Проза

 

Когда Маленький Серов появился на свет (случилось это в 48-ом году в Барановичах),  старший Серов,  отец,  увидев новорожденного в первый раз, удивленно произнес:  «Какие-то у него...  свиные глазки.  А?»  Он работал заготовителем в кооперации.  Видя,  что жена выпрямилась,  поспешно забормотал:  «Ну-ну!  Пошутил!  Пошутил!»  И уехал заготовлять. 

          Через полгода он уже тетёшкал сына.  Полюбил.  Но втихаря ему чирикал:  «Ма-лень-кий  кре-ти-нок!  Ма-лень-кий  кре-ти-нок!»  Жена натягивалась.  Она была учительницей.  «Шучу! Шучу!»  Отнятому у него сыну все же успевал пустить вдогонку:  «Нет,  нет,  не маленький...  этот самый!  А маленький...  к!  Просто малю-ю-юсенький  ккк!  У-у,  ккк!»  –  мотал головой,  закрыв глаза,  стиснув зубы от переизбытка чувств.  Теперь все время дочь и мать (теща)  ждали от него.  Он стеснялся после поездок за скотом.  Ну а раз ждали  –  не удерживался-таки,  выдавал:  «Ну этот маленький...  ккк!»  –  Опять со стиснутыми зубами,  раздув ноздри.  От переизбытка чувств. 

          К трем годам Маленький Серов побывал:  «Фталазолом»  (фталазолом пользовала теща заготовителя,  она была гинекологом.  «Ма-лень-кий фта-ла-зол!»),  «Подгузником»  («Ты подгузник,  ты подгузник,  золочены ножки!»),  «Куùлосом»  (Кто это?!  –  пугались мать и дочь)...  И много,  много других было прозвищ еще  –  выскакивающих непроизвольно,  чудом,  неизвестно откуда  –  на напряженное ожидание,  удивление,  досаду,  злость...  «Куи-и-и-илос!»  –  ржал с жеребячьим долгим прононсом.  И тут же успокаивал поспешно:  «Шучу!  Шучу!»... 

          У человека было,  видимо,  небольшое отклонение,  пунктик,  сдвиг...  Но этого признать не захотели  –  и заготовителю пришлось уйти. 

          Изредка завидев на улице бывшую жену,  заготовитель бежал к ней через весь перекресток.  Сумасшедше бил офицерскими коваными сапогами по черепному булыжнику.  Задохнувшись,  кланялся,  боком пятясь от нее,  примерялся в ногу,  в шаг,  потирал руки,  бессвязно бормоча,  старался расспрашивать.  Ну и:  «Как там наш ма-а-аленький...»  –  И осекался.  Виновато посмеивался,  махал рукой.  Тряслись,  мучались,  проливались янтарные глаза сильно пьющего...  Пепельно серея,  бывшая жена проходила мимо. 

          Уже школьником Маленький Серов однажды столкнулся нос к носу со странным человеком.  Увидев Маленького Серова,  странный человек разом остановился и словно в ужасе завис над ним.  Задавливался,  боясь дохнуть.  Налившиеся слезами глаза подрагивали,  стеклились...  Шмыгнув мимо,  Маленький Серов заторопился,  быстренько оглядывался,  проверяюще поддергивал ранец  как драгоценную поклажку.  А странный человек стоял,  тянул голову за ним и тяжело,  вздыбливая грудь,  дышал.  Точно ему дали немного воздуха,  дали немного пространства,  и он мог теперь дышать... 

          Маленький  Серов рассказал матери.  Мать стала серой.  «Это больной человек...  Ненормальный.  Он скоро уедет отсюда».  Больше Маленький Серов странного человека в городке не видел.

                    

                                                              2.

         

          До пятого класса Маленький Серов учился только на пять.  Был послушен,  аккуратен,  прилежен.  В запоясанной его обширной гимнастерке ножки в брючках побалтывались как язычки,  подвязанные в колоколе.  В свободное время он кувыркался в гимнастической секции,  был приведен и записан матерью в две библиотеки,  два года во Дворце пионеров упорно точил  ракету... 

