить… Он – робкий в жизни, одарённый, неумелый… перебирает картинки былого, не зная – зачем они? К чему?
 

 

    

 Мерцающая, тугая, нежно-прозрачная, серебристая вода лесного озера, окружённого колбочками, лабораториями травы; взгляд в глубину воды завораживает – точно мускулы песка крохотные, играющие язычки – роднички дна, и сад камней – неподвижно-японский, мудрый, и шёл я сюда не зря – соприкоснуться душою с откровением прозрачной, серебристой воды…

 

 Вместо обычной физкультуры ездили сдавать что-то вроде нормативов на далёкий стадион; неспортивный – подошёл со своим другом к физкультурнику, спросил: А когда вернёмся. – Сегодня вернёмся, - лениво ответствовал важный, вальяжный физкультурник.
     Ладно.
     Напрягался, чтобы пробежать три километра, получилось, но как ни силился подтянуться, больше раза не вышло. Гранату метали, разбегался, и… полёт был недалёк и уродлив, а в яме с песком, при прыжках в длину забуксовал, вывозился…
     Нелепо как-то, смешно…
    Клочки пионерского, советского, краснознамённого детства воспалённо трепещут в мозгу – будто порвали вымпел,- вымпел, символизировавший детство.