Проза

Во время карантина, как всегда, гуляли до церкви. Было в общем-то уже разрешено выходить из дома, поэтому они с Сереженькой одевались и ехали: она пешком, он, как обычно, на маленьком желтом велосипеде, до ее школы, а церквушка красная была совсем рядом. Вот туда они обычно и заходили.

Анжелике здесь теперь всегда было легко и спокойно. Все встало на свои места, образовалось, стало проще, понятнее, легче.

Ходила она сюда уже года три. С чего началось все и не пересказать уже, только снова и снова понимала Анжелика, что более правильного и нужного места быть не может. Разговоры здесь шли странные, конечно, то неожиданно появлялся сгорбленный пожилой человек, который нагибался к ней, и спрашивал, много ли грешила. Ее даже передергивало от этих слов. Из всего, что он перечислял она не делала ничего, поэтому только покорно кивала и говорила, что обязательно примет все к сведению. Потом он, этот человек, неожиданно умер, и было снова ужасно даже подумать, что о чем-то с ним она не договорила, не сказала, а главное – не выслушала. Ему было совсем уже тяжело стоять, а он все равно спрашивал про ее больной зуб, про нее, советовал, чем лечить этот самый зуб, который потом вылечили. А он, дяденька этот, взял и умер.

Он много рассказывал ей именно про Ветхий Завет почему-то. Про то, как жена Ротшильда так любила вещи и деньги, что не хотела отпускать платье свое, самое дорогое, так и умерла, зажав его между пальцами. Так ее и похоронили. А еще рассказывал очень много о Саломее. Ох, уж эта голова Иоанна Крестителя. Часто о ней говорили. Нельзя приносить голову Иоанна Крестителя на пиршество. Иоанн Креститель крестил Христа. Это он, Иоанн Креститель, сказал, что будет крестить водой, а тот, кто за ним идет, он – сильнее, он будет крестить Духом Святым. Вот так, станцуешь, а потом все равно погибнешь, как Саломея, лед голову перережет, просто в другой ситуации.

Ей очень часто так казалось теперь. Сначала в Париже умер отец Николай, который ее крестил. Потом у Сереженьки была температура, поднятие которой вообще все проблемы отменило, включая вопрос, где и как появиться голова Иоанна Крестителя вновь.

Вот в тот самый день, когда нужно было лекцию читать в известном музее, на весь мир, как ей казалось на тот момент, читать, во время карантина… пошла она с испугу попросить благословение, иначе было уж очень боязно и непривычно. Зачем читать, и важно ли это сейчас, нужно ли. В общем, хотелось ей, чтобы свыше все управилось, не как хочется, а как нужно и должно.

Священник ее так бодро и бегло оглядел с ног до головы, и говорит себе спокойно, совет дает. «Ты кратко только говори, основные моменты себе запиши, их все и расскажешь».

Она удивилась. Там, в этой церкви, всегда так бывало. Попросишь какие-то моменты осветить, помочь понять, а как скажут – как ответят – раз, и новое видение. Совсем иное. Вот и правда – откровение. Лекции эти читала всю жизнь, даже не думала, что так вот странно будет. Так странно скажет ей священник. А ведь прав он, по-другому и не посоветуешь. Кратко.

Он так ее проинструктировал этот священник – запиши, говорит, основное, стало ей даже немного жутко от того, что именно этого она делать-то и не умела. А потом удивительно спокойно и уверенно прочла лекцию. Казалось, что в ад опустилась просто, но зато потом… Раз – и вынырнула. Как новенькая стала, как сказал ей Сереженька, бегая по квартире на лыжах.

Вся жизнь перевернулась после этих походов. В Новый Год все праздновали, а она попала с Сереженькой в больницу. С его зубом попала. Зуб внезапно у Сереженьки взял и воспалился. Наркоз, несильный, десять минут всего, но везли его – на каталке. И боялся он – безумно. Сердце не просто замирало, упало. Руки опустились. Мамы в коридоре плакали, а дети, один за одним – в операционную бежали.  А потом так быстро смирялись, собирались.

По большому счету, со всем человек смиряется. Она даже рада была, что попала туда, в эту больницу. Искренне рада. Вдруг ощутила настоящее внутреннее счастье. Может быть, и правда – первый раз была на своем месте и кому-то помогала?

Одна мама пришла, все смириться не могла, кричала, возмущалась. Не понимала, как Анжелика когда-то не понимала, что может быть, вот, вдруг – раз, и – все. Умереть. Заболеть.