          Все началось с Джека.  С собаки Джек.  Джек оказался закоренелой дворнягой.  Но,  видимо,  получил благородное воспитание,  потому что у него была личная тарелка.  Да,  железная тарелка,  бывшая когда-то эмалированной,  мятая и оббитая сейчас до щербатин,  до обширных чернот. 

          Он сидел под старым,  вросшим в землю буком,  на тротуаре,  в прозрачном кóпящемся солнце от заката,  с этой тарелкой,  как нищий с кепкой.  Самозабвенно закатывая глаза,  вылаивал одиночным прохожим свою старую, собачью,  израненную душу. 

          Прохожие как натыкались на него.  С какими-то пугающимися оглядываниями,  хихикая,  точно разыгранные кем-то,  пятились и торопились дальше,  покачивая головами:  да-а...  А пёс все лаял,  взывал... 

          Почему он появился тут?  Откуда пришел сюда,  в эту тихую,  в деревьях,  схваченную сейчас закатом улицу?  Маленький Серов никогда не встречал его здесь... 

          Какой-то дурак сыпанул ему семечек и долго хохотал,  уходя,  наблюдая за унылой мордой пса,  устало нависшей над этими дурацкими семечками... 

          Маленький Серов простукал по черепаховому булыжнику через дорогу и сказал:  «Чего лаешь?  (Подумал,  как назвать.)  Джек?  Пошли!»  Джек тоже подумал.  Подхватил тарелку и пошел за Маленьким Серовым.  Можно сказать даже  –  броско,  трусцой побежал,  но скоро перешел на переваливающийся шаг,  устало капая голодной слюной с тарелки...

 

          Маленький Серов жил на втором этаже тяжеленького,  бывшего купеческого кирпичного дома,  где на первом и сейчас был маленький магазинчик и парикмахерская.  Двора у дома не было.  Темная лестница скатывалась со второго этажа к расплюснутому свету в низких дверях,  раскрытых прямо на улицу. 

          Проснувшись рано утром,  Серов сразу подбежал к окну.  Джек был на месте,  спал на теплом,  уже осолнечненном булыжнике тротуара,  через дорогу,  у стены дома,  рядом со своей тарелкой.  А через час,  выставив тарелку,  лаял,  собрав небольшую толпу. 

          «Цирк какой-то!»  –  нервно передергивались у окна Мать и Дочь.  «Его Джеком зовут!  Джеком!»  –  бегал от окна на кухню,  где варил кости,  Серов.  «У него умер,  видимо,  хозяин»,  –  торопился с кастрюлькой к двери.    Дочь и Мать хмурились.  Они не узнавали Маленького Серова.

 

                        Маленький Серов копил на велосипед.  Он хотел гоночный.  С рогатыми рулями.  За каждую пятерку Мать и Дочь выдавали ему по пятнадцать копеек.  Программа была рассчитана на четыре года.  К окончанию десятого класса. 

              Маленький Серов стал отчекрыживать от школьных завтраков.  На кормежку Джеку. 

              Был быстро уличен,  натыкан в контрольные цифры.  Отруган.  Мать и Дочь стали сами вносить за завтраки.  Еженедельно. 

              Тогда Серов стал отсчитывать монетки от накопленного...  «Когда этот Джек уйдет?  –  тяжело,  как про человека,  начинала Гинеколог.  –  Я тебя спрашиваю!»  «Уйдет...»  –  опустив глаза,  тоже как про человека,  говорил Серов.  Собирая в кулачок всю волю,  обходил Гинеколога как темную накаленную тумбу.  Спешил в кулинарию.  За куриными головами.  Джеку нравился суп с куриными головами,  и это было дешево.  «Ты завонял тухлятиной всю квартиру!..  Уйдет он или нет?!»  –  «Уйдет...»

