Проза

          

(Начало)

         

          По утрам,  словно осыпаясь саблями на землю,  из-за сопок к Белой выходило солнце.  Поле одуванчиков на склоне горы начинало сразу просыпаться.  Плоские туманцы стаивали как простыни.  Между одуванчиками образовывались и повисали города лучей.  Многоцветные,  все время меняющиеся.  Одуванчики как будто выказывали перепутанные калейдоскопы друг дружке...  Потом прилетал первый ветерок,  и они трепетали на длинных ножках,  легкие в сферическом своем сознании,  не обремененные еще ничем земным,  смеющиеся,  радующиеся солнцу.  Свободные и вольные в своем небольшом,  замкнутом пространстве…

 

          У суки была узкая жалкая морда.  Обвисла она той самой печальной терпимостью,  которая бывает только женского рода.  Которая всему миру как бы говорит:  ну что ж,  я покорна,  раз есть у меня там это что-то сзади,  то всегда найдется кто-то на это что-то...  Может быть,  так и нужно для круга жизни.  Еще как!  еще как нужно!  –  трясся на ней кобелишка.

          И  –  вот они!  Конечно!  Сашка и Колька!  Из проулка вышли.  И  –  как остолбенели.  И не то чтобы впервые увидели такое,  а как-то другими глазами...

          –  Топчет,  да?..  –  спросил третьеклассник Колька.

          Сашка уже перешел в пятый.  Сердце его странно толкалось в груди...

          –  Да нет,  вроде...

          –  А чего?  Заставляет,  да?

          –  Да не знаю я!  По-другому у них всё...

          Наконец,  кобелишка  –  как снырнул с суки,  оказавшись на передних только лапках и в другой стороне.  И застыли они.  Как уродливый тянитолкай.  Она на север,  он глубоко понизу  –  на юг...

          –  Чего теперь?  А?

          –  Не знаю...

          Тут откуда-то появились на дороге пацанишки.  Резвенько бегущие.  Выселские.  Шпана.  И увидели.  Сразу засвистели камни: 

          –  Бе-ей!

          Сука испуганно кинулась в приоткрытую калитку аптекарьского двора.   Повязанный с ней кобелишка замолотился в досках,  завзвúзгивал гармошкой.  Улетел.  Камни застучали по калитке.  Сашка и Колька начали вышагивать возле аптеки.  Как и собаки  –  метаться.  Сразу забыли все дороги.  Но выселские  прокатились мимо и дальше уже чесали.  Глазенки выселских были шальные,  знающие.  Веселенькие в  онанистических своих слёзках. На встречных женщин поглядывали нагло.  И выселские лихо матерились.

 

          А на другой день этот городской калейдоскоп точно кто-то поворачивал на несколько градусов.  Уже другая группка пацанят в нем чесала,  по другой дороге,  вдоль реки.  С удочками группка.    Серьезная.

          Вдоль крутых бережных взгоров тянулись прочерневшие от старости дома,  слезящиеся, как старики.  Возле одного дома на скамеечке сидит настоящий старик.  На фоне черной стены  –  как живой сахар.  Опершись на палочку,  видит,  как по улице ребятёшки чешут.  С удочками все и кепками торчком.  –  Как будто тесный,  с поплавками  клёв бежит по дороге...  Старик смеется.  Не выдерживает,  кричит дрожащим голоском:  «Эй,  ребятёшки!  У вас клюё-от!»

          Рыбаки останавливаются:  где клюет?  Оглядываются кругом.  Смотрят на старика.  Старик совсем заходится в смехе.  Белый,  он как будто смеется в последний свой раз…  «Клюё-от!»  –  взмахивает он рукой.  Словно уже без воздуха от смеха.  Странный старикан… В неуверенности группка начинает набирать скорость.  Отворачивается от старика.  Бежит.  И как будто опять начинает танцевать на шоссейке небывалый клев.

          Сашка Новоселов впереди.  Сашкин свитой чуб  трясется.  Сашка серьезно поглядывает из-под чуба.  Сашку,  как матку преданные пчелы,  окружают огольцы.  Теснятся к нему.

            Страшно тарабáнясь,  над забором выпуливала удивленная головенка: 

          –  Село,  вы куда?

          –  На Белую,  –  коротко бросал Село.

