Проза

За окном – снежное начало марта. Белое небо, не обещающее солнца. Утро, приближающееся к полудню. Я сижу у окна в этой аудитории, потому что люблю. Мой возлюбленный женат, но я еще не воспринимаю его палец с золотым обручальным кольцом как червя, прокравшегося в мою душу, червя, того самого, компьютерного, хакерского, почти непобедимого. Я просто жду. Жду окончания скучного доклада – докладчик, ссутулясь ко мне спиной, бормочет, невнятно и ласково, уткнувшись в хэндаут. Так много народу бредит скукой и ложью, еле дышит, боится вздохнуть, пропустить хотя бы слово. А докладчик, едва оправившись от простуды, потеет, и это, в конце концов, становится явным, становится огромным пятном на его светлой рубашке. Огромным, позорным, несмываемым пятном. Я полагаю, он боялся за свою репутацию. Все-таки, широко известная в узком кругу персона – не трогайте меня своими грязными женскими лапами! Но сейчас он тоже слушает потного, сутулого, скучного, ласкового, сиплого... Я не слушаю. Я смотрю в окно на белое небо, оснеженные вершины деревьев, падающий медленно-медленно, как во сне или в замедленной киносъемке, снег. Тот самый, белый-белый, по которому я всю жизнь приближалась, ползком и шагом, и бегом, и мысленно, и физически, к нему. Искала сближения. Искала приближения. Искала близости. Теперь он знает об этом, потому что сам испытывает нечто подобное. Страх, тоску, сердце, отчаянно рвущееся прочь из его широкой мужской груди. Широкая грудь. Маленький рост. Седая до времени голова. Ему только сорок лет, но можно дать шестьдесят. Сегодня он подошел ко мне, а в глазах – горячий, воспаленный интерес, через какой вход я вошла в здание. На самом деле, он думает, через какое отверстие меня трахать – большое или малое, переднее или заднее, главное или дополнительное. «Через  главный», - многозначительно отвечаю я. Но нас отвлекли. Его шеф неожиданно спросил: «А вы вообще в магазин ходите?» - иронично и тоже многозначительно. Шеф тоже здесь – крупный и весомый. А что он без шефа? На его фоне смотрится неуверенно, недоказуемо, тающе, как весенний снег. А потом был лифт, тот самый лифтинг – омоложение кожи, снаружи и глубоко внутри. Мы мчались вниз в тесном соседстве, в компании скучного докладчика и неуверенного в себе молодого ученого – оба брюнетили на почтительном расстоянии от нас, жадно ловя наши взгляды и слова. Но мы не разговаривали, но мы даже не смотрели друг другу в глаза, как это обычно бывает в романах – когда он и она едут-едут и вдруг происходит Нечто. Они упираются друг в друга, говорят слова нежности и благодарности, пробегает горячая искра, как в сталелитейном цехе… А он отворачивается и смотрит в пол, потом в сторону, потом бросается, порывисто, абсурдно, бросается к докладчику, вырывается с глаз моих долой… Он спрашивает абсурдные вещи: «А вот, скажите, союзы могут сочетаться – «над», «под»?» - «Могут, - ласково сипит докладчик, - сейчас приземлимся, тогда объясню». «НАД» и «ПОД»… А в голове-то у него битком набито невыложенного, давно вынашиваемого, секса. «Ну, ДО свидания!» - обращаюсь я к его склоненной над книгами седой голове. О, что за чудо! Снежные вершины могут говорить, могут улыбаться, озорно, хулигански, могут синеть, темно синеть парой глазастых огней. «Да-да, до свидания!». И снега могут таять, и жизнь говорить своим бессмертным, бессменным языком. Оживший мертвец. Помолодевший старик. Фильм ужасов – говорит и плещет Арктика, Северный Ледовитый готов перелиться через край земли, и я скрываюсь в толпе престарелых дам и прыщавых юнцов, не знающих, что такое Любовь – ликование, легкость, яркость и непостижимость. Время летит стремительно. Прошло всего пять минут. Пять минут, которые... Нет, это невозможно! Он, собственной Персоной, у стенда с объявлениями, он, ожидающий чего-то... или кого-то... Кого же? Уж не меня ли? Захлебываюсь от радости, готова броситься сломя голову... «Не ломай голову, детка!» - точно говорит его жесткий до прозрачной голубизны взгляд, вперившийся в меня (он хочет меня «жестко»). Он медленно-медленно, не обращая внимания на толпу и милицию, приближается ко мне, глядя мне в самые глаза, недвижно, жестко, не мигаючи. Приблизился. Я онемела. Опешила. Растерялась. Опустились руки. Прошел мимо. Ушел. Навсегда ли?