 

          Теперь Джек был сыт.  Но по-прежнему почему-то продолжал свой аттракцион,  все так же лаял над тарелкой,  собирая людей.  И всё всегда было одинаково,  люди сначала хихикали с легким испугом,  потом,  посмеиваясь,  шли своей дорогой.  А Джек все тоскливо взывал к ним.  И Маленькому Серову становилось почему-то уже нехорошо,  неудобно за Джека.  Стыдно.         Нужно было как-то увести его с тротуара.  Чтобы он жил хотя бы в подъезде.  Чтобы не лаял он больше,  не плакал,  не просил... 

          Из старого одеяла,  данного соседкой,  Маленький Серов сшил тюфячок.  Мягкий,  теплый.  Вынес его на лестницу,  постелил возле своей двери.  Сбоку.  Приведенный Джек выпустил тарелку,  обнюхал тюфячок и лег,  покойно расправляя лапы,  положив голову на них.  В этот день он не лаял. 

          На другое утро,  содрогаясь от злобы и отвращения,  половой щеткой Гинеколог начала надавливать,  начала шпынять мягкого спящего пса. 

          Джек вскочил,  подхватил тарелку,  бросился к лестнице.  Выпущенная тарелка гремела,  скакала впереди него по каменным ступеням вниз.  Следом полетел выпинутый тюфяк... 

          Маленький Серов постелил тюфячок на тротуар к стенке дома,  где и было место Джеку.  А это уже был вызов.  Вынесенный на улицу.  Получалось,  что Джек обзавелся хозяйством  –  тюфяк у него теплый,  тарелка.  Что все это надолго.  И  напоказ.  Да и сам к тому же,  глупый,  не теряя ни минуты,  начал петь прохожим  –  свое,  жалостливое... 

          «Это невозможно!  Это ад!  Ужас!»  –  ходила,  цапалась за виски Дочь.  На диване красно сопела Гинеколог.

 

          Вечерами Маленький Серов и Джек,  стараясь не смотреть на окна напротив,  прогуливались вдоль дома,  где нашел пристанище Джек.  Маленький Серов ходил,  удерживая руки за спиной.  Джек удерживал зубами тарелку,  как,  можно сказать,  шляпу.  О чем-то разговаривали... 

          «Нет,  это невозможно,  невозможно!  –  ходила, стукала кулачком в кулачок Дочь.  –  Он позорит нас,  позорит!  Мама!  Откуда такое упрямство,  откуда!»  «Успокойся,  Элеонора.  Я позабочусь об этом Джеке!» 

          Гинеколог знала уже,  что делать.

 

          Еще издали Маленький Серов почувствовал неладное.  Отброшенная чашка Джека валялась у стены.  Собаки рядом не было.  Серов побежал.  «Джек!  Джек!»  Метнулся к подъезду.  «Джек!  Джек!»  Запрыгал по ступенькам лестницы.  «Джек!» 

          Спускающаяся соседка остановила его,  быстро зашептала:  «Не ищи своего Джека,  Сережа.  Санэпидемстанция была.  Бабушка твоя привела.  Усыпили.  Увезли».  Серов,  как немой,  мотал головой,  не веря.  «Ну усыпили,  понимаешь?  Кинули мяса,  и он уснул...  Хорошо хоть не из ружья...» 

          Видя,  что мальчишка весь напрягся и задрожал,  быстро успокаивала:  «Ну,  ну,  Сережа!  Будут у тебя еще собаки,  будут!»  Поспешно стала спускаться вниз,  к свету.  Просвечивалась,  оступалась кривыми черными ножками... 

          Маленький Серов оглушенно сидел на верхней ступеньке.  Портфель валялся на середине лестницы.  От света в подъезд вмотнулась какая-то личность.  Стояла в темный загнутый профиль,  покачивалась,  расстегивала ширинку.  Точно ударяясь,  пыталась опереться на шипящий сверкий прут... 

          «Гадина!»  Маленький Серов плакал.  «Гадина!»...

 

          Через неделю Гинеколог втащила в квартиру велосипед.  Топталась с ним в коридоре,  как корова с седлом,  держа его по-бабьи неумело,  не знала куда поставить.  Велосипед был дамский, с защитной сеткой на заднем колесе. 

