Проза

 

(отрывок из повести)

 

 

 

 

Соседи

Надо мной живет соседка, которой семьдесят лет. Тетя Галя. Одинокая женщина с букетом болезней. Каждый год тетя Галя уезжает в платную клинику и удаляет очередную опухоль на внутренних органах. Откуда в ней появляются опухоли — загадка. Такое впечатление, что она их старательно взращивает внутри живота, как опытный фермер грибы на грядках. Кажется, живот ее набит соломой, черноземом и грибницами, а фигура год от года становится круглее, пузыристее и мягче. Удаленные органы, очевидно, высвобождают пространство, делают старушку легче, чем она есть. Еще три-четыре хирургических вмешательства, и тетя Галя взлетит как воздушный шарик.

Я знаю, что она одержима лечением. Ей весело от того, что она не видит половину предметов и спускается с пятого этажа, держась за перила и считая вслух ступеньки. Она улыбается и поет под нос какие-то песни. И чем труднее ей становится в быту, тем больше она себя такой принимает. И ей наплевать, что кто-то из прохожих подумает или скажет вслед, что бабуля не следит за одеждой, что иногда надевает юбки задом наперед и забывает расчесать волосы. Она себя принимает со всеми недугами, от которых долго не живут, а это и есть смирение, которое жизнь продлевает. Плюс — одержимость здоровьем, то есть блажь. Тетя Галя не блаженная, но блажная. Внешне блаженные и блажные весьма похожи. У них в сердце какая-то энергетическая батарейка. Глаза светятся в темноте, как у кошек.

— Андрейка, — скребется она иногда в мою дверь по утрам. — Отнеси мусор, если не трудно. Не дойду до помойки. Не вижу ничего. Вчерась вошла в темноту первого этажа и на кошку чью-то наступила. Чуть не померла. Ноги поехали. Ты же знаешь, что я не вижу ничего. А кошка у кого черная? Не у Насти? Всю дверь мне обгадила. Так сходишь? Или нет?

— Схожу, тетя Галя, — улыбаюсь я. — Под дверью оставьте мешок. Или повесьте его на ручку. Черных кошек в нашем подъезде нет. У меня рыжий, не заметить его невозможно, но я его на улицу не выпускаю. У Насти розовый, как поросенок, породистый. У квартирантов с первого этажа грудной ребенок. Может, вы не на кошку наступили?

— Не на кошку? А кто завопил как резаный? Нет. Это я завопила. А этот …мне в ногу вцепился. Передай на первом этаже, чтобы не экономили на лампочках. Пускай вкрутят. Угробиться не долго. Кто же умирает, наступив на черного кота? Я не хочу умирать так позорно. Мне еще племяннику квартиру оформлять и стояк новый делать. И двери покрасить. И раковину заменить. И… много дел еще у нас есть. Рано помирать.

И смеется — беззвучно, но так, что трясется ее рыхлая плоть с тремя подбородками, а я слышу из-за двери колебания этих волн и тоже смеюсь. И чувствую, как она своим светящимся взглядом сверлит мою бронированную дверь.

— Передам. А я-то думал, почему черных кошек не любят? Наверное, в темноте на них наступали и гробились.

— Не забудь про мусор. Вешаю мешок тебе на дверь. Не забудь. Там очистки картофельные и рыба. Пахнуть будут. Я ухожу.

Выглядываю в глазок и вижу сутулую покачивающуюся спину соседки. Рука ее прочно обхватывает перила, скользит, старушка считает ступеньки. На голове белый платок. Кофта сизая болтается колоколом.

— Тридцать три, тридцать два, тридцать одна…

А к вечеру тетя Галя приносит мороженое. Старые люди привыкли благодарить за всякую мелочь. Мороженое не ем, но принимаю с благодарностью, потому что иначе нельзя. Обижу старушку. Хорошо, что мой Сократ подсел на молочное — мороженое с некоторых пор обожает как куриные лапы.

Мой кот — продукт особенный. В кошачьей иерархии был бы на видном месте. Потому что у него ни разу не было живого общения с кошкой, только виртуальное, через звуковые дорожки. Вся жизнь моего кота — это его «очеловечение». Подобрал я его на помойке крохотным котенком. Стал ли он выше в среде сородичей, сказать трудно. Наверное, он приобрел за десятилетие вынужденного затвора некие антропоморфные черты. Во всяком случае, у Сократа развилась дистрофия охотничьего инстинкта, он боится птичек за окном, пугается бабочек и брезгливо отпрыгивает от какого-нибудь залетного жука. Нежный стал, как барышня. И разговаривает со мной интонациями, в которых легко различима обида, грусть, недовольство, радость. Если с куриных голов я пересаживаю его на рыбу — это радость. Если с рыбы на куриные лапы, это недовольство. Противный резиновый скрип и логово под диваном, где его слышно, но не видно. Эти гнусавые недовольные скрипы действуют мне на нервы, и он знает об этом. Когда Сократ возмущен, он не мяукает, а скрЫпит.