          –  По-бáкальному рыбачить,  да,  Село?  По-бáкальному?  –  Малец уже бежит рядом.  Малец уже уточняет,  сам  –  как маленькая баклёшка.

          –  По-бакальному,  –  коротко подтверждает Сашка.  По-бакальному означало:  удилúшко,  леска,  кусочек пробки,  крючок-заглотыш,  на крючке муха обыкновенная.  Пойманная с вечера быстрой пригоршней.  И  –  по-бакальному.  Только лески утреннюю заводь стегают.  Рыбачкú все  –  как пригнувшиеся пауки,  выпуливающие свои паутины.  Вщить!  Вщить!  Вщить!  «Куда?  К-куда закинул?!»  –  «А чего-о,  это мое место!»  –  «Я тебе дам моё-о!..»  Где у одного только клюнет  –  сразу все туда.   Без грузил хлестаемые о воду пробки только успевают просвистывать как шмели.  Куда-а?!  Я тебе да-ам!..  Это  –  по-бáкальному.

 

          К обеду разводили костерок и совали к огню потрошеных баклёшек.  Прутики быстро обгорали,  ломались,  баклёшки падали в золу.  Обгорелых,  полусырых,  без соли,  их ели,  кидая с руки на руку,  восхищенно мотая головенками.  Губы и пальцы становились клейкими и черными как после черемухи.  Некоторые забредали в реку отмывать.  Другие на гольце лежали так,  усатыми.  Закинув руки за голову,  поматывая с ноги ногой,  –  ленились.  Река блёсткала как селедка.  Кучевые облака расставлялись над ней будто государства.  Большие,  малые,  совсем малюсенькие.

          Потом купались.  Выбегая из реки,  ложились на горячий песок.  Загорали.  Сидели, упершись руками за̀ спину.  С отпечатанными песком грудками.  Как золотящиеся песочные часы под солнцем.  С криками,  с воплями бежали в воду.  Ныряли,  играли в догонялки.  И снова сидели под высоким, необъятным синим миром рядком песочных золотящихся часов.  Смотрели,  как за рекой протягивало бело-цинковые косы ив,  как вверх по реке,  зарываясь в течение,  словно спиной уталкивался буксир.

          Ветерок гнал по реке мелконькое маслецо волн.  Возле берега похлюпывали в нем две коричневые железные баржи,  стоящие в караван,  «Бирь»  и  «Сим».

         

          Володя Ценёв,  шкипер «Сима»,  побывав в «Хозяйственном» и на базарчике рядом,  всходил на баржу с ящиком денатурата и ведром картошки.  Под мощной поступью Ценёва трап качался почти до воды,  как пластмассовая линейка.  Потом Володя выходил из камбуза и,  уперев руки в бока,  оглядывал пустую палубу «Сима».  Словно прикидывал, чем и как ее можно загрузить.  Обритая желтая голова его имела форму тяжелого снаряда.  Тельняшка была как консервы.  (Консервы,  естественно,  моря.)  О брюках и говорить нечего.  Раструбы.  Диаметром в пятьдесят сантиметров.

          Ближе к вечеру он надевал на голову мичманку,  поверх тельняшки пиджак  и шел в город,  в артель инвалидок.  Тапочек,  как он их называл.  С двумя бутылками денатурата,  торчащими из карманов клёша.

          Возле дров грузчики-бичи смеялись:  «Володя пошел тапочки шить!»

          Поздно вечером,  лежа у костра возле своих дров,  как возле колеблющихся призраков работы,  едва завидев Володю с инвалидками,  они опять кричали:  «Порядок!  Володя тапочки сшил!  Молодец!»  Хохотали,  запрокидывались со своими портвейнами.

          Под этот хохот и крики,  мощно,  с двумя Тапками под мышками всходил на баржу Володя Ценёв.  Громко пел.  Висящие Тапочки повизгивали над водой,  подергивали жиденькими ножками.  Поставленные Володей на палубу,  торопливо колыхались за ним.  Как будто ехали на осьминогах.  Володя брал их по одной и складывал куда-то в трюм.  С фонарем «летучая мышь» сам лез...  И словно Водяной со дна реки начинал трубить в пустую баржу как в рог!..  Бзууууу!  Бум-бум-бум!  Бзыуууууу!  Бум-бум-бзэуууууу!