Собственно, в тот день все началось, и все закончилось. Но как же это понимать? «Я не помню такого случая», «Это совпадение», «Я стоял там в своих мыслях», «Я не ждал вас», «Я посмотрел в сторону». В какую сторону? Направо? Налево? Вверх? Вниз? Серым мартом я ломаю себе голову о тебя. Я говорю тебе, что хочу гулять с тобой, гулять по этим склонам, меж деревьев и сугробов, на окраине мира, почти в деревне, меж берез и сосен, наша тайна останется при нас. Но ты… Ты не слышишь меня, только я этого не знала тогда. На самом деле, никто никого никогда не слышит, кроме самого себя, и не видит тоже. Женщина видит не мужчину, а своего двойника в мужском роде. Мужчина видит не женщину, а своего двойника в женском роде, в крайнем случае, свою Жену, или жену, или сестру, или Мать. Мать командует тебе: «Вставай, сынок! Пора в школу», - пора в институт, пора на работу. Пора жениться. Что скомандовала тебе твоя Мать когда-то? Пора жениться на А, на Б, на В, на N... Ты женился не на N – ты женился на Матери. Это она окольцевала тебя сверкающим золотом своей непобедимой, неумолимой, неостывающей, непреходящей Любви. Люби ее, люби, но не вставай на моем Пути, поперек моей Судьбы. Не перебегай моей Дороги, как какой-нибудь Черный Кот. Но ты даже не Кот. Ты почти Никто. И Нигде. И Никогда. А я снова спешу к тебе, чтобы упереться в ласковый, в радостный, в таинственный, фиалковый, до боли нерешительный, до пределов вкрадчивый, червивый взгляд. Там опять кто-то выступает, а ты сидишь напротив меня, весь опутанный проводами, яко змеями. Но я не могу смотреть на тебя, в тебя. Я смотрю за тебя, на белое полотно – это кино, и будет больно, как в кино, ни больше, но и ни меньше. И мне уже нестерпимо, непоправимо больно, потому что ты, не договорившись со мной глазами, внезапно передислоцируешься, со всеми своими проводами, и проводками, и проводниками – показывая мне свою широкую спину цвета морской волны. А на нас смотрят. На меня смотрит твой юный студент, следит, напряженно, за моим лицом, за моими страданиями – ведь когда нет своих страданий, всегда интересны чужие, чуждые, чужеродные. У него широкое светло-кирпичное лицо, маленькие свинячьи глазки, расплющенный меж щеками нос… Он то и дело косится в мою сторону, а что касается меня, то я опять смотрю на тебя, на твой сильный, грубый, мужской, профиль, исполненный небожительства и несклоняемости. Это неважно. Моя боль пригвождает меня к моему месту, и меня ловит одна из твоих студенток – белокурая Люба. Любовь. Ей что-то нужно от меня. Любви? Ненависти? Знаний? Но я ничего не знаю, не ведаю, не изобретаю. Знаешь ты. Ты вообще все всегда знаешь, если не забываешь – но всегда на планшетке Википедия. Ты – ходячая энциклопедия, и за это я тоже тебя люблю.  А ты готов меня запереть, вместе с Любовью, в клетке – в коридоре, узком и темном (ты измеряешь расстояние от себя до меня известным инструментом), но я вовремя кричу спасительное слово: «До свидания!» – и ты освобождаешь нас с Любовью, и я истерически хохочу, а твои студенты, наблюдая весь этот перформанс, мотают на ус провода нашей страсти. Нам ведь страшно. И тебе, и мне. До свидания, не могу сказать «Прощай!». Пока не хочу. Не время еще. Не смертельно пока. А только слегка. А только спустя рукава ты кидаешь меня в потрясающую пургу, в которой нет места нам, а только мне одной. Весенняя метель. Снега по колено. Я вязну в белом нехоженом снеге. Идут белые снеги. И я тоже уйду. Я пытаюсь сконцентрироваться и понять, где же ты живешь. Где живешь ты на свете? Где ты вообще можешь жить? Более того, как ты сбежал от меня, едва показавшись с черной курткой в руке на широкой мраморной лестнице шелудиво шелестящего