Если перевести его раздраженный монолог на язык человеческий, то получится примерно следующее:

— Как же ты меня достал психолог своей психологией. Сам не живешь и другим не даешь. Все кого-то лечишь. А сам исцелиться не можешь. Мечтатель ты, а не психолог. Мышей уже не ловишь. Была пассия, ничего женщина. Красивая, не жадная, кормила меня как сына, на ручки брала. Так и ее прогнал своей психологией. Да… Что ж это за наука, которая все живое от себя отталкивает? Я давно от тебя, хозяин, не жду ничего доброго. Разве может прийти что-то доброе от психолога? Очнись, человече, хватит твоего жеванного-пережеванного психоанализа, просто возьми на ручки и приласкай. Слабо? Конечно, слабо? Для тебя нужна мотивация, предварительное осмысление поступка, анализ, синтез, опять анализ. Поэзии в тебе маловато, человече, одна сухая буква закона. Любви нет. Одни анализы и остались.

В какой-то степени Сократ прав. Все подвергаю анализу. И поэзии маловато.

— Что же такое красота, Сократ? Правильно, красоту нельзя объяснить логически. Ее можно только пережить.

На ручке моей двери болтается пакет с мусором. Я не спешу открывать тете Гале, потому что, впустив ее, я должен буду смириться с исповедью про гнилой стояк. Ничто так не беспокоит блажную, как трубы отопления и слива. А я не в форме принимать исповедь утром. Плохо сплю. К тому же тема гнилых труб — это уже перебор. Как будто я ни на что другое не вдохновляю старушку, кроме как на бесконечные жалобы на канализацию. В конце концов, есть другие виды сантехники, более светлые, что ли. Поговори со мною, Галя, о чем-нибудь поговори… только не о гнилой трубе и протечки в туалете. О погоде поговори, черт возьми, о пенсионной реформе, о политике поговори. О смыслах жития. О любви. Только не о туалете. Прорежь в своем косяке жизненного пространства хотя бы одну нематериальную дырку. Гляди в нее и обозначай свое существование. Зри в скважину и постигай смыслы. Как мой Сократ!

Иногда соседка просит проверить показания счетчиков, позвонить в контору, пожаловаться на отсутствие тепла. Посмотреть на потолок, не протекает ли крыша, нет ли у нее мохнатых «тенет» с пауками. Закрыть пластиковые окна в подъезде, потому что сквозит. И всегда извиняется за утреннее радио, которое грохочет по вентиляционной шахте церковными хорами.

А звукоизоляция в нашем доме — что в общежитии имени монаха Бертольда Шварца — все слышно, особенно в прихожей, туалете и ванной. Помещения эти соединены шахтами стояка и вентиляции. Поэтому, если у кого-то бритвенное любопытство и острый слух, можно познать самые исповедальные откровенности жизни соседей. Привыкли, впрочем. Ко всему привычен наш человек. А когда к чему-то привыкаешь, начинаешь иронизировать.

 

 

Туалет как общая исповедальня

 

Сократ плюнул на условности и общается через шахту стояка с соседской кошкой Магдалиной. Она египетская ведьма. Страшная. Кто придумал таких облезлых созданий возводить в культ? Ума не приложу. Разве что сами египтяне, у которых кошка — сакральное животное. И не важно, лысая она или нет. Наверное, у них получились бы красивые дети — у Магдалины с Сократом. Но Магдалина оскоплена руками человеческими, а Сократ монах по нужде.

Хозяева Магдалины крепко выпивают, редко выходят на улицу, поэтому мой вентиляционный фон из подполья — это ад по сравнению с верхними церковными песнопениями. Живу между раем и адом.

Днем Анна и Максим отсыпаются. Вечером и ночью бранятся. Без особенных чувств, больше по привычке. При этом голос их выхолощен нудным процессом ругани, который длится годами. Внешне они от долгого запоя похожи на двух опухших китайцев. Иногда я не могу сразу различить, где он, а где она? Вместо голов — два желтых одуванчика со щелками глаз. Тела — стебельки. Качает и без ветра. А когда голосят под полом, голоса сливаются в дуэт.

