Проза

 

…воскресенье

 

Сестра была непреклонна. Благо, что сейчас она лишь голос в телефоне – можно всегда положить трубку.

– Юр, хватит тянуть. Сходи ты уже в ЖЭК.

Сегодня после ночного дождя бетонные плиты соседнего дома покрылись темными пятнами влаги, и женщина из окна пятого этажа – почти напротив моего, такое светлое пятнышко – мелькнула и пропала, отгородившись от чужих взглядов занавесками. В этом самом доме, с той стороны, в подвале – дверь в ЖЭК: старая, обтянутая черным дерматином, с приколотой по центру эмблемой Лица.

– А-але-е! Я с кем разговариваю вообще, а?! – сестра младше меня на пять лет и мудрее на пару-тройку жизней. – Тебе необходимо себя подтвердить. Сейчас уже что? Сентябрь! Ты как жить собираешься?

– Ир, спасибо за подарок, – ко дню рождения сестра дарила полезные, по мнению ее мужа, вещи, – Теперь – займусь рыбалкой.

– Гришка говорит: на дачу зови, на речку там сходить. Племянников увидишь. Не забыл про них?

– Ведь приезжал. Зимой…

– Они с тех пор… Они выше тебя на голову! Мне пора, кормить мужиков. А тебе надо в понедельник… Это – уже завтра! Идти в ЖЭК! Чего за детсад, а? Ты чего первый? Последний? Чего ты дотянул?!

– Обещаю.

– Ума-то нет… Иначе… Ты же понимаешь? Понимаешь, как там сейчас с ними поступают? – потом она вдруг выключила в себе «главную в семье» стала просто сестрой, – Юрка, не сходи с ума, ладно?

Из щелей деревянной рамы окна сквозило. Отклеившаяся малярная лента раздувалась парусом, гудела, напрягалась, но ничего не могла сдвинуть с места.

– С ними… Со мной… Так ты скажи – как там было в ЖЭКе? Ну, намекни что ли… Нельзя?…

– Ладно, мне пора… Пойди завтра и потом мне позвони. Позвони! Понял?… Страшного там – ничего. Все! – бросила трубку.

– Да. Пока.

В квартире стоял осенний влажный холод. Одежда не согревала. Отопления конечно же еще нет нигде в районе, а электричества – конечно же нет нигде в моей квартире. Только слабые токи в проводном телефоне. Они, из ЖЭКа, они – имеют возможность со мной связаться… или… или же… Мне оставлено право – позвонить им самому.

Столько вещей дома – не в порядке, в беспорядке. На столе кружка с утонувшим пакетиком чая в черной, густой жидкости – сосед вчера одолжил кипятка, а сегодня уже не открыл дверь. Может, его дома нет. Может, съехал весь дом. А в соседнем, в параллельном моему – пятом этаже живет та женщина, помните – промелькнувшее светлое пятнышко? У нее в окне не горит свет – наверное, просто ушла. Ветер сталкивает редкие капли дождя с оконным стеклом. Можно занять себя счетом: одна – слева, еще одна, третья – выше, левее, вот – ниже, ниже. Только быстро надоедает. Можно взять книгу. Давно не читал. Вон, на столе – пылью покрытый блокнот, не помню где лежит авторучка. Беда. Буду вспоминать сны: слово за словом.

Но как восстановить в памяти их Лицо?

 

 

 

 

 

 

 

…воскресенье

 

На экране выключенного лампового телевизора опять старое кино: еле заметное в полутемной квартире отражение меня. Когда не стало родителей, несколько лет его никто не включал. Я когда-то складывал на нем книги. Квартира полна забытых и непрочитанных книг. На них – тоже пыли порядком. Смотрю на себя, сидящего на диване, смотрящего на меня. Лучше уйти. Выйти. Идти. Так вернее – сейчас. Надо. К мосту. К реке. А завтра – в ЖЭК. Может, лучше уж – сегодня на мост. И… Смешно. Нет. Просто пройтись. Но на улице: дождь вовсю. Куда же я дел свои ключи от квартиры? Искать теперь… Ладно. Успеть до темноты, не утонуть в грязи и ног не переломать. Да, хорошо. Переломать. И завтра не… Глупости… Завтра я иду в ЖЭК.

