Проза

Грустная музыка

 Старое пианино. Старое, чёрное, в детстве напоминало таинственный собор. Надёжный короб не звучащей музыки – осталось от прежних времён, когда было кому играть, когда клавиши – желтоватые клавиши слоновой кости – оживали под умелыми пальцами.
    Ныне – просто предмет мебели. Нежная пыль покрывает, и на ней можно писать, или наносить своеобразные, причудливые узоры.
    Решено отдать, ибо ремонт грядёт: назрела необходимость.
    Пианино разбирают частями, поворачивают, еле выносят. Могучее, оно точно сопротивляется, но всё же ответствует усильям многих…
    Пустота в комнате.
    Точно призрак предмета, сопровождавшего всю жизнь, мерцает в углу – мерцает недолго, тает постепенно, исчезает…
    И грустная музыка томит меня…
    

Сказочное

В цилиндре и сюртуке идёт, любуется городом – городом витым, сквозящим, волшебным; городом башен, муаровых сумерек, тайны… Эта девушка у края сине-стальной воды – русалочка… Он – господин с ассиметричным лицом – знает это совершенно точно, хотя и не разговаривал с девушкой, нет-нет. Да она и не скажет… Кто же сможет рассказать, как больно ходить, когда… Город сквозящий; башни, стремящиеся взлететь; город мерцающих проулков и каналов со стальными мускулами вода. А дома ждёт Дюймовочка – крохотная, милая. Она сидит на краю чернильницы и болтает ножками, ещё сама не зная, что будет надиктовывать ему – одинокому, грустному хозяину квартиры. А ночью приснится механический соловей, китайский император, нечто далёкое, таинственное.

Сказочное.

Волшебный камешек

 Крутые лобастые камни у береговой кромки, сине-серая, равнодушно-стальная вода.
    Бедный человек на берегу. Он просто глядит на воду, мечтая – вот если бы…
    Внезапно один из камней разворачивается, как одеяло, меняет цвета, в нём появляются черты человеческого лица, он растёт, потом уменьшается…
    Человеку делается страшно.
    Перед ним – волшебник, но добрый или злой – сказать невозможно.
    Волшебник велик, на нём пёстрый кафтан, по которому, мелькая, идут леса, потом города, потом всё исчезает.
    -Ну исполню я, - говорит волшебник, - всё, о чём ты мечтаешь. И что?
    -Как что? – отвечает человек, немного придя в себя. – Я буду счастлив.
    -Ты уверен?
    -Бесспорно, - говорит человек, чувствуя, как уверенность в его душе тает капельками росы.
    -Ко всему прочему, - речёт волшебник, - за всё надо платить – извини за банальность. Забыл?
    -Не то, чтобы забыл, - замечает человек, - просто не знаю, чем бы я мог расплатиться.
    -Всем. Если ты хочешь всего.
    -Как это? – не понимает человек.
    -Очень просто, - говорит волшебник. – У тебя будет всё – ну всё, разумеется, в твоём пониманье, - и ты заплатишь этим всем.
    -То есть – это всё я должен буду отдать?
    -Ну, конечно.
    -В чём же тогда смысл обладанья?
    -Ни в чём. Оно не имеет никакого смысла. Итак – вот тебе волшебный камешек. Загадай, что хочешь – и оно появится.
    -А… отдавать…
    -Придёт время – и ты узнаешь об этом.
    Волшебник протянул ему камешек, и стал изменяться, пестрея, пока не превратился в изначальный камень.
    Человек, сжимая дар в ладони, шёл и думал: Вот пожелаю я то, получу это, привыкну к нему, и… придётся расстаться… Чтобы ни желал я из предметного мира – всё уйдёт. Так стоит ли желать?
    Он остановился, и внимательно посмотрел на камешек. Тот вспыхнул перламутрово, и вновь стал серым, тёплым.
    И человек пожелал иметь щедрое сердце – такое щедрое, чтобы его любви хватило на всех.
    После чего выбросил камешек…
    