— Да пошла ты, — заводится он. — Я сказал, бля.

— Кто ты такой? Кто ты такой? Бля. Я сказала. Пошел вон.

— Дай.

— Сам возьми.

— Дай, сука. Я сказал, бля. Дай, сука, дай, сука. Я сказал.

— Да пошел ты. Я сказал. А ты кто? Ты ваще кто такой? Бля он сказал. Ты никто, я сказала.

— Да пошла ты. Я сказал.

— Я сказала. Да пошел ты.

— Сука.

— Да пошел ты.

— Дай. Сука. Дай.

Иногда меня пытаются выстукивать по батарее.

— Андрей, сходи за бутылкой. Пожалуйста. Погибаем, — раздается из туалетного пространства. — Сходи в ночной. Пожалуйста.

— Нет меня дома! — ору я в шахту. — Нету!

— Нет? — Тишина. А вслед за затишьем: — Максим, я сказала. Пошел ты.

— Да пошла ты. Сука такая.

И так до утра. Пластинка с одной композицией. Поющие тараканы дряхлеющего от самогона мозга.

Анна и Максим почти старики. Пенсионеры. Пенсии пропивают. Воплощают свою свободу. Их праздность — это рай для одних, и ад для других. В конце концов, это их дело — как жить? Тетя Галя слушает церковное радио и выращивает внутренние опухоли, чтобы потом их отрезать. Максим и Анна не слушают церковное радио, пьют самогон до одури, включают живое радио из одной песни.

«Сockroaches in my mind — тараканы в моей голове».

Ритм энд блюз, иногда рэп.

Лысую Магдалину им привез сын. Подарил кошку и скрылся. Несколько лет пенсионеров никто не навещает. Только собутыльники.

Иногда кошка начинает орать, Сократ подхватывает, соседи ругаются, а сверху на всю мощь льется православное радио. И кто не вспомнит слова классика: «Все смешалось в доме Облонских…» Люди, коты, православное радио, тараканы.

Соседей у меня много, молодых не знаю. Если доводится общаться, то, в основном, с тетей Галей.

Могу сказать, что лет десять назад, при относительном здоровье и зрячести, тетя Галя была невыносима. Постоянно ругалась с соседями, каждую неделю бегала в управление дома жаловаться на подъездных собачников. Ссорилась с председателем ЖКХ из-за слабого отопления и громко разговаривала по телефону, перемывая косточки всем и вся. Начиная с кота Василия, заканчивая мэром. А у нас все слышно. Пока в туалете сидишь, все про всех и узнаешь. По утрам — общая исповедь, по вечерам — частная. Так и живем — как в телешоу «Все слышно, но ничего не видно».

— Замучили эти коты, слышь, что говорю? Коты замучили. Дверь обмочили. И начальники. Слышь, что говорю? Начальники наши. Нахватали себе. Простым людям не до жира. А на этих и глядеть не хочу. Рожи. В телевизор не помещаются. Нет на них Сталина. Обнаглели. За мусор плати. За канализацию плати. За то, что я раз в день в туалет схожу — плати. За воду плати. В туалете ковшиком смываю. Экономия. За то, что смываю водой — тоже плати. Ем-то с гулькин хрен, а все равно плати. Потому что смываю.

Звук льющейся водички. Не много. Действительно — экономия. На исповеди не обманывают.

— Я говорю, вода горячая на пятый этаж плохо поступает. Сегодня Казанская. На Крестный пойдешь? Я в прошлом году ходила. В этом не могу. Ноги не держат. Почки у меня. В туалет хожу часто. Рожи. Что могу сделать? Рожи. Нет на них Сталина.

Тетигалины рожи заговаривать не пытаюсь. Это ее матрица. С ними она смирилась, с ними живет. У нее никогда не было своей семьи. Может быть, поэтому она так социально активна.

Блаженны все, принявшие себя такими, какие они есть. Если однажды старушка не удержит равновесие и полетит на небо, я решу, что тетю Галю прибрал Господь вознесением с плотью, которая истончилась до пузыристой кожицы. Не от святости она вознесется, а от смиренного принятия своих тараканов. С ними и попадет на великий суд. За скелеты не спросят. Только за тараканов.