          Маленький Серов еще ниже склонил голову за столом.  Дрожал,  расплывался в слезах раскрытый учебник... 

          «Иди,  покатайся»,  –  угрюмо сказала Гинеколог. 

          Серов встал,  повел велосипед к двери. 

          Так же вел его по улице,  не садился,  не ехал.  Закатил в городской парк. 

          О ствол дуба бил,  зажмурив глаза,  подвывая,  плача.  С накатом,  с накатом!  С маху!.. 

          Дома Серов стоял,  опустив голову,  удерживая в руках велосипед.  Колеса свисали как ленты... 

          «Та-ак...»  –  протянула Гинеколог.  Ласково приказала лечь.  Лег.  От ударов ремня дергался на диване.  И в исходящих его слезах,  в боли его вдруг начала выныривать истина.  Истина!  Да ведь боязнь всех этих взрослых  –  это боязнь своей свободы.  С в о б о д ы!  Ведь есть же она в тебе,  есть.  И ты  –  ее боишься.  Они же знают,  что ты ее боишься,  поэтому и гнут,  унижают,  топчут.  Да надо бить их велосипеды,  ломать им все,  крушить!  Да что она тебе может сделать,  старая эта туша,  больше,  чем уже делает?  Ну бьет вот сейчас,  бьет!  Так ведь и ответ скоро получит.  Ну в колонию?  Так убежать!  Из школы?  Да черт с ней школой!  Кто обрел крылья,  того не обломаешь.  Не-ет.  Пусть бьет.  Пу-усть.  И ведь столько лет в плену был!  Да пошли они все к дьяволу! 

          С дивана Серов вскочил другим человеком.  Застегивался.  Слезы бежали.  Посмеивался.  Отчаянно поглядывал на испуганного Гинеколога...

                                                                 

                                                            3.

 

          После гибели Джека,  под свист ремней Гинеколога (а изувеченный велосипед был только началом войны),  Серова  за какие-то месяц-два вообще стало не узнать  –  Серов,  что называется,  во все тяжкие пустился. 

          Хулиганил в школе,  сбегал с уроков,  двойки пошли,  колы. 

          По субботам  регулярно дрался с Трубой.  (С Трубниковым из 6-го «Б».  Тот уже замучился с Маленьким Серовым,  ничего не мог с ним поделать.)      Хотя и маленький росточком был,  но из гимнастерки у него наружу к этому времени бурые,  неловкие,  в цыпках  руки вылезли,  с которыми он не знал что делать.  Подпоясываться уже приходилось,  подпирая дых.  Все было мало,  в обтяжку,  из всего вырос. 

          Гинеколог и Дочь наседали с новой формой.  Дико отбивался  –  словно терял кожу... 

          Прошел мимо окон своего дома с большой сигарой в зубах.  Сделав круг,  снова шел.  С той же сигарой.  Поглядывая на окна,  кидая дымные бакенбарды,  усы... 

          На попытку ремня впервые так шибанул Гинеколога крепеньким плечом,  что упала ей со стены на голову его прошлая детская ванночка. 

          Подолгу смотрел на подпольное гинекологическое кресло,  закутанное брезентом.  Смотрел,  как смотрят на сокрытую наглухо скульптуру.  Которая раскрывается,  видимо,  только по ночам... 

          Однажды брезент исчез.  «Скульптура» была украшена цветами... 

          Мужественная Гинеколог теряла силы.  «Ра-азбойник!  В колонию!  В ко-олонию!»  –  слезилась она подобно глыбе льда в опилках с мясокомбината,  откинутая на диван. 

          Дочь бегала,  набрасывала на лоб ей мокрое полотенце,  брызгалась валерьянкой в рюмку...

 

          За какие-то полгода здорово насобачился на бильярде.  Стал обколачивать даже взрослых,  опытных бильярдистов. 