    Слух пронёсся о необыкновенном… святом, не святом… Он живёт в лачуге, довольствуется хлебом с водою, и от его слов всем становится тепло и светло. Все его советы точны, а слова пронизаны такою мудростью, что каждому становится ясною суть жизни.
    Люди тянулись к нему.
    Некто богатый, испытавший всё, не верящий ничему, уставший ото всего пришёл однажды.
    Старик седобородый сидел в лачуге на циновке, и от него шло сиянье.
    -Скажи, - спросил пришедший, - почему мне так тяжело идти.
    -Ты очень много несёшь, - ответствовал старик.
    -Но я пришёл налегке.
    -И тем не менее. Груз богатства, наслаждений, корысти давит тебя.
    И тут пришедший поведал – он был нищ, никому не нужен, ходил и мечтал найти нечто волшебное… Однажды, он без всякой мысли подобрал камень, и, голодный, возмечтал о вкусной еде, и тотчас в его кармане зажглось золото.
    -С тех пор, - говорил пришедший, - чего бы я не пожелал – тотчас получаю это.
    -Забавно, - ответил старик, и глаза его засияли особенной глубиной. – А я выбросил этот камешек, пожелав иметь щедрое сердце. Каждый выбрал своё. Так не спрашивай, отчего тебе тяжко идти…
    На обратном пути гость старика бросил камешек на берегу моря, и отправился восвояси, думая, как легко ему будет, когда избавится от добра.
    Волшебник ожил на мгновенье, причудливо развернувшись из своего камня, и вобрал свой странный-странный дар.
    Волны ложились на берег – спокойно, красиво, оставляя пеною таинственные письмена, которые никогда никому не прочитать…

        
    
    Совсем короткое дальше

 Он одинок. Она одинока.
    Стали жить вместе.
    Легко находили общий язык, обожали вечерами сидеть у телевизора, держась за руки, как молодые… Она любила смотреть на дождь, стояла у окна, и глядела, как нежные струи чуть пощипывают апрельскую листву, ласково бликующую…
    Всё ладно.
    Им много лет.
    Что будет дальше?
    Короткое, совсем короткое дальше – у обоих…
    

Страшно, как раненая

  Белая собака резко выделялась на вечернем фоне, и старик, возвращающийся из булочной, видел её не в первый раз уже… Одиноко ему. Одиноко собаке. Через несколько дней вышел – сидит у подъезда, некрупная, гладкошёрстая. Позвал. Пошла. Вместе легче стало… Собака лежала около кресла, старик смотрел телевизор. Шли спать потом, собака вертелась около кровати, ложилась, свернувшись клубком. Когда ходили в магазин, старик привязывал её к перилам, покупал хлеб, крупу, молоко. Потом гуляли. Дома, готовя пищу, старик разговаривал с псиной, и в круглых её, выпуклых глазах мерцало пониманье и затаённая глубинная боль.
    Ночью раз проснулась собака от дикой, режущей сознанье тишины. Рука старика свешивалась с кровати. Она лизнула раз, другой… И завыла – надрывно, протяжно.
    Ломали дверь; чужие люди, резкие неприятные запахи распространяя, толпились в квартире, собака забиться куда-то старалась, спрятаться… И потом выносили предмет, в котором лежал тот, кто недавно был стариком, убирали красный предмет в машину. И по сизому, дранному снегу собака бежала – бежала, пока были силы, потом села и завыла – страшно, как раненая.
    

Старец

Его подставила жена. Жена с любовником – как объяснили блатари, с которыми сошёлся на зоне. Он – сильный, крепкий, работал реаниматором. И дружба с блатарями дала многое, многое… Сначала думал бежать, расплавленный свинец мести переливался в сознанье, и планы строил – прочные, как избы, и блатные готовы были помочь, почитая месть такую святым делом… Но что-то замкнулось в нём, запнулось. Он не спал ночами, почти не спал, но даже после короткого – два-три часа – забытья – поднимался свежим и сильным. А ночью перед ним текли, мерцая золотом, неизвестные стены; они низвергались, точно сотканные из великолепных звёзд, и за ними, за их зыбким мерцаньем оживало иное – незнакомое, жаркое, не от мира сего…
    Библию можно достать было. Стал читать, вглядываясь в корни слов, ища трудно дававшиеся ответы…
    
    Слух о старце был широк, как поле, и светел, будто праздничный день. Он тёк и тёк, захватывая всё новых страдальцев, и шли люди, несли лукошки своих бед и обид, и возвращались – сиявшие облегчённостью.
     У женщины, когда-то посадившей мужа, жизнь разваливалось – как размокший хлеб в ладонях. Поначалу всё шло хорошо – и вышла замуж за любовника, который и подбил на аферу с мужем, и зарабатывал тот, и… В один момент всё лопнуло, сорвалось в бездонный проран… Больная, опустошённая, не знающая зачем живёт ехала она в дальний монастырь, к старцу, и сами нюансы пути наполняли сердце ещё большей горечью. Запоминались детали – резко, остро, избыточно – облако, похожее на колесо, колбасная шкурка на затоптанном перроне… А потом, когда входила в скит, точно не видя глядела на людей в чёрном, на скорбных, страждущих…
    Вот в келейке…
    -Валера? Ты?
    Седовлас, седобород, худ, и точно серебряное свеченье от него исходит… И на колени падает она, бормоча – Валера, Валера…
    -Что ты, Бог с тобою, - кротко отвечает он. – Я давно всё простил. Встань, расскажи…
    И, потрясённая, с сознаньем иссечённым зигзагами былого, она говорит, говорит долго, а он просто глядит на неё, и из очей его – которые будто одни и видны на лице – течёт тихий, скорбный свет…
 