Пока искал запасные ключи в темном коридоре (сестра уверяла: они где-то в ящиках), пока копался в шкафу – нашел мамину расческу. О ней мама в свое последнее время не вспоминала. Она за полгода до того постриглась под мальчишку. Помню ее стриженный с проседью затылок. Не хотела она в тот вечер со мной прощаться. Не повернулась. Я вышел. Не вовремя я порой выхожу.

Так много в шкафу забытых вещей: сначала оставляешь их в знак верности человеку, времени или вот своей собаке… Оставляешь, складываешь там, где, скорее всего, не потеряешь (где скорее всего они не будут попадаться на глаза, не станут мешаться, мешать дальше жить). В следующем ящике – собачий поводок. Это от Лорда. Лучшего на свете пса. Лучшего – для четырнадцатилетнего меня. Всего-то четыре года мы вместе прожили. Но ведь для Лорда, по его меркам – почти тридцать лет. Два собачьих столетия назад его не стало. Меня – не было рядом. Уехал жить своей жизнью.

Верну расческу на место.

Во входную дверь постучали. Нет, те, из ЖЭКа за день бы позвонили. Так мне говорили… Не дозвонились?…

Постучали вновь. Я в комнате, я слушаю стук. Хочется прямо сейчас: всю эту комнату, эти вещи, эти книги, этот воздух, всю эту пыль и даже старый телевизор – стянуть как покрывало, сложить во много-много раз и взять с собой, положив в карман, и только с этим и выйти к двери. А потом, где бы я ни был: доставать свой дом, раскладывать, дышать его воздухом, находить непрочитанное.

Иду к двери.

Как пройти четыре метра намеренно громко и словно бы торопясь? Коридор – неприятно короткий.

Останавливаюсь.

…и каждый раз, когда мы с Лордом выручали друг друга: и когда я, подростком, лез разнимать его и бойцового пса, послушного своему хозяину, и когда Лорд в одну из зим, в пургу, нашел пьяного паренька, когда он своим молчаливым упорством не дал мне уйти. Для него это все, наверное, было тогда всемеро важнее, чем для меня. Мы вместе взрослели. Он всегда оказывался старше. Лорд, тебя отчаянно не хватает… Некому, слышишь? Некому выручить.

Открываю дверь. Пока глаза привыкают к яркому свету подъезда: слышу как закрывается дверь лифта. Вгляделся: на площадке уже никого. На полу – мятая записка. Неровный почерк на тетрадном листке: «Как твое душевное равновесие? И вообще».

Догнать и… спросить: «Так о чем вы? Непонятно мне. О чем именно вы…»

… и поводок-друга тоже сохранился: все два собачьих века – лежал на антресоли, прибранный, позабытый. Прошлой зимой – понадобился вновь. Я в тот день гулял у реки. Он, Дворняга-без-имени, встретился по пути. Он был небольшим молодым псом. Я шел по снежной целине, проваливаясь по пояс, он шел за мной, утопая в снегу по уши. Его увлекали трудности, созданные мной для самого себя. А я… я же почти все то время, что он шел со мной одной дорогой, думал о том гадком моменте, когда придется дать ему понять – дальше я иду один.

« Я иду домой, – говорил я ему, – а ты, Дворняга-без-имени, ты – остаешься». Время мое вышло. Я ушел с берега. Он проводил до лестницы, ведущей в город, посмотрел на меня, отвернулся. Он остался у реки. Я возвращался к себе, пристыженный Дворнягой-без-имени. Забежал в квартиру, полез на антресоль, повезло – нашел поводок. Торопясь, возвращался на берег. Никого там не нашел.

Сейчас, в темном коридоре – ключи найдены. Беру поводок с собой. Иду к реке, иду под моросящий дождь. Записку кладу в карман.

 

 

 

 

…столовая детсада. В ней только я и воспитательница. Она строго смотрит на готового расплакаться мальчишку и его нетронутый остывший обед.