вестибюля – вести Буля? Иди ты… В свою Булеву алгебру! Без вести пропавший. Разве ж мы не договаривались, тайными знаками и письмами, о тайном свидании, на том самом месте, где парой недель раньше ты, у рекламных объявлений, ждал, пока я возьму у гардеробщицы черное пальто и подойду к зеркалу. К зеркалу, рядом с которым так неожиданно, так непонятно и так жестоко, ты возник, точно вырос из-под земли. Вырос, чтобы сказать мне свое веское, свое резкое «Нет!» - ведь у тебя на все готов ответ, не так ли? Но я еще не видела тебя. Я еще видела тебя, такого целого и цельного, и живого, и красивого. Мы ведь договорились. И ты после занятия – во время которого ты прикрывал левой рукой обручальное кольцо на правой, едва мой взгляд устремлялся к нему (А что ты прятал? Любовь? Сомнение? Стыд?) – так сердечно, с такой любовью и трепетом попрощался со мной, не просто коротким холодным кивком, а многократным, горячим, сердечным, потрясанием головы. Слушай, а в детстве у тебя не случилось сотрясения мозга? И вообще, кроме Математики, у тебя были Страдания? Ты скажешь – или подумаешь, что даже хуже – что я несу пургу, и ошибешься, и никогда не признаешь, что ошибся. А я признаюсь. В тот день я ждала тебя долго-долго, у рекламных объявлений, продающих колготки и губную помаду, ждала, пока твой коллега не увидел меня и не спрятался за декоративной пальмой, откуда увлеченно набирал твой номер, чтобы сообщить тебе нечто… Совершенно потрясающее! Одна из твоих слушательниц – ну эта, такая, что вечно у окна, задумчива и молчалива, невыразительная и недотрожна – так вот, ожидает вас, дорогой Мэтр, а кого же еще, не меня же. Да-да, в большом вестибюле. Такая вот Весть. Бюля. Так люблю я, что пишу коротко электронной запиской – «Мой дорогой друг, возможна ли наша встреча, хоть где-нибудь хоть когда-нибудь?». Записка улетает и в мгновение ока оказывается у друга в кармане, в крайнем случае, принимая вид падающего снега, снежинкой падает, выпадая козырной картой, доставленной почтовым клиентом – клиенту. Ваша записка, в несколько строчек. С эффектом разорвавшейся бомбы. Осколки ранят тебя больно-больно, в самое сердце, страдающей от холода и холодом, неразделенки. А подайте мне ее записки!

Как и положено, все начинается в шесть вечера. Светлым апрельским вечером. Сперва я вижу его со спины – широкую, негнущуюся спину в пестром свитере, опять с эффектами морской волны. Он разговаривает, с портфелем в руке, со своей коллегой – он вообще разговаривает только со своими коллегами, по-человечески, с улыбками на толстых и добрых губах. Гораздо позже я заметила желтые зубы. Зубы до того желтые, что улыбка оказалась не только непривлекательной, но и безобразной, до безобразия сладкой и желтой, как обмоченный собаками снег. А еще позже я обнаружила отсутствие зуба, целого верхнего зуба, который кто-то когда-то выбил ему, или выдрал, или сам не вырос, насрав на все его математическое мужество, невзирая на все его мужские потуги стать когда-нибудь Мужчиной. Нет. Вместо зуба – черная космическая дыра, отвратительная, вымогающая твое сочувствие, удивление, устремление в эту зияющую пустоту вселенной его мерзкого искривленного рта, который вот сейчас, глядя мне в глаза, снизу вверх, как нехороший ребенок, скажет что-то, мерзкое, страшное, непоправимое – скажет, и постарается исправить, как ошибку в контрольной работе, на следующий день. «Я женат! Я занят! И никак не смогу вас проконсультировать...». Сказал – и гора с плеч. Горький мой, горький, неприступный, ротзатыкающий. Не роптать, а бежать. Бежать отсюда сломя голову. Бежать что есть сил в моем слабом сердце. Что есть мочи в моих быстрых ногах. Только пятки засверкали.

