Проза

Ося внимательно осмотрела букет белых хризантем, подаренный ей давеча Пионом: один цветок завял, но Ося установила, что цветов в букете не хватает. «Где остальные цветы?» - подумала Ося и вышла из комнаты на поиски цветов. В коридоре ей повстречался отец.

- Где остальные цветы? – спросила его Ося, показывая букет.

- В кладовке, - равнодушно ответил отец.

Ничего не сказав больше, Ося прошла в кладовку. Зажгла свет. Кладовка дохнула на нее складом ненужных вещей, набросанных, как попало. Однако недостающие цветы нашлись быстро, только с подрезанными стеблями. Ося бережно взяла их со старого, покрытого густой пылью, черного чемодана и присоединила к букету. Завтра придет Пион.

Пион, бледнолицый, худощавый, кожа да кости, лежал рядом с Осей на ее кровати в ее комнате. Только что закончилась любовь, и Пион рассказывал Осе про своего друга Алекса, которого Ося видела пару раз на фотографиях и один раз в жизни. Высокий, широкоплечий, усатый, похожий на рыжего кота, Алекс сложно сочетался с Пионом, в смысле конституции, но, может быть, в силу этого, они неплохо ладили. Алекс коллекционировал изящные безделушки, особенно, любил фарфоровых куколок.

- Я тебе подарю что-нибудь от него, - пообещал Пион Осе напоследок.

Когда Пион ушел, Ося собралась прогуляться. Перешла в гостиную, где стояло большое зеркало, чтобы посмотреть на себя в полный рост, особенно, в сочетании с черной кожаной сумкой, которую она купила совсем недавно. Черная кожа вызывающе блестела, сумка идеально сидела на плече, Ося осталась довольна. Сняла сумку, положила в нее свой паспорт, на всякий случай, маленький карманный календарик, косметичку, записную книжку…

Собравшись, Ося вышла из гостиной и направилась в сторону черного хода – запасного выхода из квартиры, который, в отличие от парадного, выходившего на шумную, многолюдную улицу, выходил во двор, образованный Осиным и соседним домом. Оба дома, изогнувшись буквой «Г», смыкались так, что «ножка» одного соединялась со «шляпкой» другого, образуя печатную букву «П» с арочным выходов в другой двор, выходивший на здание старинной гимназии, превращенной в детский сад. По соседству с гимназией находился чудный садик с беседками, клумбами и густой зеленью, продолжавшейся за его металлической оградой туда, где, как говорится, не ступала нога человека, точнее, это Ося не знала, что же было там, за оградой детского сада – другой сад, и не сад даже, а целый, неведомый парк,  и не парк вовсе, а целый мир зеленых кустарников и высоких деревьев – там, за стеной вьющегося по ограде плюща открывался мир, ей неведомый и манящий.

Ося стояла перед толстой дубовой дверью черного хода, закрытой на толстый крючок, и не решалась выйти. Из предосторожности, посмотрела в узенькую щелку между досками, из которых была сколочена дверь: черный ход сиял чистотой и новой краской, словно после ремонта, и ни души, светло и пусто, но Ося все же не решалась выйти. Проверила, плотно ли сидит крючок в петле. Дома уютно и безопасно, может, и не выходить никуда. Но ее тянуло выйти.

Откинув крючок, Ося с силой толкнула дверь. В лицо ударил холодный морозный ветер, посыпался снег. Ося очутилась непонятно где – в каком-то чистом поле, где завывал ветер, сбивая с ног, то и дело толкая в холодную снежную постель. Ося брела и брела неведомо куда, среди снегов, пока не увидела еще одного скитальца, в котором, приблизившись, узнала Пиона, но тот, не оборачиваясь на ее зов, брел куда-то, сильно кашляя, словно в чахотке.

Ося очнулась в маленькой спальне. Оказалось, что она всю ночь провалялась с температурой под сорок. Рядом с кроватью дежурила ее мать. Она показалась Осе необычайно красивой, эта жгучая голубоглазая, породистая брюнетка с вечно страдальческим выражением лица, всегда находившая повод для страдания. Вот и теперь, чрезвычайно встревоженная болезнью дочери, Прилепа стояла со страдальческим видом, однако тут же повеселела при виде Пиона, зашедшего навестить Осю, которая тоже необычайно обрадовалась гостю.

- Ну, как ты? - спросил Пион, присев на край Осиной постели.

- Ничего, а ты?

- Тоже.

- Как странно, что мы оба заболели, - задумчиво сказала Ося.

Ничего не ответив, Пион попрощался, пообещав зайти на другой день. Но прошел день, другой, третий, а Пион все не появлялся, и не звонил. Напрасно Ося ждала, а Прилепа снова нашла повод для страдания.

- Нехороший, нехороший парень, - сокрушенно вздыхала Прилепа, сочувственно глядя на Осю, которой и без того было тяжело.