– Юра, эти тефтели, хм… Эти ежики, не важно, как они называются, тебе надо съесть и идти ко всем на сончас. Все уже спят. Давай, мальчик. Ешь.

– Ма-р-р-гар-р-ита Гр-ри-горьевна, я не буду. Я не буду есть ежиков.

– Юрочка, это же котлетки, просто… Их так Клавдия Анатольевна, чтоб ее…, назвала. Она пошутила!

– Ма-р-р-гар-р-ита Гр-ри-горьевна, я не буду.

– Вот заладил. Нарушаем режим! Все! Все! Уже все поели. Всем понравилось! Давай! Тебе тоже понравится!

– Значит так, Юра, у тебя пять минут. Я сейчас пойду, проверю группу. А когда вернусь, должна быть пустая тарелка. Ты понял?! Или будешь так сидеть до самого вечера!

 

 

 

…воскресенье

 

Показалось при выходе из лифта: у подъездной двери кто-то замешкался. Она, та дверь – своенравна, если ты не знаешь к ней подхода, не знаешь куда нажать. Замешкавшийся – не знал. Чужак. Но он постарался, втиснулся, продавил свое тело. Не успел я спросить его затылок и спину: железяка тут же с лязгом захлопнулась за ним, сыто щелкнув металлическим язычком.

В моем почтовом ящике – еще одна записка. Только вот ключ от ящика давно утерян. Где их получают? В ЖЭКе?… Спина-и-затылок, ты решил похоже: до-говорить, до-спросить, до-…-до… -до…? Извини, не прочту. Извини, Спина-и-затылок, я иду к мосту. Мне хочется сесть под знакомым навесом с видом на реку и противоположный берег города, теряющийся в дымке. Сигарет бы. Нет, нет. Я же бросаю курить. Третий день пошел… Я не страдаю особо, но может хотя бы шоколада купить? Раз уж не курю. Лучшего горького. Куплю на последнее. Вернусь – проверю ящик. Завтра попрошу ключ.

Магазинчик у дороги – бревенчатая с резными наличниками пристройка к расселенному дому. Дом который год смотрит на прохожих оголодавшим по жильцам взглядом сломанных оконных рам. Позади него – гаражи, гаражи… «Проходи мимо, проходи поскорей». За много лет: фундамент магазинчика глубоко ушел в землю, крыша просела, а дверной проем на входе покосился и как-то весь сжался. Даже мне, «метру с кепкой», хочется, заходя внутрь, преклонить голову.

Ощутимо пахло пивом и соленой рыбой. Потерплю. Полы скрипели, доски прогибались и под ногами хлюпало. По буханкам хлеба, лежащим на прилавке, носились тараканы. С Государственного Информационного Экрана, подвешенного к потолку, на меня смотрело Лицо. Оно смотрело на каждого в стране. Оно заботилось о них прямо сейчас. Во благо. От его имени.

Лицо смотрело на меня. И фоном звучали с Экрана новости: «…мир сегодня погряз во лжи, мы считаем необ…».

Со стороны кассы на меня уставился невысокий лысый мужичок с деньгами и чекушкой водки в руках. А с той стороны прилавка – девушка-продавец. Самым ярким впечатлением от магазинчика были ее невероятно алые губы. Назову ее – Аллочка.

Мужичок просил вареной колбасы грамм триста, но хватало ему только на сто. Продавщица устало отрезала розовый пласт «Докторской». Лысый, казалось, обрадовался появлению слушателя.

– Видите, до чего дошли! До чего ваша сраная демократия, ваша прямая, через… – он кивнул головой в сторону вновь появившегося Лица, – До чего довела! – распалялся лысый, – Бл. на колбасу сраную не хватает! Был, был один хозяин. Жили – во-о-о!

Мужичок показал руками – как оно «во-о-о!».

Лицо. Оно приобрело объем, возникнув из плоскости экрана, словно поднимаясь из–под воды. Лицо, смотрящее на нас, троих, зашевелило губами. Звук запаздывал. В здешних гаражах связь пока еще слаба.