Теперь, в воспоминаниях моих, изо всех сил пытаюсь оправдаться перед его золотым кольцом, сверкающим небесной твердью, отвратительно, охренительно. «Вы могли бы мне этого и не говорить…» - всхлипываю. Сидит неприступной мужской глыбой, склонясь над узким и длинным столом. Творец седых логических миров, возможных и невозможных, достижимых и недостижимых. Ставший моим недостижимым, моим недосягаемым, мигающим, подмигивающим, сверкающим, сияющим, грубым и точным, миром – да нет, к чему громкие математические слова. Не миром – мирком, замкнутым, заледенелым, леденящим жилы и кровь, холодом пробирающим до костей. Вот он, сидит, рядом с тобой, такой знойный, грубый и неприступный. «Ваше обручальное кольцо, – показываю своей нерасписавшейся ни с кем рукой на его, верную и преданную, руку патриарха, руку Иерарха, руку Вожака редкой стаи ядовитых волков, оборотней моей судьбы, – о многом говорит». «Ага», - бормочет Гид моей души, шевеля червями пальцев правой руки, бормочет ласково, бормочет настолько ласково, что в ласке его таится угроза, готовый сорваться с высот коршун, ястреб, орел, ворон… «Только зачем вы ждали меня в тот день?» – я еще пытаюсь наступать, на Кого? На самого Бога, миры творящего, возможные и невозможные, достижимые и недостижимые, постижимые и непостижимые. «Я ждал вас?». Я знаю, что такого, чтобы меня кто-то ждал, а тем более, Бог, быть не может никогда, и я пасую, бледнею и краснею, чтобы услышать Приговор: «Не помню такого случая», – шепотом бросает он мне, грубым мужским шепотом, полным ястребиного когтизма. Я раздавлена, расплющена, и вновь пускаю слезу, только это еще тебя и трогает – мужчины любят, когда и как плачет женщина. «Я должна все объяснить», – всхлипываю глаза-на-мокром-месте. «Таня, не надо», – пытаешься остановить, поддаешься – я знала, что поддашься, мой Гений, мой Истинный Евгений. «Вы не понимаете!» – резко бросаю тебе в лицо, точнее, громко шепчу в твое каменное ухо фразу твоей мамы или твоей первой учительницы, или первой, и единственной, Жены. Срабатывает. А ларчик просто открывался. Резко, хотя и со скрипом. Ты замолкаешь покорно, и мы молча входим в курс некой лекции, на которую ты ведь пришел ради меня. «Не отпирайтесь, я прочел». Всего-то полтора часа, а как много, не произнося ни единого слова, можно сказать друг другу. Я сижу, уткнувшись невидящим взором в хэндаут, знаком вопроса, вечным вопросительным знаком этого мира – человек человеку кто? Ты сидишь, развратно развалившись на скамье, почти что подсудимых. Мы вообще всю жизнь сидим на этой скамье, и над нами кто-то читает и читает, и читает… свой Приговор. А тебя – к чему? На сколько? Пожизненно? На двадцать пять? За что? В конце концов, нам давно объяснили, за что сидим, за чем стоим, за что пьем, и сколько все это стоит, и сколько стоит каждый из нас. А ты развалился, развратно раздвинув свои короткие мужские ноги, на студенческой скамье, время от времени бросая на меня осторожно знойный взор из-под насупленных густых, широких бровей, из темноты своего, навесного, лба. И вдруг начинаешь тихо сползать вниз со скамьи, под парту, как нашкодивший ученик младшего класса. Шкодливая шерсть твоя дыбом, дымящийся дерзок язык, и скатертью, скатертью, глыбой катись в мой отчаянный крик. Но ты не скатишься, даже не спрячешься, не посидишь на полу, разве что еще немного поседеешь, и добавишь себе годков десять, чтобы жить долго и счастливо, и умереть со мной в один день, однажды умереть во мне навсегда. На всю оставшуюся жизнь. И все же ты пытаешься услышать и понять лектора, свою коллегу, теряющуюся во временах. Ты осью времени доволен, она вращается впотьмах, в горящем звоне колоколен, и в наших сумрачных домах. И ты не слышишь, и не видишь, и жизнь остановилась для тебя в тот час, до нового запуска. До перезагрузки. Нажми на кнопку – получишь результат. И нажала – и получила. Сейчас свершится, сейчас прольется.