Ося встала с кровати и подошла к огромному старинному зеркалу, занимавшему чуть ли не полспальни. Приблизила лицо вплотную к его серебристой глади, внимательно вгляделась в свое отражение в другом, неведомом, мире, где все наоборот. Странный темный взгляд. Нос весь в веснушках. Кто это? Ося отшатнулась. Неужели Пугачева? Молодая, смешная, смешливая... А Пугачева пела "Старинные часы":

Старинные часы

еще идут.

Старинные часы –

свидетели и судьи.

Когда ты в дом входил,

они слагали гимн,

звоня тебе во все

колокола.

Тюльпан, появившийся после Пиона, недолго думая, поскольку был намного моложе и Пиона, и Оси, и пенис имел немного длиннее, чем у Пиона, залез в Осину постель и осторожно проник в Осю, и так же осторожно вынырнул из Осиного лона, но оргазма она не испытала, так, приятно просто, и все.

Когда позвонила Самка, подруга Оси, инвалид от рождения, лилипутка и страшно головастая, старая дева, как все старые девы, любившая чесать языком все дни напролет, к телефону подошла соседка Печенега.

- Если меня, то не зови! – предупредила Ося.

Печенега тоже любила поболтать, так как жила в Москве совсем одна, еще девчонкой приехав в нее по лимиту. Печенега работала почтальоншей, говорила, не стесняясь, громко и с хохляцким акцентом, так что порой Ося слышала каждое слово из долгих телефонных разговоров Печенеги. Вот и теперь та охотно болтала с Самкой о том, о сем, а больше – ни о чем.

Чтобы отвлечься от надоевшей болтовни соседки, а заодно принять душ после секса, Ося встала с постели и пошла в ванную. С отвращением открыла дверь и остановилась на пороге, не решаясь войти. Комната глядела на нее подслеповатой зареванной старухой-бомжихой. Невнятного цвета облезлые стены, вдоль которых громоздились, налезая друг на дружку, медные тазы, баки, простые, железные полки с кое-как разбросанными по ним грязными стаканами, зубными щетками, тюбиками дешевых зубных паст. В центре желтела, некогда белая, огромная ванна, на обеих сторонах которой лежали старые стиральные доски и, как правило, стояли тазы или ведра грязного белья. Но главным экспонатом этой трущобы выступал дремучий потолок, готовый вот-вот обрушиться на всякого вошедшего, стирающего и, тем более, моющегося. Прямо над ванной зияла огромная дыра, из которой время от времени сыпалась сырая земля и валились кирпичи. Единственным украшением этого паучьего царства был, пожалуй, старинный пол черно-белого кафеля, выложенного наподобие шахматной доски.

Стараясь не смотреть на потолок и стены, сосредоточив взгляд на кафельных шахматах, Ося быстро разделась, залезла в ванну, пустила душ. Сунула руку в промежность, рука вылезла обратно в крови. Неужели, месячные? Но крови больше не было. Вздохнув с облегчением, так как месячные всегда тяготили ее, Ося смыла кровь с руки водой. Вытерлась. Вылезла из ванной.

Коридор встретил ее тихой пустотой. Закончив охмурять Самку, Печенега, видно, ушла на работу. Ося остановилась перед дверью в гостиную, не решаясь войти. Из гостиной доносились голоса, в одном из которых она узнала голос отца, а второй не могла опознать. Голоса, казалось, напряженно спорили о чем-то. Вежливо постучавшись, Ося ждала перед дверью. Голоса смолкли, но никто не приглашал войти. Осмелившись приоткрыть дверь, Ося увидела, что в комнате, кроме отца, никого нет. Он сидел спиною к ней, лицом к окну, положив правую руку на край длинного полированного стола, покрытого пестрой скатертью. Отец, казалось, не слышал, как взвизгнула дверь, и дочь робко вошла в комнату.

- Папа, ты с кем разговаривал? – почему-то шепотом спросила отца Ося.

Но отец молчал и не шевелился.

- Папа! – громко позвала его Ося.

Ноль внимания. «Обиделся? - подумала Ося, - Скорее, недоволен…». Она вернулась в спальню, которую успела занять Влюбленная Пара. Поговорив немного с Осей о том, о сем, а больше ни о чем, парочка принялась целоваться, а затем раздеваться прямо на глазах у изумленной Оси.

- Вон пошли отсюда! – заорала Ося, придя в себя после кратковременного столбняка, и бросилась к Самцу, схватила за плечи и, подталкивая коленом в зад, выставила за дверь.

«Так вот, наверно, почему отец недоволен, - подумала Ося, - но я-то здесь причем? Ума не приложу, как они вообще в квартире оказались». Ося пошла в гостиную сообщить отцу об изгнании Влюбленной Пары, однако, кроме Пугачевой в старинном ярко-красном «Рекорде» в комнате никого не было. Ося присела на стул посмотреть и послушать. Пугачева орала, как сумасшедшая, и Ося на некоторое время выпала из реальности.