Лицо говорит: «Каждый гражданин – теперь источник власти в стране».

Лицо увеличивается. И в этом Лице, в одной из пор его кожи: среди сотен тысяч промелькнувших людей затерялись алые губы Аллочки, недовольный взгляд Лысого, и…и…

Лицо продолжает: «Вы – часть целого. Мы все – одна страна. Мы – особый…».

Голос у Лица приятный, женский.

Лицо, умолкнув, возвращается в плоскость экрана. Рябь на Экране стихла. Я, наконец, впервые глубоко вдохнул воздух магазинчика: не так уж сильно пахло рыбой и пивом.

Продавщица задержала взгляд на мужичке, мельком глянула в монитор компьютера, ехидно улыбнулась, забрала деньги лысого, протянула ему пакет и с ледяной лаской в голосе произнесла: «Андрей Палыч, алкаш ты долбаный, у тебя когда очередное подтверждение? Помнишь? А я вижу – десятого… Октября… Иди! Бухай, пока сентябрь. Сколько пользы от душонки – столько и вешать. Понял?!»

Я почувствовал, как жижа затекает через треснувшую подошву в ботинок. За окном дождь взъярился на минуту, зашумел по крыше магазинчика и сразу выдохся.

– Мне шоколадный батончик, пожалуйста, вон тот, за тридцать два! – вечно у меня мятые купюры в кармане.

Лысый замешкался, вроде бы умолк, но уходить не хотел. Нарезанную колбасу в руке взвешивает, мнется. Продавщица глянула в монитор. Сейчас надо внимательно следить за уголками ее губ. Полные губы в ярко-алой помаде. Итак… Алые губы Аллы – застыли и… Черт. Черт. Уголки этих губ – поползли вниз.

– Вы че сегодня?… – удивилась она – Вы че, а?… Мне смену сдавать. Приперлись… Юрий… Олегович… Че, сам… Не знаете?…

– У вас, знаете, тараканы бегают… – бросаю я ей, в ответ, сминая бесполезные двадцатирублевки.

Правда, прусаки уже пропали из виду. Сволочи.

– А-а-а! – взмахнула кассирша своими пухлыми ручками, – Травленные они. Дохнут и бегают как дурные. Завтра. Завтра приходите, не будет уже.

Лысый посмотрел на меня и, сжав пакет в руке, словно готовясь превратить его в пращу, плюнул: «Дура же? Ну? Форменная… Ду-у-ра!» Не дождался он моей поддержки, мельком глянул на Лицо и пошел к выходу, раскачивая в руке пакет с колбасой.

Фоном со стороны Экрана доносились новости мира: «…мы вынуждены объявить…»

Нога окончательно промокла. Я пошел вслед за лысым. Спина уходящего в гаражи мужичка показалась знакомой. И затылок.

Лицо сопроводило сообщение обострением своих черт: « …до полной и безоговорочной …»

С потолка прямо передо мной в жижу на пол полетел таракан. Времени у него оставалось до завтра. Не удержался.

А дождь ударил с новой силой.

 

 

 

 

…не помню, почему я оказался в этом школьном коридоре, рядом с кабинетом математики.

– Где все?! – математичка удивлена и раздражена.

– Я, я… – надо ответить быстрее, правдоподобнее. – Я, н-н-н-е знаю.

– Я, я… – надо ответить быстрее, правдоподобнее. – Я, н-н-н-е знаю.

– Точно? – в ее голосе нет никакого сомнения.

– Я, я… – надо ответить быстрее, правдоподобнее. – Я, н-н-н-е знаю.

– Оставайся здесь. Я сама.

 

 

 

… воскресенье

 

До моста оставалась половина пути. Я сидел под навесом трибуны футбольного стадиона. Промокший и продрогший. Записка размокла, порвалась, слова растеклись пятнами. Уже не прочесть. Разложил обрывки на деревянном сиденье, рядом с собой.