 

 

«Сockroaches in my mind — тараканы в моей голове»

 

Я себя принял, но блаженным не стал. Мои тараканы — это метафизические мутанты. Слишком они мудрены, чтобы сходу найти общий язык и уговорить убраться. Тех, что проще и грубее, я вытравил химикатами. Мутанты остались. Борная кислота для них — это праздник непослушания, пиршество во славу чумы.

Главная комбинация моей матрицы — апология праздности, философия лени.

Я понял — не любой труд облагораживает человека. И если говорить о доктрине происхождения человека и обезьяны, то я согласен с мнением Платона, который считал, что обезьяна — это выродившийся человек. Но никак не наоборот. Заводской конвейер вполне может «отштамповать» живого робота. И этот робот будет больше напоминать обезьяну, нежели обленившийся безвольный человек с огромным количеством тараканов в голове.

Да. Получается, что я защитник праздного образа жизни. В моем понимании человек ленивый — это в некотором роде философ. Лень бывает разная. Но русская лень — это всегда созерцательность. Впрочем, не лень, а праздность. Это все же разные вещи.

Великие философы полны противоречий.

Один изрек: «Праздность — мать всякой философии», другой заявил: «Праздность — матерь всех пороков». Парадокс.

Вероятно, это именно тот исключительный случай, когда противоположности сходятся.

Я мал духовно, потому придерживаюсь вытяжки из собственного жизненного опыта. Для меня праздность — это повод к собранности и внутренней дисциплине. Праздность, как разновидность свободы требует от человека колоссальных внутренних усилий, потому что легче эту свободу кому-то отдать — бросить к ногам авторитета, чтобы освободиться от груза ответственности. Не всякий способен нести свободу. Большинство людей предпочитает свободу продать за чечевичную похлебку, как Исав продал свое первородство Иакову. Праздность осилит не каждый. По натуре большинство из нас — рабы условностей. Понять самого себя, идентифицировать собственную личность — это признаки первородной свободы. Но первородная свобода — тяжкая ноша. Поверьте на слово. Проще за чечевичную похлебку…

Теперь мне не стыдно признаться — я апологет праздности.

— Андрейка, где сейчас трудишься? Не видать совсем стало. На вахты ходишь? Не в охране опять? Нинка говорила, что в какой-то интернат устроился. Я вот и подумала, что в нашем интернате работаешь, где Семен Иванович лежал. В психиатрическом?

— Тетя Галя, — отвечаю я с укоризной. — Нинка — это ж испорченный телефон. Дважды она меня в реанимацию отправляла, потом и на кладбище, потому что увидела у нашего подъезда скорую помощь и серую буханку с рисунком ритуальных услуг. А меня до этого месяц не видела. И сделала вывод: реанимация ко мне приезжала, катафалк тоже. Зачем же вы Нинку слушаете? Она привыкла видеть меня рано утром, когда я на пробежку выхожу. Теперь не бегаю. И Нинка меня не видит. А фантазия работает.

— Ой, насмешил. А в интернате не работаешь? Нинка сказала, что ты ей сам так сказал. Божилась, что правда.

— Тетя Галя, тетя Галя, не лавки у нас, а искаженное пространство. Я сказал Нинке, что работаю в интернете, а не в интернате. Вы знаете, что такое интернет?

— Что-то с компьютерами? У меня племянник все время там сидит. Только он там развлекается, а не работает.

— Ну, я тоже. Развлекаюсь. И работаю.

— А кем работаешь?

Пожилые люди страсть как любопытны. Я их понимаю. Говорить-то о чем-то нужно. Когда истощается тема мировой политики, государственного управления и проблем ЖКХ, остаются соседи. В особенности те, которые живут не по лекалу. Я, например.

По их твердому убеждению, я неудачник и безответственный тип. Ольга меня оставила несколько лет назад, уехала с сыном заграницу.

В сущности, они правы — я безответственный человек. Но они рассуждают с точки зрения общественной морали, а мне на общую мораль наплевать, поэтому сам себя я не осуждаю, а стараюсь примириться с собой. Хватит с нас осуждения. Пора бы починить свои собственные душевные механизмы.

не знает. То есть, не слышит. Живу я тихо, телевизора нет, радио тоже. Только Сократ иногда вынуждает меня выдавать свою порцию исповедального шума. У кота есть Несмотря на общую исповедь в публичных шахтах подъезда, никто обо мне ничего несколько особенностей, которые никак не спрячешь. Он не может нормально сходить в свой туалет без предварительного крика. Орет так, будто я его воспитываю кнутом. Но это еще полбеды. Для того чтобы Сократ начать рыть по пластику фантомную ямку, я должен неоднократно и монотонно произнести вслух: «Сходи, мол, сходи, сходи, мол!». Бред. Если слушать сверху или снизу и не видеть, что происходит.