          Летом играл в парковой бильярдной.  Окруженный юными болельщиками,  на интерес.  («Сегодня Серя Серый дал Бундыжному фору два шара!»)          Маленький,  влезал с кием на борт,  распластывался.  Как электричеством ударенный лягушонок  –  дергался:  шар длинно,  с треском всаживался в лузу.  Восьмой!  Партия!  Восставал почтительный гул. 

          Бундыжный кидал деньги на сукно.  Отходил,  запрокидывал пиво.    Скучающе Серя Серый гонял на кию мелованные ленты. 

          В бильярдную теперь всегда входил стремительно,  серьезно.  За ним,  шлейфуя,  торопились сверстники.  Из стойла выдергивал кии.  К свету вскидывал.  Как выстрелы.  Но нет  –  не то. 

          Один,  второй,  третий  –  кии летели обратно в стойло. 

          «Шехтель!» 

          Маркер Шехтель выносил  к и й.  Кий Сери Серого.  («Вчера Серя Серый сделал Бундыжного на двадцать».  –  «На двадцать пять!») 

          Бухгалтер Бунды̀жный в раздумье смотрел на Серю Серого.  Протягивал пиво.  Бутылочное.  Серя Серый игнорировал  –  на работе.  Взбирался с кием на борт.  Резко дергался.  Длинный шар вспарывал лузу. 

          Глаза Бундыжного,  как глаза отца,  были спокойны.  Он задумчиво отсасывал из бутылки. 

          Маркер Шехтель подставлял бáнки.  (Командировочных.)  Серя Серый и Бундыжный на двух столах их кололи. 

          Вечером кучерявый Шехтель так же кучеряво смеялся.  Он был туберкулезник.  Заговорщицки подмигивая,  он словно грел руки над скомканными десятками,  пятерками,  трешками,  выкинутыми Серей Серым и Бундыжным к нему на столик. 

          Отсчитывал долю Сери Серого.  Серя Серый кидал ему пятерку.  На молоко.  Протягиваемую бутылку задумчивым Бундыжным...  запрокидывал как трубу. 

          Шехтель поглядывал на них,  все посмеивался,  все грел руки над красными бумажками.  И полоскал красным стекла бильярдной проваливающийся закат...

 

          Пиво разило сильнее водки.  Оконтуженные Мать и Дочь,  не помня как,  отправили Серю Серого в Свердловск.  К Родному Дяде. 

          Родной Дядя был офицер.  Преподавал в Суворовском. 

          По утрам,  как только начинало светать,  гонял Серю Серого по набережной Исети. 

          Взмыленный Серя Серый бóцкал кирзачами по асфальту,  встряхивая армейскими трусами-юбками.  Жена Офицера радовалась.  Подманивала на кухню:  «Серик,  Серик,  –  кашка!  кашка!  овсяная  кашка!» 

          Через неделю,  наколотив денег в местной бильярдной,  Серя Серый трясся в поезде,  оставив Офицеру с Женой записку:  «Поехал в Москву,  а потом домой.  Любящий вас Серик». 

          Офицер не стал догонять Серю Серого. 

          Все пошло по-старому.  Больной черный Шехтель радостно смеялся.  Казалось,  что он кашляет сажей.  Бундыжный вынимал и задумчиво прокатывал свояка в лузу.  Серя Серый,  пролентив кий,  лез на борт. 

          Но ко всему прочему нужно было как-то избавляться от денег,  тратить...  Серя Серый вел Сопровождающих в «Шар Смелости».

 

          Мастер спорта Константин Сергеев дело знал туго.  В смысле,  хорошо.  Ударил по стилягам-кузнечикам мадеинúсто.  Транспарант рычал над «Шаром Смелости»:  MUDAGOHKA  SUPER–R–R!!!   Кузнечики скакали в «Шар Смелости» стаями. 

          Брюки Сери Серого были нормальными.  Сорока шести сантиметров.            Навертевшись головами до умопомрачения в «Шаре Смелости»,  наглотавшись дыму,  треску,  своей тошноты,  Сопровождающие выпадали из «Шара Смелости»,  шли с Серей Серым к карусели. 