          В нетерпении пацаны кидали камни.  Как только баржа утихала. В железный борт... И вновь внутри начиналось что-то невообразимое!..

          Сашка Новоселов не кидал камни.  Сашка Новоселов  отворачивался от баржи.  Смотрел,  как от хохота расплескивают свои портвейны бичи.  Как их голые толстые пятки топчут низкое небо.  Потом шел домой.

          Колька догонял,  вязался с разных сторон.  «А чего ты?  Из-за Галы,  да?  Из-за Галы?..»

          Сашка молчал.  Уходил с берега.  К горе,  где было поле одуванчиков.  Колька,  приноравливаясь к шагу его,  сочувственно вздыхал.

                                                       

                                                          4.

 

          В прошлом году,  тоже летом,  у Черной и Мылова  появилась в квартирантках придурковатая девка  Галька,  лет восемнадцати-двадцати,  с фигурой однако  сорокалетней,  матерой тетки.  Когда она проходила по улице  –  здоровенная,  перекатываясь громадными мясами под тонюсеньким,  готовым лопнуть ситчиком,  –   мужичата на скамеечках сразу обрывали разговоры и с духаристой прикидочкой мотали головами:  тов-ва-ар!  Мяса-а!  Поворачивались к Мылову.  Как к хозяину квартиры.  За разъяснением.  От перевозбуждения Мылов сначала только цыргал.  Сквозь зубы на землю.  Как кресалом давал.  Потом хитро защуривался.  Он,  Мылов,  знает тайну.  Неведомую другим.  Тайну не только про эту девку,  ставшую к нему на квартиру (что девка!)  –  вообще секрет про всех женщин.  Про баб,  значит.  Глубинную.  Про их тайну,  если по-русски...  Руками Мылов начинал как бы  натягивать вожжи.  И цыргал опять,  цыргал.  Как пустую искру на землю высекал...

          На другой день,  подпустив во двор эту не совсем нормальную девицу,  Черная злорадно наблюдала из окна,  как та ходила по двору и всем обитателям его от четырех до восьмидесяти лет объявляла,  что она деушка и что называть ее надо Галой.  Не Галькой,  не Галей,  а именно Галой.  Подходила и каждому втолковывала.  Гала.  Гала я.  Деушка.  Обитатели двора в растерянности улыбались.  Не знали,  что ответить.  Странно,  конечно, это.  Но кто же спорит?  Гала так Гала.  Охота быть Галой  –  будь.  А она поворачивалась уже за Стрижёвым.  Как распадающееся солнце.  Плеща руками.  Офице-ер.  Краса-авчик.  Стрижёв точно никак не мог обойти ее.  Пройти к своему разобранному мотоциклу.  Присел,  наконец,  к деталям:  корова!  А Колька,  брат Сашки,  увидев,  как Гала плывет к крыльцу теряющим сознание пухом  (Офице-ер!),  –  с испугом произнес:  «Как облака уплывают...  Облакастая Гала...  А,  дядя Гера?»  Но Стрижёв был  как глубоко обиженный,  оскорбленный.  Не соображал  –  что за деталь у него в руках.  Куда ее.

          Чтобы перехватить теперь офицера Стрижёва (красавчика!),  стала дежурить по утрам за воротами.  Спиной прижимаясь к ним.  Прямо-таки распластываясь.  Затаивая дыхание,  хихикала.  Чтобы выскочить потом девочкой:  а вот она я!  Гала!  И засмеяться.  Стрижёв выглядывал на улицу из окна по-военному  –  быстро.  Один раз.  Достаточно.  Полудурья.  Стоúт.  Позорит.  Через минуту трещал забор.  Но тихо.  За дальними сараями.  Порядок.  Обходной маневр.  Гала ждала.  Раскинув руки по воротам.  Дышала глубоко,  мощно.  Платье свисало как обширная листва дерева.

 

          Гала работала на хлебозаводе и ходила на танцы.  У Галы была подруга Вера  из Дома инвалидок,  очень худая и раскосая девица.  Ноги у Веры походили на две клюки  –  не сгибались во время ходьбы.  Очень интересную походку имела Вера.  Вечером,  как только духовой оркестр призывно взмывал над притихшим городком,  Гала и Вера облизывали губную помаду,  надевали белые носочки под черные туфли на широком каблуке и шли в городской сад на танцы.