– Оставаться, здесь? Мне? В этой палате? –хорошо одетая женщина не могла даже скрыть своего возмущения и презрения.

– Вам. В этой палате, –спокойно отвечал доктор.

В Новый Год подавала она красавцу-парню воду, когда у него во рту пересохло. Привезли совсем поздно его, уже 31-го декабря. Щека раздулась. Он просил ему помочь. Интеллигентный такой парень, говорил, и немного сбивался даже. Говорил, что мама его в другом городе. Вот она воду ему и подавала, отсчитывала, когда можно будет. Как будто бы наколдовала себе этими «Птицами». Написала рассказик когда-то под названием «Птицы», и сразу попала в больницу. Не так чтобы «очень», но попала ведь. Задумалась. Вернулась, а там – песни поют, как будто бы ничего и не было.

Детская больница хорошая, врачи быстрые, уверенные. Работают четко, все по графику. А дети все вокруг ходят – с флюсами. Уже когда Сереженьке стало лучше, она оглянулась по сторонам, и от ужаса побежала в ближайший магазин, покупать детям продукты. Принесла в палату, а им, детям этим, –«нельзя». У всех зубики болят. Зато как они все дружно полоскали фурацилином свою эти зубики, просто – наперегонки! Так ведь ребенка не заставить полоскать зубик, а если вместе, то – запросто… Сосед с парнем все ждали маму. Неделю ждали…. Обычно мама с ребенком, а здесь – папа. В общем, наконец, она, мама эта, появилась, тоже 31-го декабря. И снова ушла, часика через два… Вот такой Новый Год! Кому веселый, кому грустный, кому – правильный.

На одной из коек лежала девочка, совсем, похоже, без сознания еще на тот момент. Как сказал врач-хирург, «пьяненькая еще». Оказалось, что ее мама работает медсестрой в приюте для престарелых, фактически, в сумасшедшем доме, в области ленинградской. Как она сказала, на вопрос Анжелики, отвечая, – «да, там – все». Этот ответ был в чем-то тоже ужасен, особенно, когда она стала рассказывать, что ухаживает за стариками только для того, чтобы получать хорошую пенсию. Но стоит ли делать хоть какие-то выводы? Анжелика чуть сморщилась, а женщина эта все рассказывала-рассказывала… Жаль ее было очень.

Самое приятное было, когда этот парень красивый, которому воду подавала, расцвел весь. Флюс его – исчез, лицо стало спокойным. Как все юноши этого возраста, он сидел себе, как бог красивый, в «телефон» углубившись, во вновь появившийся внутренний мир обратившись. Сказал, что мама у него настоящая «business woman», и что единственное, что нужно ему приносить теперь здесь и сюда – воду. Она и носила воду. Сереженьке и ему, эту самую воду в бутылках. Интеллигентный такой парень, черноглазый, чернобровый, и очень красивый, воспитанный, юноша просто, юноша с картинки.

Сереженька возмужал за пять дней, и еще больше похорошел. Так и поехали они в Германию, как и намечалось. Ничего не пропустили. А в Германии было также хорошо, как и ожидалось. Да и не удивительно. Только вот городок, городок был очень маленький, тот самый, где родился Карл Маркс. Преподавать было чуть сложнее обычного, а встречаться с профессором еще более трудно почему-то. Одна профессор была – очень высокая, очень быстрая англичанка, которая имела свои собственные идеи в отношении мира. Для англичан это обычное дело. Она, например, кормила маленькую лису у себя в огороде. Как и все англичане, была необыкновенно политизирована. Но своим, особым образом. Она была настолько против Брэксита, например, что рассказывала, как ездила туда, в Лондон, каждую неделю голосовать и выступать «против», на Трафальгарской площади. Все боялась, что Англия пойдет против всей Европы, что, в конце концов, и получилось. 

Встречу эта профессор назначила Анжелике прямо в Университете. Совсем поздно назначила. Необыкновенно поздно вечером, почти ночью. Когда Анжелика туда приехала, стало очевидно, а ей все всегда было очевидно, что ее просто подкараулят и кокнут. Такое в Германии чувство бывает, не передать даже. Возникает совершенно спонтанно. Ощущение, что кто-то приедет и тебя – кокнут. Ниоткуда взявшаяся тревога нарастала. Там, ведь, в Германии, кроме Берлина, везде было такое ощущение, как будто бы ты – в бункере. Ну не везде, понятное дело. Но на вокзалах, в аэропортах. Бетон, и ни одного человека поблизости.