Дождь заливал землю. На поле месили грязь футболисты студенческой команды: пятеро «черных футболок» противостояла четверке «красных». Играли с остервенением. С Экрана, видимого со всех трибун поля, за игрой наблюдало Лицо.

Двое нападающих налетели друг на друга: парень в «черном» пропахал лицом глину и не смог подняться. Пришел в себя «красный», встал, подал сопернику руку.

Дождь смывал с лица «черного» и грязь и кровь, только крови не убывало. Оба нападающих счастливо скалились. Лицо в Экране чуть заметно улыбнулось и одобрительно закивало, выступив из экранной плоскости. Рядом на табло убегали остающиеся минуты игры. Счет: «2:2».

Слева от меня, по лестнице между трибун поднимался наверх мужчина в спецовке. Он дважды останавливался отдышаться, присаживался на край ближайшего ряда и, отдыхая, следил за игрой. Я отчего-то слежу за ним. Человек-в-спецовке останавливается у моего ряда. Тут, на пустой трибуне, уместится пара тысяч человек. Только вот Человек-в-спецовке решает сесть на мой ряд. Ладно. Потерплю. Он присаживается на краю, отдыхает, следя за выбыванием с поля травмированных игроков. Ладно бы, но… Пока я опять отвлекаюсь на его передвижения, остановки, приседание и болезненные вздохи… Звучит свисток. Орут радостные «красные». На табло: «3:2».

Человек-в-спецовке аплодирует. Человек-в-спецовке – встает и идет в мою сторону. Он невысокий, плотный, сбитый такой, квадратный. Короткий ежик седеющих волос на круглой голове, толстые линзы квадратных очков в старой толстой оправе – их он то и дело поправляет, тяжело дыша. Что-то он очень тихо нашептывает. Не переставая. Назову его – Шептун.

Думалось мне: сядет он в паре метров от меня. Ладно. Потерплю. Нет. Идет дальше. Уперся в мои колени. Дышит тяжело. Пахнет. Смотрит на меня сквозь линзы. Поправляет очки.

– Можно я пройду? – вежливо интересуется Шептун, уже протискиваясь вперед, нависая надо мной. Дышит на меня. Продавливается в узкое пространство между рядами.

– Вы, вы… – начинаю я и сразу умолкаю.

Шептун уже преодолел единственное препятствие.

– Простите, простите, – нашептывает он и садится прямиком на записку.

Садится Шептун, притирается к сидению, успокаивается и вглядывается в Лицо на Экране.

– Плоховасто видно, зрение совсем… – нашептывает – На левом минус пять, а правый совсем… Но тут сиденья сухие. Вы же не против?…

– Я?

Шептун оглядывается, улыбается заготовленной шутке, но ничего не говорит

– Не против. – продолжаю я – Дождь же… Да. Не подумал.

– А думать… Думать, знаете… О! «Красные» – молодцы, верно? Наша районная гордость. Лучшие среди лучших, в молодежном резерве партии…

– Чего?…

Шептун торопясь расстегивает куртку и показывает партийный значок с абрисом Лица – на лацкане потертого пиджака.

– А-а-а…, понятно. – иногда, правда, лучше не уточнять.

Оставалось пять минут игры. Счет все тот же: «3:2» в пользу «красных». Начинаю болеть за «черных». Упало теперь трое. Один схватился за ногу и орет. Свисток. Лицо на экране их не только холит, не только одобряет, оно же и судит. Санитары унесли вопящего от боли студента, еще один на четвереньках отполз за линию. Свисток. Игра продолжена. Лицо на Экране – улыбчиво кивает. Краем глаза замечаю: в такт Лицу кивает Шептун. Оборачиваюсь. Нет, показалось. Он в руках держит записку. Разглядывает. Как же ты, болезный, сумел ее достать, не вставая?

– Ваше? Прошу прощения, – он протягивает бумажные лоскуты мне.

– Не важно уже, – прячу руки в карманы.

– Неудобно вышло… – откладывает обрывки записки на сиденье перед нами, – Сесть на… и так сказать… раз-мять. Важное что-то?…

Я молча смотрю игру.

