Проза

 Подслушанный разговор

Они оказались совсем рядом, в паре метров. Ей лет пятьдесят, черные волосы, в красном, с розой в руках. Так и начали: с Крыма. 

—Нет, если скажешь, что Крым — российский, — мы поссоримся, — сказала она.

—Так я через год приеду.

—Послушай, ну забрали. Я устраивала концерт, они жили у меня, пока баритон не сказал, что Крым — русский, и я их не выгнала. До этого он попросил у меня планшет, а когда их не стало, дней через десять, планшет утащили, через окно. Ну, понимаешь?

            Он предложил ей присесть. Зачем-то на сантиметр я подвинулся, хотя за мной с другой стороны еще могли уместиться двое. Он кивнул, как бы испрашивая разрешение и, поблагодарив, положил с моей стороны книги; я на них не посмотрел. Рядом собирали алюминиевые корпуса палаток «Зеленой волны», открытие которой Жванецким я всегда почему-то пропускал.

—Чей был Крым при Богдане Хмельницком? — спросил он.

—Татарский, турецкий. Ханство.

—Видишь, он как бы переходит от одних другим. То есть, сейчас вот так, а было иначе. Но я бы отдал евреям. Чем-то на Израиль похож. — У него был известный легкий акцент с протяжными гласными и мягкими шипящими, которого в городе уже почти не встретишь.

            Он рассказал ей, как однажды получил бумагу от университета, где написали, что он из Одесской киностудии — ищет подходящие для съемки места на черноморском побережье, так что с друзьями ездил по Крыму, спускался к воде и, сказал он, энджоил там жизнь.

            Когда в девяностых он уезжал, в посольстве дали эпликейшн, он указал родным городом Уфу, где и впрямь родился. А над страной задумался, потому что во время отъезда мало интересовался политикой, а в детстве на уроках географии сидел за задней партой. Услышав, что страны Башкирия в списке нет — уверенно попросил список. Выбрал Узбекистан. Так и написали — Уфа, Узбекистан.

            Скоро оказалось, оба были в двадцать пятой школе на Софиевской. Преподавателей она не помнила, он перечислял фамилии, ругал учителя английского, она не могла никого вспомнить. 

            Пару раз он поворачивался ко мне лицом, потом спиной, после чего говорил тише; иногда глядел на мой телефон, когда я печатал со звуком от набора букв, не догадавшись поставить вибрацию, а потом сразу на свои тонкие книги. Мне показалось, на обложке верхней была та женщина с розой.

—Вот синагогу не поэтому не передали еврейской общине. Просто пока не понятно, какая община в Одессе еврейская, — сказала она. — Есть ортодоксальные евреи, христианские евреи, либеральная еврейская община, есть еще атеисты. Атеистам просить труднее всего, это же синагога. — Пару секунд они молчали.

—А как ты вообще понимаешь, кому помогать? — сказал он. — Нет, какими ты источниками пользуешься? Это же все надо где-то узнать.

Потом он рассказал про шефа полиции на пенсии, объясняя, почему не бросает деньги в ящики с фотографиями детей, она – о недавно выпущенной книге однокурсника по ВГИКу...

На соседней дорожке такса выдернула поводок у девушки, с поросячьим визгом бросалась на туфли курившего рядом седого кряжистого старика в белом. Я подумал, человек этот уехал в Нью-Йорк примерно тогда, когда я родился, и, наверное, точно знает Одессу лучше меня, — при этом совсем не похож на современного одессита.

Тот народ оставил родину в конце восьмидесятых - начале девяностых, а здесь теперь живут иные люди, говорящие, как в любом украинском или даже крупном российском городе.

Нигде столь внимательно не посмотрят на рассказчика плохого анекдота про евреев, как в кругу одесских интеллигентов, — это здесь не было смешно тогда среди местных коренных одесситов, и теперь понимающе не кивнут горожане средних лет во втором-третьем поколении. Если персонажи из таких анекдотов здесь остались, то лишь в рекламных листовках для туриста, временно трезвого днем, но держащегося прямо вечером, и который не заметит памятной таблички, что ни нарисуй, ни напиши. А листовка не просто рядом — тебе ее дают, иногда даже дают и просят взять одновременно.

Да, в этом сидящем справа, много говорившем, умеющем выслушать человеке было даже что-то средиземноморское, созерцательное, совсем, кажется, не местное. Он обсуждал политику, как это происходит здесь, на юге большой страны и севере Причерноморья, где всегда полно молока: что брынза — есть твердый соленый продукт, а мягкий и не соленый — творог, или, что все брынза, что продают как брынзу, или, что, оставь другому мягкую брынзу, которой в этот день странно что не нашел, — вот тебе такой же творог! Кулинария и политика всегда рядом: если не возмущение от плохой еды, или от отсутствия хоть какой, то — согласие при высоком обеде и т.д.

В Крыму он энджоил жизнь, а с дороги перед какой-то дачей его там выгнали солдаты с автоматами, о чем он говорил без сожаления, пытаясь заодно вспомнить, кто в то время был генеральным секретарем. Все это очень далеко от власти — того, что ты не видишь буквально перед собой, но всегда связываешь незначительные наблюдаемые факты с решениями отдельных не видимых тобою людей, которые, как тебе кажется, как нам говорят, активно и сознательно влияют на большие коллективы. Подход такой — совсем не крестьянское начало, но государство здесь — явление, неясно отображенное боковым зрением; где человек политизированный и привычный для меня увидит сторонника или противника, полезного его цели, пустого или вредного он имеет дело только с носителем мнения по вопросу: можно слушать, если собеседник говорит другое, но только если это другое тебе интересно и не отвратительно на уровне общих предпочтений.

Когда я поднимался, привычно остановившись и мысленно глядя, ничего ли не забыл, он говорил про каледж, где можно выбирать учебные дисциплины, и что нет никакого общего развития, а просто посторонние тебе люди требуют учить вещь, безразличную тебе так же, как им твои о ней знания. Куда он приезжает? в какой летний город? границы чего замечает, когда едет из страны, в которой живет, в город, где, наверное, его ждут, и вытягивается за цветком худая рука? в конце концов, здесь рейр стейк, или не прожаренная говядина?

Человек этот жил далеко всю мою жизнь — он давно уехал. Ведь не только океан, религия или политические взгляды, порой, разделяют людей, но и отсутствие общих знакомых. Казалось, нам было бы интересно поговорить по целому ряду вопросов... Но я его только слушал, пусть и с большим интересом, а он от меня точно ничего не узнал; просто я сидел слева, и скоро ушел, а он продолжил общаться с женщиной, которая когда-то решила остаться.   

Быстрым шагом я пересек Горсад, кажется, впервые не попрощавшись, поприсутствовав при такой знаковой для меня беседе, и, оставив позади фонтан, обнаруженный по холодным лишь брызгам на щеке и шее, и ощутив спиной его долгий взгляд...