Проза

 

 

 

Ходили сотрудники из отдела в отдел, иногда по делам, иногда… словно в гости; библиотека, раскинутая на втором этаже вуза, будто была просквожена перемещеньями, и ему, домашнему маменькиному сынку, работающему тут третий, или пятый день (на тридцать лет растянется – не думал?), сложно было понять системы взаимоотношений.

 

Он должен войти в коллектив, или не выжить никак, и ужас мучает его – восемнадцатилетнего, мрачного читателя, чтение, как основной градус жизни, пережившего тяжёлый пубертатный криз, из которого вытаскивали психиатры, а замечательные родители (их нет: в точке, в которой собираешь строки) полагали, что не нормализуется в социуме…

 Стеллажи под потолки: метров пять, стеллажи, отягощённые скучной экономической литературой, и гнутся полки, и трещат, когда лазают по ним, а лестниц не предусмотрено.

Возле стола, заваленного стопками книг, сидит и читает – обречённо: нечего делать пока, и две девицы входят: одна за другой, а пришли они в гости к заведующей абонементом, куда занесла судьба, не пожелавшая быть интересной, как в книге.

И та, что идёт первой, тогда совсем не показавшаяся приметной, определит жизнь его надолго…

…встретились на улице, он шёл домой обедать, условия позволяли, она возвращалась откуда-то:

-Ты куда? – спросила.

Просто так. Общительна.

В прошлый раз поинтересовалась тем, что читает.

-Домой. Обедать. – Отвечал…

-А где ты живёшь?

Он назвал.

-А я в красном, - сказала.

Почти соседний дом: старинный, огромный, как целая страна, с роскошным, сложно ярусами устроенным двором.

…мы ходили вместе на работу, которую называл службой; ходили вместе, ждал её у своего подъезда; то, что предложил ей подобное – было подвигом почти: боялся женщин.

Чужой мир: как войти?

…первый раз позвал в гости попробовать ликёры: дефицитные в Союзе: мама, работавшая в торгово-промышленной палате, доставала.

Мерцали таинственно бутылки, этикетки цвели райскими садами.

Во время обеда было.

…к тому времени, как похоронил отца, уже будто и сблизились с этой женщиной, не совсем, не до конца, ходили купаться на ближние пруды…

Вода зеленеет красиво.

Вода отливает осенней чернотой.

Бурно бы потёк роман?

Представлял иногда.

То, что женщина умрёт в тридцать девять мог ли вообразить – уже надёжно женатый к тому времени, хотя сынишка ещё не родился.

Не уйдёшь из опыта.

Открывай двери его, перебирай моменты бытия: нравятся?

Где мама теперь?

Мелькнувшая жизнь подкатывает к шестидесяти, а ты, несчастный сочинитель-читатель, так и не выяснил, есть ли тот свет…

Мама, драгоценная мама, не чувствуя я тебя, дай хоть намёк на ответ…

…с одноклассником не особо дружили, хотя общались иногда.

Клубящийся поток воспоминаний не проредить никак: начал бегать, желая стать тренированным, изменить рыхлую, толстую фигуру; стадион рядом, но предпочтительней лесопарк: мелькание стволов кажется родным, и вот они – те пруды, протянутые гирляндой, и вдруг – одноклассник навстречу.

-О!

-Привет.

-Вот кого не ожидал здесь увидеть! Давно бегаешь?

-Месяц примерно.

Тогда побежали вместе…

Профессорский сын, но – живший на контрастах, друживший со шпаной, занимавшийся всеми боевыми видами спорта, и женщины рано начались, и поддавать стал с двенадцати.

Вот у него: комната помнится с детства, когда рассматривали раз английские модели машинок, теперь, сидя на том же диване, пьете потихоньку коньяк и молдавское вино, заедая бутербродами, колбаса, сыр…

-Индусы же спокойно к смерти относятся, - говорит одноклассник, учащийся в ИСАА. – Просто – потерпеть некоторое неудобство, и стать чем-то другим…

Теперь под шестьдесят им.

Долгое время общались чуть не ежедневно.

Расходились потом, сходились вновь, пили много, мама ворчала.

Но – как-то вошло питие в пределы разумного: по субботам, раз в неделю.

Общаетесь редко теперь, ведь ты всё дальше и глубже уходишь в себя и в писанину свою…

Растечётся рассказ, может быть рыхлость впечатлений придаст ему некоторое обаяние, а?

Рассказ?

Не отвечает, как мама – после смерти которой чувствуешь себя живой раной.

Это состояние называется жизнью?

В ней что-то происходит ко благу человека?

…мне кажется, меня пытают всю жизнь – обстоятельствами, из которых не выпутаться мне – никак, никогда…

…было всего несколько пиццерий в середине восьмидесятых; модная – на Волхонке.