Вот он встал передо мной, суровый, сильный и снисходительный. «Я думаю, что произошло недоразумение». О, я обеими лапками «ЗА», когда не до разума. Но ведь это английское misunderstanding, не более того. Сейчас это откроется мне с новой силой и ясностью ясного солнца. «Почему нужно было мне говорить об этом именно сейчас?» - возмущаюсь я, вскочив со скамьи, лицом к твоему суровому мужскому лицу – и вот оно мягчеет, распускается, расцветает. «Я, я, я…». И, в самом деле, верность моменту с твоей стороны просто поразительна. Не спекулируй моей спекуляцией. Это я назначила место спекулятивных размышлений, день и час. «Я только что получил эти письма». Как бы ни так! Ты получил их в начале всех времен, но отложил, и думал, что в долгий ящик, а они, белые и певучие, всплыли ненароком, в холодной проруби твоей души, со дна, потопленные и непотопляемые. Белые и прицепные. Вагоны факультета Ненужных Вещей. Не до разума, поверь. Недостача. Недосказанность. Вообще, дефицит всего. Как в ТЕ годы, из которых мы оба произрастаем, призрачно и притягательно, придурковато и назидательно, причудливо и прижимисто. Притчами во языцех. Смех. Меня душит и потрясает, и сотрясает до коликов беспредельный смех, заставляющий кланяться тебе в ножки (я еще не знаю, что они – кривые). В широких брюках и свободного кроя длинном свитере не разберешь. В тебе и с тобой вообще ничего не разобрать. Улыбка, почти детская – а через минуту, почти монстр. Глаза – почти влюбленные, фиалковые, а через минуту пропадают, потому что ты занимаешься моим психоанализом, призвав в помощники, кажется, всю карательную психиатрию карательных режимов. «Так, значит, действиям, независимым действиям, вы приписываете свои собственные, оригинальные, смыслы… Да… Это очень интересно». Не то слово, Евгений Раймондович! Не то слово. Хватайтесь за голову. «Я стоял там в своих мыслях». Мысли остановили меня в неположенном месте, на пешеходном переходе, в кишащем людьми и милицией университетском вестибюле. Мысли заняли все мое воображение, чувствуя ваше пахучее приближение к моим запретным основам, корням, чреслам. Мысли – мои, а смыслы – ваши. Вы – шизофреничка, дорогая Татьяна, дорогая моя ученица, Неларина. Что ж, Евгений Раймондович, вам виднее, тем более, что сейчас вы не смотрите на меня, а смотрите куда-то вниз, можно сказать, в пол, в стол, в мою руку, которой не терпится вас приласкать, вас, такого запретного, почти запрещенного, можно сказать, изъятого из обращения, помещенного в спецхран на неопределенный срок. И моя рука тривиально сжимает хэндаут, чтобы прекратить эту травлю, которую вы, нет, я – сама себе – устроила. В тот вечер больше ничего не свершилось – я долго отсиживалась с бутылкой детского морковного сока возле буфета на одном из этажей. Жизнь прекрасна! Мне посвятили целых полтора часа – пять минут до лекции, всю лекцию, пять минут после лекции. Полтора часа, которые потрясли мой мир, мой уютный мещанский, дворянский, буржуазный мирок. Великий мужчина, свалившийся с небес. О, этот великий день останется в моей памяти на всю оставшуюся жизнь. День великих открытий и озарений, сделанных в нашем с вами, Евгений Раймондович, совместном и плодотворном сотрудничестве.