Дожди…

 Финальные дни того лета были мечены дождями – густые их гривы колыхались над Москвой, наливали слюдяной влагой траву, и текло пространство печалью…
    Дожди налетали, затихали, но в кратком затишье чувствовалось вызреванье новых, и небо не светлело почти, перекипало лилово-серыми, коричневатыми тучами, в которых, порой, мелькало синеющее окно, и тогда верилось, что всё будет хорошо.
    С женщиной ходили гулять, брели под зонтами, заходили в кафе, где мерцание чёрного кофе оттенялось янтарным высверком коньяка, и смеялись, шутили; потом вновь брели переулками; вечерело, фонари – шаровидные узлы перспективы – наливались опаловым светом, и с крон тополей и клёнов опадала листва…
    И понятно было, что ничего не получится, что так и останутся друзьями, и снова шли гулять, снова сидели в кафе, за окнами которого вдруг начинало бушевать, и листья кидало в стёкла, и щемяще-грустно было на душе, хоть шутки срывались с губ…

    
    Никак

-Как же это делается? – бормотал он, – Как же это делается у вас, у землян?
    Он стоял у стены древней готической церкви – человек в чёрном плаще – растерянный, недоумевающий и бормотал это своё… - Что как делается? – спросил проходивший мимо, останавливаясь.
    -Ну, как вы переходите из мира в мир?
    -Из мира… куда?
    -В другой мир. В другое измерение.
    Опешил. Ответил:
    -Никак. Мы даже не знаем, есть ли миры, кроме нашего.
    -Как так? Вы вечно живёте в одном мире?
    -Ну да.
    -Но… как же… - и некто в плаще стал щёлкать пальцами, трясти головой, усиленно что-то бормотать, потом… точно вспыхнул и пропал.
    На стене заиграли зыбкие тени, померцали чуток и тоже пропали.
    Человек двинулся дальше, считая, что увиденное не было реальностью.
    
    -Ну, - спрашивали вернувшегося, - как там?
    -Ужасно, - отряхивая плащ от невидимых искр, отвечал он. – Они всё время живут в одном мире, и даже не знают о наличие других.
    И местные качали головами, недоумевая.

    
    Гномик одиночества

 Один в громоздкой пустоте читального зала…
    Совершенно один.
    Лето. Ещё две недели до отпуска.
    Вздохнул.
    -Не вздыхай, - послышалось.
    Вздрогнул – Кто здесь?
    Пустота и тишина.
    Почудилось, подумал.
    Шлёпал по клавишам, писал… Опять не то, - воскликнул.
    -Почему? – раздалось. – Очень даже ничего получилось.
    -Да кто же здесь?
    -Ну, - послышалось в воздухе, - считай, что я – гномик одиночества.
    -Ну и ну. А такие бывают?
    -Бывают.
    -Или я просто схожу с ума?
    -Ну и что страшного? Я же буду с тобой. Допиши последнюю фразу, чтоб рассказ был закончен.
    Он дописал.
    -И что? – произнёс он вслух.
    Тишина висела в воздухе, и прозрачная плёнка такой же тишины окутывала мозг.
    Он подошёл к окну, поглядел на двор, на сочащийся дождь, на влажные деревья, и подумал – Жалко, что гномика одиночества в действительности не существует.
    
    Невидимка-гномик смотрел на него из угла, посмеиваясь.

Стена, которой нету прочнее

 Непризнание мучило, угнетало, томило; багровые круги проплывали в сознанье, и блёклая, бледная пыль застревали в извилинах мозга; и как ни бился он, чтобы ни делал, всё упиралось в незримую стену, прочнее которой не было на свете.
    Сравнивая себя, судьбу свою с судьбой знаменитого, некогда выдворенного из страны и получившего мировое признанье поэта, он кусал губы, думая, вот бы поменяться местами…
    Однажды утром, выйдя из дома, обнаружил он, что оказался на незнакомой улице. Монолиты небоскрёбов, мерцая стеклом, переливаясь синевою вставали за рядами аккуратных, богатых домиков – из одного такого он и вышел: на улицу, только сперва показавшеюся незнакомой, ибо дальше идти было просто, поскольку знал куда, - знал, хотя в сознанье перекатывались камни невероятного, какие перемалывала новая реальность…
    Он говорил с трибуны – и ему внимали, как пророку.
    Он получал толстые тома своих избранных стихов на всех языках мира.
    Он давал бессчётные интервью…
    Знаменитый поэт никак не мог понять, что произошло, и как, каким зигзагообразным, немыслимым образом оказался он в шкуре такого заскорузлого мрачного неудачника, что как ни бейся – всюду незримая стена, которой нету прочнее…
    