          На танцах Гала знакомилась так:  дернет за руку мужичонку к себе и выдохнет:  «Я  –  Гала!»  И начинала с ним весомо ходить под фокс.  Подруга Вера в это время ловко убегала на клюках.  С кавалером.  Тубист косил.  На большую Галу.  Брошенные в мундштуке губы выделывали  сами по себе.  Четверо трубачей в это время меланхолически залюливали к небу.  Большой Галы видеть не могли.  Видели ее только в паузах.  Когда начинали бомбить по низам баритон и туба.  Но это шло недолго,  приходилось снова подхватывать мелодию,  меланхолически залюливать ее к пустеющему предночному небу.

          Уже за полночь,  когда луна чистенькой чепчиковой старушкой,  кряхтя,  забиралась в прохладное облако и читала на ночь газету...  с танцев домой возвращалась Гала.  Черной тенью без лица и голоса к ней пристегнут был какой-нибудь мужичонок.  А к чему лицо,  к чему голос?  Гала сказала:  ваш намек поняла.  Так что теперь иэхх!  как бы.

          Перед воротами останавливались.  Гала говорила:  «Ой,  чё-й-то холодно сегодня...  А?»  Как бы тоже намек давала.  «Дык навроде да,  –  поспешно отвечала мужичонка тень.  –  Бывает...  к примеру как бы...»

          А на сарае во дворе уже услышали,  уже возня поспешная,  и шесть-семь головенок выкатываются на край крыши,  на первый,  так сказать,  ряд.  (Сашка Новоселов пытается урезонивать,  пытается оттаскивать,  вернуть всё назад:  давайте рассказывать,  дальше рассказывать,  ну её!  Не тут-то было!) 

          Открывается калитка,  и во двор,  как в сизый сон,  вплывают Гала и мужичонок.  Останавливаются.  Гала молчит,  смотрит на луну.  Мужичонок тоже молчит,  куда смотрит  –  не видно.  Потом как посторонние,  будто нездешние,  вытягиваются друг к дружке губами  и  – чмок!  Как если стрелу с присоской от стены отдерешь  –  такой звук.  На крыше оживление:  это уже был поцелуй,  для начала еще.  Невинный,  ангельский,  пресловутый как бы.  Дальше,  дальше,  Гала, давай!  (Сашка снова начинал  –  его не слушали.)

          Гала валится на крыльцо,  выпускает облака и глубоко говорит в ночь:  «О-о-о-о-у-у!»  Аж луна испуганно высовывается. Тоже из облака!  Над сараем – кошачьи перископы.  Как одна,  натягивались рогатки.  Командир-пацифист Сашка метался,  бил по рукам,  не давал стрелять.  Не смейте!  Рогатка Кольки шлúскала-таки.  Камушек летел метко.  Словно взрывал рев полудурьи.  «Ах ты,  паразит проклятый!  Ты опять меня-а-а!»  И медведем неслась к сараям.  «У-убью,  Сашка!»  (Почему-то упорно держала Сашку Новоселова в мозгу,  обидчика,  не дающего ей любиться.)  С треском падал штакетник,  оказавшийся на пути.  Покатилась,  матерясь,  возится на карачках.  Ребятня сыпанула с сарая  –  и дай бог ноги!

          Потом на улице ребят как-то странно трепало,  они икали,  подхихикивали,  больно сводило животы у них.

          В другую ночь всё повторялось:  Сашка метался,  не давал,  команда не подчинялась,  шлúскала рогатками  –  и осыпáлись все с сарая,  чтобы драть куда глаза глядят.

 

          Как всегда распластавшись,  вися на воротах деревом,  Гала медленно,  обиженно выжёвывала проходящей Антонине:  «Я вашему Сашке я… повыдавлю.  Как его поймаю».  Антонина бледнела:  «Только попробуй,  мерзавка!  Только попробуй тронь мальчишку!  Пальцем!»  Антонина шла во двор,  вся колотясь.  «А чего он пуляется-а?..»  –  закатывая глаза,  всё жевала полудурья,  продолжая висеть в воротах.  Как будто на кресте.