– Нет, «красные» такие молодчины… – не унимался Шептун – Завтра на собрании надо отдельно похвалить… Оно, конечно, они все молодцы. Все. Но…

– Молодцы… Еще двоих вынесут и ваша победа… Безоговорочная.

– Вы не понимаете… Это же такой футбол. Наш. Это, думаете, просто игра?…

– Я не знаю толком ваших правил. Дождь… А тут… Да, не льет… Смотрю, что показывают.

– Видите, вот и вы и я под один навес пришли в распутицу, в… Удачное совпадение…

– Три минуты осталось, – перебиваю я Шептуна, – ваши победили.

– Здесь, – он кивнул в сторону поля, – все они – наши. Это у них, у молодых, такая тренировка воли. Это…

Улыбка не сходила с его лица и взгляд…

– Они потом и во взрослой жизни, сильные, подадут руку слабому. Это такой наш путь. Наш особый… Понимаете? – Во взгляде Шептуна мелькнуло… Мелькнуло желание сотворить добро.

– Извините… Может, игру посмотрим?

– Вы же правил не знаете… Наших правил… Вам уровень не оценить. А финальный счет… Мелочи это. Мелочи. О! Можно мне как-то извиниться за… – Шептун махнул в сторону останков записки, – Хотите шоколад? Жена все время мне подкладывает. Горький, полезный. Хотите?

Последняя минута игры. Счет по-прежнему: «3:2».

– Нет. А вы тут работаете? Тренером воли?

– Что вы… – добродушно смеется и под конец закашливается, – я здесь траву на поле ровняю.

Финальный свисток. Оставшиеся на поле игроки радостно сваливаются в красно-черную кучу. Безусловная победа «красных». Лицо на Экране воодушевленно объявляет результаты. Речь все так же запаздывает на пять секунд. Красно-черные игроки замерли, не вставая из лужи. Смотрят на Лицо. Слушают. Шептун радостно хлопает себя по колену.

– Я говорил, а? Говорил? У меня там внук, кстати… За «черных» играл.

Шептун поднимается с места. К нему возвращается болезненная одышка, он опять протискивается мимо меня, извиняется.

– А вы, вы почему еще не в партии?… Ой, простите! – это он наступил мне на ботинок.

– Я… Я подумаю…

– Ну, а чего думать, вот завтра, вечером. и приходите. А то, небось, без работы? Без страховки? Что вам дальше-то делать? В ЖЭК-то когда? Вот и правильно… В ЖЭКе адрес спросите – он уже пролез через меня, обернулся, внимательно посмотрел через свои толстенные линзы очков, а линзы эти любой прямой взгляд проваливают в себя, на глубину.

– Может, все–таки возьмете шоколад? – протягивает он и держит на вытянутой руке шоколадный батончик «за тридцать два». Не опускает руку.

– Спасибо.

Шоколад теперь у меня. Шептун кивком прощается и медленно двигается к выходу. Дождь закончился. Безлюдное поле покрылось гладью грязно-коричневой воды.

 

 

 

 

…на площади тысячи людей. Много знакомых. Они все пришли. Они возмущены. Они решили выйти и отстоять чужие – свои свободы. Они стоят за спиной у памятника столетнему вождю… Они слушают оратора, стоящего «спина к спине» к гранитной глыбе. Я среди тех, кто слушает. Не разобрать слов с трибуны. Важное – мы сами. Мы – здесь. Мы – отстаиваем. Мы стоим за спиной гранитного вождя.

 

 

 

…воскресенье

 

А навес недавно снесли. Он валялся тут же, у оставленного на ночь экскаватора. Рядом – тополиные обрубки, брошенные в беспорядке. Глубокие колеи от колес на пустыре наполнены водой. Старый деревянный стул с выцветшим инвентарным номером стоял на небольшом холмике. Ножки его глубоко вдавлены в землю. Если встать на него – отличный вид на мост. На стуле – маленькая блескучая лужа, по ней расходится рябь. Справа от него – оставшийся в живых тополь. Над стулом, в паре метров к небу, крепкая голая ветвь живого тополя.