В туалетное пространство вбрасывается залп моей загадочной исповеди:

— Сходи, мол, сходи, мол, сходи.

Куда сходи, зачем сходи, и почему мол — загадка.

Такая же непонятная для соседей, как и моя работа в интернете. Как можно работать и при этом не ходить каждый день на работу? Если бы тетя Галя знала, что сегодня это не сложно, она все равно не поверила бы. Не соответствует понимание работы социальному клише. Работающий мужчина должен уходить спозаранку и возвращаться затемно. А по субботам напиваться. Я так не делаю. Выпиваю тогда, когда хочу. Суббота для меня самый рядовой день недели. Я не субботник и не антисубботник. Придерживаюсь иной заповеди, которую оставили для свободных людей: «Не человек для Субботы, а суббота для Человека».

— Андрей, я так и не поняла, старая, что ты там делаешь, в этом интернете. И как можно там трудиться? Если мне не изменяет память, ты вроде как врач?

— Я не врач. Я психолог. И то, в прошлом. Уже лет десять не работаю в профессии.

— Один бес. В белом халате ходил?

— Раньше.

— Ну, ты вроде как священник? Всех слушаешь и за это зарплату получаешь?

— Именно так и получал, когда работал на телефоне доверия.

— А теперь что? Не платят?

— Нет.

— А за что платят?

— Не скажу.

— Не скажешь?

— Нет.

— Ну и не говори. Что мне? Я не жена тебе. Ольга-то надолго укатила? — ехидно щурится тетя Галя. — Столько лет вместе прожили и на тебе. Наверное, не довольна была работой, за которую не платят? Я на заводе в горячем цеху двадцать лет отработала. Ветеран. Почки загубила на гальванике. Зарплату получала. Пенсия теперь. Не очень, конечно.

— Тетя Галя, что-то газом пахнет в подъезде, — прерываю ее монолог. — Не оставили на плите ничего?

— Ой! — подпрыгивает соседка. — Наверное, кашу поставила. Побегу. Заболталась тут с тобой. А кот у тебя хороший. Не гуляющий. Не то, что у Насти. Опять дверь всю обгадил, паразит.

А уже вечером старушка стучится ко мне в квартиру и протягивает мороженое. И пакет с рыбой. На лице — бездна раскаяния.

— Прости меня, сосед, совсем от безделья с ума схожу. Сидим на лавке у дома и языками чешем. В деревнях сейчас люди на огородах работают, а мы сидим и болтаем. Я ж не такая на самом деле. Деревенская я. И Нинка деревенская. А ведем себя, как не пойми кто. Это твоему коту мойва. Ест рыбу-то?

— Ест.

— У тебя жена вроде бы деревенская была? Все к маме ездила. Нет? Путаю? А ты не деревенский?

— Я? Деревенский? — Расплываюсь в улыбке удовольствия. Бальзам на душу. Я деревенский.

— Спасибо за рыбу. Не покупайте больше мороженого, я и без того помогу, если что-нибудь нужно, — бормочу я. — Мне не трудно.

Деревенский ли я?

Старушка сделала мне комплимент. Возможно, когда-нибудь я переселюсь в деревню, лет через пятнадцать, как с пенсией вопрос улажу. Есть у меня потаенное желание убежать от людей, от клокочущего в котелке социума, от которого невозможно не болеть. Ей-богу, раньше я чувствовал себя комфортно в больших городах, урбанистическая культура была маточным раствором, из которого появлялись кристаллы моего характера. Я родился в городе и всю молодость провел на проспекте. Мне нравилось болтаться с друзьями по вечерним многолюдным улицам, сидеть в кафе или в баре, слушать музыку, наблюдать за людьми. В некотором смысле я был человеком толпы. Самым большим наслаждением и отдыхом в городе было войти в толпу незаметно и путешествовать с людской массой так, чтобы никто не обращал на тебя внимание. Одиночество среди людей — приятное переживание, сродни чувству свободы.

В зрелом возрасте меня потянуло ко всему малому. Никаких путешествий, переездов, командировок, неожиданных встреч с людьми, — походы по малому кругу двух-трех дворов, изредка — прогулки в лес. В тишине и одиночестве ощущаю блаженную свободу.