-Я часто там бываю, - говорил одноклассник Антон.

-Я ни разу пиццу не ел, - признался ты…

-Ой? Пойдём…

Договорились.

Вот я выхожу из подъезда, мне восемнадцать что ли?

Отец ещё жив, значит восемнадцать, и Тоха ждёт, стоя на бортике обширного дворового островка: растут на нём две высокие берёзы, иногда сажают цветы.

Крепко рукопожатие: всегда лучше, чем вялая ладонь, хоть от решительности мало во мне – больше от расплывчатости мечтаний, и каких-то странных ощущений, зыбко цепляющихся одно за другое.

-Двинули?

-Ага…

Метро мелькает.

Волхонка была знакома совсем по-другому, часы проводил в музее, в частности рассматривая Ван Гога – был ли он счастлив, писавший ранами и радостью, свои творивший миры, не представлявший, вечно нищий, сколько будут стоить картины.

Не насмешка?

Или – получив деньги, перестал бы писать?

Пиццерия оказалась камерной, вполне уютной, впервые тогда попробовал густой, тягучий вермут, горько-сладкий, медленно пьянящий, алкоголь ещё не играет в жизни роли.

Болтали о чём-то… о девчонках, поди.

Спрашивал, как правильно качаться.

Дома стал заниматься, атлетика разгоралась страстью, помнится, гирю купил, и тащил её, пудовку, чувствуя себя так, будто смотрят удивлённо на тебя.

Никто не смотрит, иди.

Иду – что ещё остаётся?

Тоха чертил схемы – любил рисовать – как надо качаться, постепенно и клуб вошёл в объектив реальности.

Шумно.

Матерно.

Игра с собой.

Клуб был при заводе, ещё работавшем тогда, остался ли теперь?

-О, Димон, привет, я вчера полтораста выжал!

-Молоток. Сегодня я попробую…

Бывают неожиданные разговоры – с одним парнем, старше на десять лет и влившимся в кооперативную новость, - о кино, которым болел в детстве.

Принёс ему книгу о Висконти почитать.

Снова проходит всё, меняются кадры.

Если бы появился администратор, предлагающий пересмотреть жизнь с тем, чтобы поменять, что не нравится, не смог бы и узла изъять: развалилась бы вся конструкция.

Всё было надо?

…вибрирует мысль – тогда почему столько не устраивает?

Расплаты за прошлые жизни?

Воображал, как на тропах тридцатилетней был вожаком наёмного отряда, и, зарубили, раз попали в засаду, не успел прочитать отче наш.

Воображал переписчиком текстов в благословенной Византии, видел её лестницы, многочисленных, бронзовых и мраморных львов; шёл коридорами иезуитов…

Что натворил в тех жизнях?

После смерти мамы реинкарнация потеряла значение.

Всё потеряло.

Пульсируешь огненной раной боли.

 

…вьётся хаос жизненного космоса: отвечает своей хаотичностью тому огромному пространству, что гудит неведомостью – не из него ли вышли?

Отец говорил: Не знаю, какой ты свет находишь в Достоевском. У него всё сгущено мрачностью, всё тяжело, нищета стонет…

-Не, папа, он проводит лабиринтами, с усложнёнными коридорами, к свету, перечитай речь на могиле Илюшечки…

-Ведь на могиле…

-Да, всё туда уходит, но огонь сострадания, добываемый им из сердец, может быть высок.

Отец смотрит удивлённо.

Он не думал, что сынишка, довольно неохотно входивший в мир чтения, будет жить книгами.

Только книгами, словно громоздя каждую ступенью не зримой лестницы.

Но поднимаешься ли ты, сынок?

То, что не услышишь никогда подобного обращения от мамы кажется катастрофичным; захлёстывает внутренняя волна, не описать её, жуткую, вырвавшуюся из хаоса, и в хаос же вовлекающую.

И в Кафке видел световую составляющую: как в «Превращение» остаётся только сестра, сочувствующая и сопереживающая несчастному Грегору Замзе, но всё же остаётся…

Кафка превратился в мёртвого, где оказавшись?

Слоятся фразы – почему не складываются в готовый наполеон: замечательный торт?

Мама редко готовила такой, но любила Таня – тётушка, и, как славно кремом соединялись тонкие слои: в целостность, радующую мальчишек.

Сладкое станет мёртвым.

Таня не пережила мужа – дядю-крёстного, Геннадия: с ним же… с шестнадцати лет; он умер скоропостижно, и она протянула полтора года без него.

К смерти, все векторы, все дороги, что толку читать исследования – того? Этого?

Остаются словами на бумаге…

Солнце апреля, разошедшееся не на шутку, будто вытапливает из тебя воспоминания.