Разве это Англия?

Была такая энергия внутри, такая энергия. Такая сила. Этого у Анжелики было – хоть отбавляй! Сереженьке стало даже нравиться путешествовать, что, как вы понимаете, ее еще больше вдохновляло… Потом – снова – больница, вот такая, вот, странная подготовка перед карантином. Больница – «по скорой», в детское инфекционное отделение. Простой грипп, а потом – нога, и так быстро все, что, когда Сереженька оказался на каталке, она просто глазам своим не верила. Снова – капельницы, палаты.

Она шутила. Спала, свернув голову на бок. Почему-то одежда была на ней все та же, французская, она ее старательно складывала, уточняя у доктора, будет ли Сереженька ходить. Видеть его красивое лицо, такое на редкость красивое, буквально торчащее из этой коляски, было еще страшнее. Лежащий в одной с ними палате молодой юнкер, тоже с гриппом, был почему-то очень недоволен их соседству. Не нравилось ему, что он в одной палате, с маленьким мальчишкой. Но с этим он быстро смирился. Даже подарил Сереженьке машинку, а точилку дал лишь на время, на пару дней.

Смирилась и она. А как только смирилась, все и восстановилось. Когда Сереженька пошел по коридору впервые за эти дни, вспомнились все фильмы о войне, снова вспомнились. Встал, качнулся Сереженька, и снова – пошел…

Вот… Потом, потом была Португалия. Город белый, город дивный. И снова с Сереженькой. Она, Португалия, ему тоже понравилась. Уже карантин объявили, и вывозили их на самолете через Москву. Вывозили, на улицу выходить на разрешали. Впрочем, об этом чуть подробнее, наверное, стоит заново. рассказать

Было жарко, топко. Город белый, дивный. Поднимались по странной улице вечером, мимо кафе, мимо чада, в гостиницу. Совсем ночью. Утром ведь – поезд. Народу – никого. Зеленый поезд и очень качает. Сереженьку никогда не укачивало. Городок – наверху, совсем наверху. Там –красные крыши, и подъемники, как в Швейцарии, в горах. Университет и преподавание было организовано on-line. Молодой человек общался с ней, одев перчатки, и – через стекло, еле достучалась она до него. Общение было плодотворным, впрочем. Ведь процесс обучения организовали так четко и быстро, что было даже страшно.

Сереженька все говорил-говорил, комментировал. В основном, комментировал, что мама много работает. Уже по-португальски комментировал. В поезде мама работает. Везде – работает. Все работает, работает.

Так оно и было.

Что – потом? Потом был снова – Лиссабон. Снова Лиссабон, где Критский. И вообще все воспоминания на свете, наверное. И снова – Критский. Самые ужасные, самые замечательные воспоминания. Больше всего запал в память тот эпизод с Критским, когда он уезжал в Москву, и отменил их встречу. А она все с этим Элиотом носилась, как сумасшедшая просто. Ну, как обычно.

Pity – the debris of the city. Всем потом объясняла, как дура, что «сострадание» сложно рифмовать с «мусором города», но это так здорово, когда можно срифмовать-то! А чего стоит это oyster shells – one night cheap hotels, дешевые гостиницы на одну ночь – как их много в Европе! И –ракушки. Много ракушек. Oyster shells… Последний раз на этом самом месте ее встретил в метро поэт, грустный такой, он когда-то посвятил ее стихотворение «Я малину у тетки для нее украду», где она, вся белая была, и… «как во храме», грустная-грустная. Сидит-сидит себе в гамаке, и читает Мураками. С тех пор столько всего изменилось, но встретила она его в метро именно в этот момент. Рассказала ему единственному про Элиота, он про Элиота очень понял почему-то все. Так быстро все понял.

Она тоже так и поняла, что он понял. Он вообще все очень хорошо понимал всегда.

Ужас был в том, что после Португалии остановилось в жизни практически все. Вообще все остановилось. Остановившись, стало намного легче, и одновременно сложнее. Пережив этот переезд, странных таксистов в Лиссабоне, которые не приезжали вовремя и останавливались на соседней улице, бездельников, снующих взад-вперед, по ее любимому городу, было совершенно странно вновь и вновь погружаться в этот белый город, город такой знакомый, своим запахом океана, такой соленый, такой портовый, в памяти своих камешков мощенных, хранящий столетиями выработанный алгоритм жизни.