Поэт и незнакомец

 Неудача пилила его жизнь, кривые куски не складывались в целостность, и, хотя продолжал писать, но это не приносило успеха, не приносило…
    Незнакомец – поздним осенним вечером, под фонарём, источавшим мириады пылинок света – обратился к нему.
    Поэт сперва думал пройти мимо, но нечто было в голосе незнакомца – властное, тяжёлое. Он остановился.
    -Этот прибор, - сказал некто со смазанным, будто опалённым лицом, - позволит тебе переправить в прошлое то, что ты захочешь. Не просто переправить – точно адресовать, и дать руководство, что с этим делать.
    И он протянул поэту плоскую чёрную коробочку с красными огоньками на крышке. Тот взял, разглядывая мерцающие огоньки…
    - А как, - начал было он, поднимая голову – но незнакомец исчез.
    Пожимая плечами, поэт пошёл домой, что-то бормоча себе под нос.
    Дома он думал – напряжённо, долго, тягостно; потом – как-то почувствовал, что и как надо делать, собрал лучшие свои стихи, и впечатав в машинку мысленный посыл – Покажи отцу, - отправил их себе, семилетнему…
    Прибор загудел, огни на нём стали жёлтыми, потом синими, и поэт провалился в страшную щель, где било пламя, где чередой проносились летающие змеи, и каждая норовила ухватить то, что было поэтом острыми зубами. Из черноты же возникла чёрная коробочка – и усилием воли – он (или не он уже?) переместился в более ранний период.
    Газеты пестрели заголовками, связанными с событиями его жизни. Почти в любой можно было прочитать интервью с ним. Полки библиотек были заставлены его книгами. Осторожно озираясь он выходил из дома, и репортёры кидались к нему…
    В роскошных апартаментах, осаждаемый телефонными звонками он поднёс пистолет к виску…И оказался под фонарём. Незнакомец стоял рядом.
    -Ну как, - спросил он, - ты всё ещё чем-то недоволен? Видишь, к чему привела тебя слава?
    -Так что ж, - молвил поэт, - нищета и не-признанье лучше.
    -Они не лучше. Они дают тебе шанс многое понять. Выверить свой путь и пройти именно им.
    Незнакомец забрал прибор, и растворился в воздухе.
    А бедный, ничего не понимающий поэт снова пошёл домой.

В Анапе

Дом  был  бел, а  крашенные  красным  половицы  почти  не  скрипели. Завтракали  в  беседке, ювелирно  увитой  плющом, и  нежные, серо-оливковые  тени  вяло  шевелились  на  тарелке  с  глазуньей, тонкими  пальцами  трогали  хлеб  и  масло; а  потом – на  море: сперва  шли  аллеей  под  тутовыми  деревьями, и  плиты  были  усеяны  тёмными  пятнами, потом – вниз, меж  частными, уютными, в  большинстве  белыми  домами, где  в  палисадах  бушевали  расколовшейся  радугой  розы  и  георгины, и  вот  оно – бликующее, бесконечное, гладкой  лестницей  волн  идущее  к  небу…

 Пока  родители  устраивались  на  топчанах  с  облезлой  краской, или  прямо  на  песке  стелили  пёструю, истёртую  подстилку, раскладывали  вещи – бежал, бежал  к  огромной, живущей  воде… Маленький  крабы  брели  в  завитках  пенной  пряжи; золотая, зелёная, синяя, сияющая  масса  принимала  нежно, обволакивала. Костистые  рыбы-иглы мелькали  возле  песчаного, слоистого  дна, хватал  их  и  тут  же  отпускал; заплывал  за  буйки, нырял, видел  стайки  плывущих  вертикально  морских  коньков, выныривал, отфыркиваясь, снова  плыл, впитывая  суть  морскую  - соль, ловя  восхищенно  цветовые  брызги…

 Около  двенадцати, когда  жара  наливалась  предельною  силой, шли  обедать  в  столовую. Молочный  суп  мерцал  опалово, а в  жёлтых  холмах  пюре  копились  сгустки  коричневого  соуса  от  рагу. Потом  возвращались  в  домик, где  были  одними  из  постояльцев, спали  немного, и  после  четырёх  вновь  шли  на  море.

 Вечерами  ходили  в  кино, причём  особенно  нравился  кинотеатр  под  открытым  небом, и  крупные, пушистые, как  шмели,  звёзды, казалось,  тоже  глядели  картину, где  ловкие  индейцы  побеждали  жестоких, прагматичных  ковбоев.

 Или  ходили  гулять  с  отцом, говорили  обо  всём, иногда  играли  в  города – перебирая  названья  их, как  драгоценные  камешки  маленького-маленького, огромного-преогромного  бытия…