          Дома Антонина всверливала,  всверливала кулачком в упрямый затылок Сашке.  Косясь на раскрытое окно,  всверливала.  Свой страх,  свой ужас.  «Она же ненормальная!  Она же на учете в психбольнице!  Ей убить  –  раз плюнуть!  Ей же ничего не будет!  Понимаешь ли,  осел ты этакий!»  Выдыхалась.  Лихорадочно искала еще чего бы сказать.   Как последним доводом,  всверливала опять в мотающуюся голову с чубом:  «Её Стрижёв боится!  Стрижёв!  Офицер!  Через заборы прыгает от нее!  Понимаешь ты это!  Стрижёв!..»  Падала на стул,  в  безнадежности начинала плакать.  И отец опять не едет!  Опять не едет!  Слезы струились по лицу ее будто жиденькие локоны.  Сашке всю душу выворачивали.  «Ну, мам,  не надо...  Не буду я...  Да и не я это...  Ребята...  Не слушают меня...»  –  «И чтоб не спал больше на крыше,  слышишь!  чтоб не спал!»  –  стукала кулачком в колено мать.  Некрасивая,  слезящаяся...  опять вся как жидкие локоны...  «Слышишь!»  –  «А Колька?..»  –  «И Колька,  и Колька!  Я видела у него рогатку,  видела!  Сегодня же Калерии скажу,  сегодня же!»  Глаза ее вдруг точно сами стали подвешиваться к потолку:  «Она же убьет,  понимаете,  убьет!..»

          Сашка не стал спать на крыше.  И Колька,  понятно,  тоже.  Получив вдобавок от матери,  от Калерии,  хорошую взбучку.

          Но рогатки и без них стрелять по ночам продолжали.

 

          От июльских,  уходящих пыльными стадами закатов,  словно услыхав мольбы к ним Антонины,  приезжал Константин Иванович.  Последний автобус,  подсвеченный солнцем,  голенастый,  вытянуто искаженный,  прыгал и прыгал от этих закатов к городку  –  как будто вечный какой-то,  с поехавшей крышей комар скакал за своей недающейся,  упрыгивающей тенью.

          ...В тихой радости суетились,  прятали друг от дружки глаза. В гаснущей с закатом комнате  не включали света.  Константин Иванович выкладывал продукты,  Антонина бегала на кухню,  чтобы там греметь кастрюлями,  один только Сашка стоял в недвижной радостной растерянности колокола,  ожидающего,  что сейчас в него зазвонят.  Безотчетно передвигал по столу свертки,  банки,  которые выкладывал и выкладывал отец.

          –  Что же свет-то не включаем?  Что же свет-то?..  –  Антонина щелкнула выключателем,  замерла на миг,  как будто пойманная в своей радости,  и снова убежала на кухню,  пряча свое счастье.

          Счастливым неудачником сидел Константин Иванович за столом в ожидании ужина.  С взволнованной улыбкой  смотрел на скатерть.  Словно заверял себя,   что он,  неудачник,  счастлив.  Да,  счастлив.  Счастливый он  неудачник.  Украдкой оглядывал комнату.  Как будто не был в ней сто лет.  Потом что-то  говорил,  о чем-то спрашивал Сашку.   Во все глаза Сашка смотрел на отца…

          Они смотрели,  как он ест,  как,  нахваливая щи,  мотает белым костром волос и закатывает глаза.  Ммммм,  щи-и!  Они смеялись.

          Уже в темноте,  лежа в простенке своем на диване,  Сашке не казалось странным,  что взрослый мужчина лежит на кровати рядом со взрослой женщиной.  Что на одной кровати они.  Наоборот.  Находясь под долговременным,  тянущимся годы и годы  семейным гипнозом,  Сашка по-семейному и радовался,  что отец лежит на кровати рядом с матерью.  Что вместе они.  Сашка посматривал в сторону кровати,  улыбался.  Потом уснул.

          Спала и Антонина,  охватив грудь мужа как землю обетованную.  Константин Иванович боялся шевельнуться,  глубоко вздохнуть.  Потом осторожно перекладывал голову жены на подушку.

          Курил у окна.  Над двором в облачках протекла луна.  Двор трепетал как сеть.  Приблудная собачонка у дальнего забора  взлаивала,  не узнавая луну,   сердилась.