          Летали крýгом на цепях,  вертелись,  стукались,  хохотали.  Вертелся,  брызгался солнцем и снова летел зеленым холодом лес.

 

          По-стариковски,  сидя,  спал в центральной аллее Запойник.  Чистильщик обуви.  Рыжины на голове его торчали как камышовые метелки на болоте.  Вздрогнув со сна,  ударял щетками в ящик.  Будто чумной заяц лапками в барабан.  Пугая отдыхающих.  Резко обрывал,  поникнув.  Но чуть погодя  –  снова на всю округу:  Трра-та-та-та!  И поник,  щетки свесились... 

          Серя Серый ставил ботинок на ящик.  Лысина Запойника начинала взбалтываться перед Серей Серым  –  будто в камышах вода. 

          В заключение Запойник делал из бархотки большую гармонь  –  проигрывал по ботинку Сери Серого.  Сперва по одному,  затем  –  по другому.  «Порядок,  пан цесаревич!»  (Почему пан,  да еще  –  цесаревич?) 

          Чистили обувь и кто пожелает.  Сопровождающие...  Настегать бы всем панам хорошо прутом по жопкам,  чтоб бежали да подпрыгивали,  в том числе и сам «цесаревич» впереди,  но Серя Серый считал,  что  дает заработать Запойнику.  И тот сумасшедше отрабатывал щетками. 

          Когда ватага отваливала,  Запойник кидал два пальца к виску:  «Удачи шалопаям панам!»  Вот это уж точно  –  шалопаям-панам!

 

          В парковом летнем ресторане «Дубок»  у раскрытых двух столиков,  полностью раскрытых вечерней чашке неба,  сидели раскрыто совершенно,  откинувшись,  сыто поикивая,  сопя.  Заказанное шампанское подано не было.  Так же,  как и пиво.  Но закуска по меню  –  вся.  Истреблена и побита полностью.  Включая пять видов мороженого.  Серя Серый выкладывал деньги.  На чай не дал.  Обижен.  Обслужен не полностью. 

          Раскидались и висели на обшарпанной волне парковой скамьи.  Некоторые уснули.  От танцплощадки прокурлыкал саксофон.  Скоро танцы.  Нужно было познакомить Серю Серого с Чувихой.  Сопровождающие беспокоились о Сере Сером.  Серя Серый вставил в рот сигару.  Повели. 

          На танцах яростно дурúли саксофоны.  Непримиримые.  Вертя,  кидая,  дергая партнерш,  кузнечики долбились в рокэнрольной ломкой тряске. 

          Чувиха походила на плодоножку.  Она стучала стильным траком,  бдабды̀кая в губах всю жвачку ритма.  («Бдаб-бдыб!  Бдаб-бдыб!»)  Сигара подведенного к ней Сери Серого торчала гулей.  «Маг есть?»  –  спросила у него Чувиха,  по-прежнему бдабдыкая,  немтýя.  У Сери Серого мага не было.  «Чего же ты тогда?  Чув-вак?..»  –  Трак стукал.  Удивленный.  Один.  Без лицевой чувихиной немтóвки.  «Иди,  гоняй шары...» 

          Ногтем выщелкнутая сигара Сери Серого уходила ракетой.  Кувыркалась к зеленому туману дерева у танцплощадки.  Осыпалась там,  пропала.           Серя Серый пошел.  Гонять шары.  Облегченный.  Ноги ходко несли его. 

          Огорчившись,  Сопровождающие еле поспевали за ним. 

          Шехтель сразу подставил ему Банку. 

          Без понтярщины,  без долгих царапаний на сукне кием «рабы не мы  –  мы не рабы»,  Серя Серый сразу расколотил Банку.  В восемь  –  один за другим  –  пушечных шаров.  Не дав даже Банке попробовать кием. 

          Оглушенный,  забыв правила передвижения,  Банка шел к выходу спиной.  Судорожно отираясь платком и бормоча «понимаю,  бывает,  понимаю».  Смех от сгнивших легких Шехтеля походил на хлопья сажи.  Были тихо задумчивы прокатываемые шары Бундыжного...