Людей люблю на расстоянии. Стоит мне встретить какого-нибудь заштампованного типа, который с первых же слов начинает учить жизни, мне хочется покусать его и убежать в лес. Что это? Социопатия или социофобия? Вероятно, и то, и другое вместе. Психопатия. Аномалия характера. Однако, больным я себя от этого не чувствую, потому что знаю лекарство — одиночество.

 

 

Интернет, как вынужденное окно в мир

 

Выбросил пару лет назад объявление на одном сайте: «Профессиональный психолог возьмется за любую работу, если она временна. Готов подменить специалиста». И свою фотографию с резюме выставил на всеобщее обозрение.

И тут началось.

Первые заказы — от студентов. Срочная помощь в написании курсовых и дипломных работ. И темы все мои, то есть не раз мною осмысленные в различное время жизни. Психологические типажи в романах Достоевского. Экзистенциальные переживания князя Мышкина. Нарциссизм самоубийцы Ипполита Терентьева. Что идет впереди — болезнь или преступление?

Заказы поступали не только от студентов.

Последняя тема соединила меня с женщиной. На время. По злой иронии судьбы — с психологом, то есть с моей коллегой. Кажется, что я должен был бы порадоваться за себя. Редкое стечение обстоятельств, взаимная симпатия. Но это не совсем так. Через пару месяцев близкой дружбы я не знал, куда деваться от Ирины Сергеевны, а Ирина Сергеевна не знала, куда деваться от меня. Она замучила меня тем же, чем я мучил близких людей — маниакальным желанием все разложить по полочкам, всем поставить диагнозы и лечить, лечить, лечить.

Короткие темные волосы, аккуратная стрижка под мальчика, маленький чуть вздернутый носик, прозрачные сиренево-синие глаза, кроткий нежный ротик. Из него временами выпадали малопонятные мне слова из современной практической психологии. Я вздыхал с облегчением — господи, мой поезд ушел. Она хмурилась. Ирина Сергеевна достигла в профессии значительных величин. Ирина Сергеевна могла провести терапию личностного роста. Ирина Сергеевна была богиня новых психических технологий.

— Коуч, супервайзер, тренинг, гештальттерапия…

Слава богу, я не запрыгну в бегущий поезд. Без меня, друзья, без меня.

Под миловидной внешностью скрывался безжалостный аналитик.

«Живой предмет, желая изучить, чтоб ясное о нем познанье получить, ученый прежде душу изгоняет, затем его на части расчленяет, и видит их, да жаль: духовная их связь, тем временем, исчезла, унеслась!»

Гете гениален.

Глаза кроткие, голосок тихий, улыбка ясная, но внутри — острый скальпель ума. Неужели и я такой? Был таким точно — в прошлой жизни. Но не в этой же! Я с психологией перестал дружить. Однако психология не переставала дружить со мной. Эта печать находится в сердце. Надеюсь, что в конце жизни мне не причудится проанализировать собственные похороны. Хотя психология норовит заглянуть во все потаенные уголки души. Все желает расчленить, изгнать, изучить. И задушить.

Психолог лечит анализом. В лучшем случае, многократным проживанием проблемы. Но как быть с невидимым духом? Как быть не с сексуальным влечением, а влюбленностью? Что делать не с Эдиповым комплексом, а с душевной привязанностью к родным людям?

Все болезни проистекают не от сдавленных сексуальных влечений, а от недостатка любви.

У нас ничего не вышло. Психологи плохо уживаются друг с другом, даже если один из них бывший.

Мы решили иногда встречаться — для того, чтобы изживать из себя психоаналитиков и прививать Человека.

Только не подумайте, пожалуйста, что мир поменял ко мне отношение. Никак нет. Первые заказы по интернету — цветочки по сравнению с теми, которые последовали за ними. Профессиональный психолог готов взяться за любую работу, если она временна.

Мир клюнул на приманку.

Мне предлагали поработать ростовым поросенком на Арбате, массажистом в женской бане, телохранителем у богатой дамочки, закладчиком курительной смеси, сторожем на лесопилке.

Мир не изменял себе.

Когда в моей праздности наступали периоды безденежья, я соглашался торговать мясом на рынке, разносить рекламные листовки по микрорайону, пасти овец у соседа-фермера, писать статьи про косметику, моду и секс, сопровождать паломников в экзотические туры. Работой не гнушался только тогда, когда мир брал меня за горло. Душил в колючих объятиях. Мир любит так, что можно задохнуться.

Потом уходил в запои, каялся, возвращался к себе и наслаждался свободой. И продолжал писать.