          Тут послышался какой-то шлепок.  Под окнами,  внизу.  Точно что-то шлепнулось в тесто.  Поспешная яростная там возникла возня.  И впервые увидел Константин Иванович,  как какая-то бабища  с проворностью медведя  побежала,  покатилась к сараям,  глухо матерясь;  как от нее  отрывался,  отлетал тщедушный мужичонка;  и,  наконец, как  по крышам сараев пошли скакать голоногие ребятишки...  Взвизгнула отпнутая собачонка,   затрещал забор от взметнувшейся туши  –  и всё ухнуло за забор:  «У-убью,  Сашка!  Яй… повыдавлю!»   Покатилось там уже где-то,  по-прежнему матерясь.  Да что же это такое!  –  растерялся Константин Иванович.  Как и брошенный мужичонка,  который так и остался во дворе.  Потрясенный,  растаращенный, как таратайка... 

          Константин Иванович хотел было попенять ему,  мол,  как же так мужик?  Неужели другого места не нашли?..  Но почувствовал беспокойные, словно лунатические руки жены,  которые начали заговаривать его,  умолять  и которые увели его от окна.  А Сашка спал себе,  ни сном ни духом не ведая,  что с ним грозятся сотворить…

 

                                                              5.

 

          Был душный,  как топленое молоко,  предгрозовой полдень.  Солнце слепло словно распятый птенец.

          Сашка и Колька собирали возле сарая воздушного змея.  Колька зашел в сарай за чем-то.  Сашка остался на корточках у разложенных на земле палочек,  дранок,  прикидывал,  что и как...  Полудурья подкралась к Сашке сзади.  Схватив в охапку,  затащила за сарай.  Голову его ударяла о доски сарая.  Пинала коленищами в грудь,  в живот,  в пах.  Вышедший Колька  –  увидел.  Подвывая,  побежал неизвестно куда.  Прибавлял и прибавлял ходу.

          Полудурья брезгливо отшвырнула от себя опавшего парнишку,  вышла из-за сарая и,  воровато оправляя платье,  быстро пошла к воротам.  С трудом дотянулся до увесистого камня Сашка.  Качаясь, поднялся на ноги.  Сашка метко кидал камни.  Камень ударил по башке вскользь,  сдернув шматок кожи с белесыми волосёнками.  Облакастая схватилась за голову,  увидела кровь в своей руке и свиньей резаной завизжала:  «У-уби-ил!  Ма-амоньки!  У-уби-ил!  Милицине-еры!  У-уби-или-и!»

          Повыскакивали из дома люди.  Сашка,  хватаясь руками за бок,  поковылял к забору и перевалился в соседний двор.

 

          На яру над Белой,  уткнувшись в колени,  он звездился в хлынувшем,  наконец,  дожде  –  как весь сжавшийся,  сгорающий изнутри одуванчик.

          ...Вечером перебинтованная полудурья приводила к Сашкиным родителям участкового Леонтьева.  Константин Иванович бросился со скалкой.  Полудурья катилась по лестнице,  визжа.  В дверях низенький Леонтьев изо всех сил удерживал рвущегося поверху Константина Ивановича,  яловые сапоги Леонтьева топались,  плясали,  искали опору.  И тут же подвывал,  выплясывал голыми ножонками забытый всеми Колька.

          Сашку нашли поздно вечером.  Там же на яру,  над Белой,  где он и просидел все это время.  Подняв,  обняли,  повели домой.  Константин Иванович закидывал голову к небу.  Словно ничего не мог понять там,  ничего не мог там разобрать...

 

          Пузатый чемодан,  перехлестнутый белой веревкой,  Мылов выставил утром демонстративно  –  на крыльцо.  Пожалуйте,  мамзеля!  Ожидал сбоку.  Пока выйдут,  значит.  Лицо его было преисполнено выстраданного смысла.  Похудело даже.  Удружили.  Спасибо.  Полудурья вяло послала его,  пошла.  С чемоданом,  с клюкастой Верой.

          На улице Зойка Красулина злорадно закричала:  «Что,  лярвы,  попёрли вас,  ха-аха-ха!»  Облакастая остановилась.  Думала какое-то время.  Перебинтованная,  в тюрбане  –  как турок.  И перекинувшись к Зойке задом,  вздернула платье:  вот тебе!  вот тебе!  вот тебе!  Зойка хохотала.  В долгу не оставалась:  «М.... сперва выстирай!  Шалава!  Ха-ха-ха!»  Вера стояла с чемоданом.  Как ударенная по голове.  Будто состроив в ней кривой дом...  «Ха-аха-ха!  Вот полудурьи!»