- Оська, принимай гостей! – в комнату вошел ее бывший.

Серж с супругой – не сказать, что красивая пара, но Серж, высокий, голубоглазый, смуглый брюнет, хорош, как всегда. Ося пошла на кухню приготовить чай. Открыла дверь – ах! Из коридора на нее бросилась здоровенная черная крыса, и все потонуло во мраке.

Очнувшись, Ося поняла, что стоит в коридоре возле гостиной, уставившись в щель, образованную створками парадной двери, высокой, дубовой, крашеной в темно-бордовый цвет, как и все двери в доме. С другой стороны двери, с лестничной площадки, доносились мужские голоса, а в щель не пробивался дневной свет, заслоненный тяжелыми мужскими фигурами. Звонок в дверь.

- Кто там? – испуганно спросила Ося.

- Свои, - весело ответил хрипловатый мужской голос, - Электрики. Открывай!

Какие электрики? Почему электрики? Кто вызывал? Ося зашаркала по направлению к своей комнате. Лучше уж без электричества, чем с электриками наедине. «Мне вообще до лампочки, есть у нас свет или нет», - ворчала про себя Ося по пути в комнату.

- Война, доченька! – услышала она с порога старческий голос.

- То есть, как?

- А вот так, доченька. На вот, возьми на дорожку.

Старик протянул Осе буханку черного хлеба. Значит, эвакуация.

- Да куда ж я его положу?

- А я тебе пакет дам.

Все вещи в ее комнате уже были собраны, оставался только памятник Ленину – огромное черное изваяние во весь рост, его некуда было засунуть. Ося и Прилепа вышли из дома и направились на автобусную остановку.

- Бежим! Скорей! Ну же, Ося! Не спи на ходу! – тормошила ее мать, бегом устремляясь к подъезжавшему автобусу.

Переполненный салон едва втиснул Прилепу.

- Мама! Мама! – истошно завопила Ося.

С трудом протиснувшись к окну, Прилепа замахала Осе рукой и вдруг вспомнила про билеты.

- Оська! Билеты где?

Ося вытащила из кармана один билет и протянула матери в окно. Водитель, очевидно, решив, что Оська только провожающая, нажал на кнопку – двери захлопнулись, автобус рванул прочь от остановки, увозя Прилепу со всем багажом.

- Мама! Мама! – кричала Ося вдогонку удиравшему от нее автобусу.

На пустынной улице – только желтые фонари да Ося, бредущая неизвестно куда. Ни души. Ни звука. Фонари, точно маятники, раскачивались на ветру, отбрасывая на дома гигантские тени. Вдруг в одном из переулков Ося увидела костер, горевший посреди проезжей части. Приблизившись, разглядела темные фигуры у костра. Они оглянулись на звук ее шагов, и Ося отчетливо увидела похожие друг на друга китайские лица, одно из которых, мужское, заговорило с ней на чистейшем русском языке. Они приглашали Осю к костру разделить их трапезу, но их одинаковые лица и мрачные силуэты не смотрелись гостеприимно в огненных языках пламени. Ося молча прошла мимо.

Переулок вел к ее школе, прятавшейся за монастырскими стенами. Ося прошла в арку, но на месте школы лежала гора строительного мусора, возвышался подъемный кран, восстанавливавший монастырь из средневекового небытия.

Когда Ося вышла из арки обратно в переулок, то у стен монастыря увидела старую знакомую Атаманку, которая давно эмигрировала в Америку.

- Как, ты здесь?! – изумилась Ося.

- Я больна, Ось, тяжело больна, - ответила Атаманка, - потому и здесь.

- Что с тобой? – спросила Ося.

- Долго рассказывать, - ответила Атаманка, - лучше помоги.

- Но как?

- Приезжай.

Атаманка растворилась в ночи. «Легко сказать, приезжай, - думала Ося, снова кружа по переулкам, - Это же за тридевять земель, в тридесятом царстве… Самолеты не летают. Корабли не ходят. Поезда, тем более…». Она снова оказалась на своей улице, по-прежнему пустынной и какой-то зловещей при свете желтых маятников фонарей.

 Невозможно. Невозможно. Опасно. Нужно попробовать. А вдруг получится. Ося мысленно сосредоточилась на состоянии полета. Каково это, летать? Она раскинула руки в стороны и попыталась отделиться от земли. Страшно. Не получится. Ну что ты! Напрягись! Сосредоточься! Все мысли, все чувства, все существо свое направь на полет. О, чудо! Ося медленно отделилась от земли и взлетела над улицей, над ее зловещими фонарями, над своим домом. Теперь она точно знала, что умеет летать.