 

          Может быть,  кататься бы так  Маленькому Серову и дальше  –  кататься беспечным шариком бильярдным,  ширяемым киями  –  да только кончилась однажды у Серова игра,  и кончилась разом... 

          Сырой промозглой осенью умер Шехтель.  В высокой лесной просеке к кладбищу покачивался он в гробу высоко,  точно черная головня,  укутанная белым.  Как испуганные тонконогие черные птицы,  изросшие из одежд,  переступали за ним евреи. 

          В осеннем мягком пальто стоял с обнаженной головой Бундыжный.  Отяжелев от печали,  словно слушал задумчиво он,  как колыхались люди в черном за гробом мимо. 

          Прибежал Серов.  Увидел вышагивающих тонконогих евреев,  гроб над ними,  увидел встрепанные рыжины Запойника,  будто поджигающие этот черный гроб...  бросился к Бундыжному,  припал,  ужался как мышонок...  

          Ударяли в ухо мальчишке влажные,  тяжелые срывающиеся удары изношенного пивного сердца...

 

          Бундыжный уехал из городка.  Навсегда.  Первое время Серя Серый бодрился:  ну что ж теперь  –  умер человек,  другой  –  уехал.  Начал было ходить  к  Офицерáм  (в бильярдную Дома Офицеров). 

          Но что-то случилось с Серей Серым.  И это сразу увидели все:  и профессионалы с киями и бутылками,  и Сопровождающие  –  Серя Серый стал...  жалеть Банок.  Перестал их колоть.  Делал подставки им,  хорошую,  благоприятную раскатку,  всячески тянул игру,  давал играть им,  выводил их,  вытаскивал на ничью,  а если и выигрывал  –  то только чтобы деньги уплатить маркеру за время... 

          Как сказали бы в цирке,  Серя Серый потерял кураж.  Рукоплесканий не было.  Сопровождающие по одному отваливали:  Серя Серый сгорел,  Серя Серый сшизился.  Профессионалы хмурились,  стали обходить его как больного.  Сам  Серя Серый,  казалось,  ничего не видел и не слышал вокруг  –  все учил Банок игре...

 

          Еще раза два приходил в накуренный,  тонущий подвал с лампами,  похожими на сонные дыни.  Робко ходил вокруг играющих,  которые по-прежнему ложились с киями на сукно,  выцеливали комбинации.  На нем был серый,  немного великоватый ему,  костюм,  в котором он походил на маленького взрослого человечка. 

          Потом перестал в бильярдную ходить совсем. 

          После школы сидел дома.   Часами.  С остановленными,  широко раскрытыми глазами,  с раскрытой тетрадкой,  в которой не было написано ни строчки.  Старался не слушать осторожную возню собирающих его в Свердловск.

 

          На привокзальной площади станции «Барановичи» Серов ел из большого кулька купленные им сорокакопеечные пирожки с ливером.  Ел так,  как будто прибыл с Голодного Мыса.  «Да что же это ты,  Сережа...»  –  в растерянности оглядывались по сторонам Мать и Дочь,  огруженные серовскими вещами. 

          Уже подхромал какой-то пёс с заслуженным иконостасом катухов на груди.  Прилежно ждал с подготовленными глупыми глазами. Серов бросал ему половинки.  Пёс хватал пастью влет,  проглатывая мгновенно.  Молодец,  Джек.  Рубай.  Пока еще можно.  «Да что это ты,  Сережа...  Что это ты...»

 

          Мать и Дочь спешили за вагоном,  налетали друг на дружку,  пытались махать окну,  где должна была быть голова Серова.

 

          Поезд ушел.

 

          В парке облетали,  сыпались с дубов желтыми стаями листья.  Потом забытый хрустальный прóливень мыл и мыл золото на земле вокруг заколоченной черной бильярдной,  подняв и удерживая над землей красной медью вылуженный свет.