          Гала и Вера уходили по улице.  В своих окнах беспокойно подпрыгивал Стрижёв.  Подпрыгивал над геранями.  Как над пересохшими кукольными театрами.  Зойка и ему кричала:  «Выходи,  герой!  Смело!  Теперь можно!  Теперь можно через заборы не прыгать!  Хах-хах-хах!»...

 

                                                                6.

 

          ...К полю одуванчиков они пробирались сейчас по бурьяну снизу от Белой.  Было видно,  как далеко позади к кострам всё выползали и выползали бичи,  красные как раки.  На барже  давала пьяные зигзаги «летучая мышь» самого Ценёва.  Баржа как будто курила сигару... Колька сказал,  карабкаясь за Сашкой,  что в прошлом году поля одуванчиков не было,  а в этом году  –  есть.  Правда?  Сашка,  равномерно всходя,  раздвигая бурьян,  согласился с ним:  правда,  хорошо,  и никто не знает.  Точно! И никто не знает,  обрадовался Колька,  одни мы,  правда,  да?  Правда,  Коля,  правда.  Передохнули маленько,  все поглядывая на далеких пьяных красных бичей,  как в молитве ползающих возле костров перед дровяными своими призраками работы...  Снова начали подыматься,  чтобы взять последние метров тридцать-сорок.

          В темноте одуванчики казались большими,  тесными,  едиными.  Точно мыши.  Точно теплые шкурки мышей.  Ребята осторожно трогали серую живую нежность,  не залезая в поле...

          Потом пришла откуда-то заплаканная луна.  В Белой начали тонуть цинковые блики.  И фантастический,  гонный свет словно разом поднял поле ребятам,  просветил его всё.  И в освобожденной,  разбежавшейся по всему полю радости одуванчики затрепетали.  И ронялись с них,  летели тени в светлом карусельном ветерке...

          И нужно было уходить отсюда.  Уходить домой...  Ребята опять заверяли друг дружку,  как клялись,  что никому не скажут об этом поле одуванчиков.  Никто не узнает про него...  Начали карабкаться к Дому инвалидок,  чтобы идти,  наконец,  домой.  Поминутно останавливались и оборачивались...  Оставленное поле походило на соборный серебристый сон...

 

                                                         7.

 

          А через три дня,  поздно вечером,  на самом закате дня,  Сашка и Колька,  стояли возле поля и  смотрели,  как какая-то пьяная девка бегала по одуванчикам в чем мать родила.  Скакала,  визжала.  За девкой бегал мужик,  тоже голый,  с ягодицами как с автомобильными колесами.  Девка резко закидывала руки за голову,  точно с удивлением разглядывала груди свои  –  и с воплем,  с маху падала на одуванчики.  И каталась по ним  –  ноги прыгали бревешками.  Сбитые,  смятые,  тела одуванчиков трещали с резиновым хрустом.  Десятки,  сотни их погибало.  Точно из подушек порванных ударял,  взмётывался в зной заката пух.  Мужик скакал козлом вокруг катающейся девки,  никак не мог примериться запрыгнуть. А она,  усердная,  вновь вскакивала,  вскидывала руки  –  и хлестала себя об одуванчики.  И опять вплёскивало  в закат будто мириады сохлой рваной крови...

          Еще какой-то дядька поднялся из ложбинки  мотаясь.  В трусах,  правда.  Длинных.  Мокрых.  Искупался.  Река рядом.  К ногам его выполз какой-то старикашка. С лысой головой.  Покачал ею на ременных руках  –  и уронил в цветы.  А в трусах который все  мотался,  уже налаживал на себя гармонь.  Как спасательный жилет какой-то.  И полетел,  рыкнув гармонью,  назад,  точно сдутый ветром...

          Над убитым черным полем,  будто ожившие холмы,  возились два тела.  Черные, оголенные, как репейные старики,  несколько еще живых одуванчиков скорбно пригнулись в закате там же.

          Мальчишки ступили в сторону,  в темноту.  Оставили на взгорке соляные столбы.  Которые через несколько мгновений растаяли,  пропали.