Почему никогда ничего ниоткуда не следует? Где ваша логика? И где ваше мужество? Сказать, что вы – половая тряпка, не сказать ничего. Нет, конечно, как затрясете седою головой, как закиваете, словно китайский болванчик – или просто болванчик – то, несомненно, приобретаете сходство с той самой куклой, оживающей только человеческой рукой, или куклой-рукавицей, марионеточной, балаганной, замирающей запираемой в пыльном сундуке. Под мертвыми сводами вашей высокой науки, вашей тонкой математики, математики мысли, я замираю, я краснею, я бледнею, захотелось вдруг создать... Что-то необычное. Что-то подобное вам. То, что давно ожидало своего выхода из глубочайших глубин, из тончайших тонкостей, из изящного кружева моего пера. Создать что-то грубое, достойное вашего слова: «Я, наверно, вас напугал вчера. Извините меня», - задержавшееся на вашем горячем, болезненно горячем, яростно горячем, до бешенства разгорячившемся, взгляде, таящем вздох, невольный, запретный, тот самый глоток свободы, и страсти, необузданной, незастиранной, независимой, страсти, вздох, заставивший вас отвести взгляд от меня, отвести этот огонь весеннего яркого утра в тусклый потолок лифта, поднимавшего нас все выше и выше – задержавшееся на такой высоте, поймавшее во мне надежду, мою радостную, ликующую надежду напряженным сквозь-зубы  «Забудьте все, что я вам сказал», чтобы убить ее не менее яростным «Если это – недоразумение!». С непостижимой высоты мы летим очень долго. «Недоразумение», - подпеваю я, чуть дыша, ловя каждую каплю ледяного космического воздуха в безвоздушных просторах наших вселенных. Мы словно переселились в мир иной, где нет ни прошлого, ни будущего, ни даже настоящего, и мы идем по безвременью, и это уже неважно, идем ли мы «ПО» или «В», «НАД» или «ПОД», «ДО» или «ПОСЛЕ». Нет ничего.

В дальнейшем, в перспективе, только Ожидание. Ожидание, мучительное и нетерпеливое. Ожидание в надежде и без нее. Ожидание активное и пассивное. Пустые серые зимние комнаты. Узкие, длинные коридоры, в которых почему-то все кажутся маленькими, а ты одна возвышаешься над всеми, как великан, как истукан, как памятник своей Мечте. Вот мы снова вдвоем, в пустой аудитории, молчим. Наконец, в молчании пробуждается твоя страсть. «Что-то народу негусто...» - «Что? Народу – густо?» - весь твой нереализованный потенциал, весь мой нераскрытый, никем до тебя, потенциал. Мы оба знаем. Мы оба можем. Мы оба хотим. Но занавес подымается. Появляются новые действующие лица. Вот студентка по имени Ольга, большеглазая, улыбчивая, приветливая. Она садится так, чтобы упереться ртом, если что, в твое достоинство, и как следует полизать его, но пока что ты мирно беседуешь с нею, расспрашивая о том, о сем, а больше – ни о чем. А за окнами – рыжая осень, рыжуха. Рыжая Оля довольна. Светлая Таня истаяла у рыжего окна, изошла рыжей тоской и черной ревностью – дорогой, как это было давно и неправда. Как стоял потом памятником перед озадаченной Олей, молчаливым и суровым, неприступным и недоступным, неподступным, с подспудными желаниями и страстями, обуреваемый мраком душевного надрыва и немощью духовной тоски. Ты, затем не давший мне хэндаут, а еще позднее – ты, прекрасноликий и прекраснодушный, обративший ко мне свой прекрасный, голубоокий, глубокий, недалекий профиль! Профиль судьбы. О, ты, засветивший меня несколько раз, неясным пятном, на смарт-карту! О, ты, заставивший себя ждать долго-долго! О, ты, не умевший проститься и смотревший мне в глаза, и резко отворачивавшийся, точно ошпаренный, обожженный! О, ты, однажды вдруг распавшийся на части, на мелкие кусочки: кривой рот, желтозубая улыбка, оттопыренная попка, червивые пальцы, кривые ноги. Кривые ноги, уносившие тебя от меня в тот день, о котором ты ничего не знал. О, ты, задержавшийся на миг меж стекол входа и выхода, бросивший в меня, идущую следом, прозрачно-непоправимый, задумчиво-рассеянный, застывший где-то там, очень далеко, взгляд, очень далекий, непрощальный – прощай и ты, символ моей души богемского хрусталя! Никогда, ни в этой жизни, ни в той, ни в этом мире, ни в иных, возможных и невозможных, достижимых и недостижимых, ни в этом времени, ни в том, ни в прошлом, ни в будущем, ни в настоящем нас не было.

Текла река. Река ожидания. Река надежды. Река печали. Река жизни. Река смерти. Я смотрела, опершись на парапет, в ее мутные свинцовые воды. Надо мной шумели вершины сказочного леса, не переломанного коттеджами и виллами, леса, забывшего, что есть на свете ты, или я, или весь этот безумный, безумный мир, леса, который я слушала затаив дыхание, как слушала когда-то тебя, и который, размашисто расписываясь на бледном небе, возвращал меня к жизни.