Тучи уходили. Темнело. Поднялся легкий ветерок. Холодно. Мокро. По другую сторону от ближней опоры моста сидел рыбак. По другую сторону реки – город. Там – люди, которым уже не надо в ЖЭК. Ерунда. Кому-то точно – надо. Может, это он, может – она. Кто-то сидит в своей обесточенной квартире или сейчас на той стороне, на берегу. Может, ему повезло с навесом. Эй, Кто-то, ты ведь – пойдешь завтра? Я здесь – один. Рыбак не в счет. Кто там остался с тобой, с Человеком-на-том-берегу?

Знаешь, посмотрел только что в сторону рощи и увидел в ветвях Лицо. Мне всегда и везде с детства, виделись лица и маски. Говорят, это память предков. Это – тысячелетний способ выжить, внимательно вглядываясь в темноту. Находить там врагов и друзей. Тебе знакомо?

Стоишь в детстве, наказанный, в углу. Перед тобой только вязь восточного ковра. А внутри вязи несуществующие герои и чудовища их истории: победы, договоры, ссоры и поражения.

Говорят, ничего страшного, если ты видишь человеческие черты в чем-то неживом. Тебе, говорят, стоит обеспокоиться, если ты почувствуешь на себе их взгляд.

Нет. Нет в роще Лица. Это всего лишь вязь. Показалось. Правда. Ему ведь здесь быть ни к чему. Потом – обязательно. Как и повсюду. Потом. Я мог бы сейчас зачитать от Лица… Важное… Вдруг ты что-то забыл… И с чем-то не согласишься… Но ты сам можешь мне все рассказать: слово за словом.

На моем берегу какой-то шутник… Понимаешь… Стул, сук на дереве… Он же, шутник, ничего не знал о поводке: остался от Лорда, не понадобился… Он в кармане. У меня так много накопилось снов. Мне все труднее их запоминать. Все труднее – разделять. Они все об одном. Они все: о сыне и обо мне. Ты уверяешь: «Любой сон, любой дурной сон конечен». Так чего же ты?… Просыпайся.

Надо вернуться к началу. Тебя, Человек-на-том-берегу, не было. Всюду мне кажется что-то. В какой-то момент я решил: ты смотришь в мою сторону. Но ведь тебя нет. Ты – это я. Тогда кто смотрит на меня с той стороны?

Никто не смотрел с той стороны. Смотрели с этой. Рыбак взглядом показал на собачий поводок в моей руке.

Я стоял на холмике. Рядом стул. Город на том берегу утопал в электричестве. В небе уже показались первые звезды.

Рыбак хмыкнул, поправил рюкзак на своем плече.

– Пойдем, до дому доведу. Чудак.

– Да, нет, вы… Все… Не так… Все.

– Да мне по барабану, что там, как… Место-то хорошее. Рыбачу я тут. С внуками гуляем, – он снял рюкзак, вырвал стул из земли и с размаху разбил его об лежащий железный навес. – Вот и хорошо. Ну, пойдем. Угощу, чем сам богат. Погода мерзкая. Надо бы… Для здоровья. Ты вон как курица…

– Меня Юра зовут.

– Николай Григорьевич. Удочки бери. Рыбалка сегодня туфта. Кошке не хватит. Но дома… Дома у меня красная лежит. Такая…ух…

– Спасибо. Я все–таки останусь пока. У вас собака есть?

– Ну. Есть.

– Вот, – протягиваю поводок, – у самого давно уже нет. Нужен?

– Давай. Точно не пойдешь?

– Да. Да. Берите. Хороший, крепкий.

Проводил взглядом Рыбака. Собрал останки стула. Сложил их у навеса, а кусок с инвентарным номером – воткнул в землю. Сел на железо. Посмотрел на тот берег. Надоело.

Как… надоело. Как мне… Надоело.

Включились фонари. Оказалось, обернешься, а на самом краю видимого – стоял Экран.

Лицо смотрело на меня. Лицо приветливо улыбалось. И одобрительно кивало.

 

 

 

 

…мне – восемнадцать. Ей – тоже.