Когда ее спрашивали потом в Петербурге, что она думает о масках, было даже смешно. Особенно было смешно после посещения известной больницы, куда она собиралась сначала… В общем, многое она собиралась делать, да не пустили ее в эту больницу на пушечный выстрел, а когда все же она оказалась там, то испугалась даже не тому, сколько больных там было, а в каком они были состоянии. Чудом пробралась между койками, санитарными машинами, патрулями, кордонами. В этот момент, кстати, снова позвонил Критский, и она – как упала в его этот голос, в его этот ритм, в его это смех неповторимый. Так там и осталась.

Потом они с Сереженькой опять гуляли у той церкви, уже после карантина. И встретился им такой дивный человек, который потом оказался не просто священником, а настоятелем собора. Вот он и говорил с ней целый час. Целый час, или два, стоял и говорил. Об Англии, о чаше Грааля, о том, что ее, эту чашу, турки разбили, а потом кусочки собрали, впаяли в вазы. И что одна такая ваза хранится в Эрмитаже. О том, что неизвестно, до сих пор неизвестно, была ли там, в этой чаще кровь Христа, или это та чаша, которую Христос передавал своим ученикам на Тайной Вечере, отдавая вино и кровь каждому из своих учеников. Он рассказывал о Брежневских временах, о том, как нельзя было слово сказать раньше, а теперь можно. Он слушал ее рассказы тоже очень долго, кстати. Так долго, внимательно, очень внимательно слушал ее.

Она даже не верила, что все с ней так происходило странно. Постепенно все становилось на свои места. Сереженька почему-то сел играть в песочек, в песочницу, играл он, играл, долго так играл. Просто очень-очень долго играл, и радовался, как совершенный младенец, просто очень радовался. Осознанно так играл. В таком возрасте сел играть в песочек, и радовался. И снова радовался.

Но самое интересное в тот вечер было то, что священник, от которого шел такой лучезарный свет и тепло, вдруг неожиданно, сказал ей, что она должна обязательно писать. Это ее удивило еще больше.  

«Писать? Я уже все написала», –так и хотелось сказать ей.

Да. Обязательно нужно писать. «О чем же», –промелькнула мысль, об этом снова и снова думала она, с некоторым даже ужасом, внутреннем стыдом от какой-то слабости, невозможности это все осуществить по-настоящему. О любви, ведь, нельзя писать теперь, потому что то, что говорила и думала она раньше – все переосмыслено давно. Совершенно все. Разве нет?

Того прошлого давно, –нет.

- Напишите, тогда, знаете, о чем? – священник как будто бы намеренно не оставлял эту тему.

- О чем?

- О том, как человек приходит к Богу.

Как об этом писать? Как и кому?

Пути Господни неисповедимы?

Она все пыталась осознать, что он сказал ей, как посоветовал. Что говорить? Было снова стыдно перед этим добрым, мудрым человеком. Снова и снова рассказывать эту жизненную чушь, которая не стоит ни гроша.

Про страсти-страстишки? И снова об этом?

Бог?

- Мы соединяемся с Богом только через Причастие. С Богом нельзя соединиться иначе. Знаете, – в глазах его была такая простота, и такая внутренняя, прожитая ирония. – Люди часто говорят, что, дескать, Бог у них внутри. Знаете, но ведь тогда сразу возникает вопрос, «а как же Он туда попал?»

Она съежилась вся. От того, как давно и много переиначивали эти слова, смеялись, глумились над всеми смыслами. Было страшно сказать ему, признаться в этом. 

- Знаете, ведь читают теперь слева-направо, справа-налево, –попробовала она рассказать ему правду.

Он улыбнулся.

- Еврейская, иудейская традиция, там пишут испокон веков справа-налево.  

- А что нам эта информация дает? Что меняет?

- Ничего.

Они с Сереженькой тогда бежали, бежали, счастливые, как глоток воздуха получили. Вот он – глоток воздуха – настоящего счастья, света, радости от жизни. Вот он, этот глоток, который где-то есть, сохранился, кристаллизовался, как живой организм, бродит, ходит, живет, витает.

Снова и снова, она снова и снова пыталась сказать, даже и не знала, кому, что нет в любви тела, не должно быть, и быть не может. Дух есть в теле. А тело – храм души. Эти слова было еще сложнее выговорить. Сложнее. Как сказал тот дяденька, которого уже нет. Тот дяденька, который ходил в храм. Кто растлит тело, того растлит Бог. Он не за кем-то повторял. Но они вновь и вновь твердили ей про наивность, и глупость. Вновь и вновь рассказывали свои небылицы с видом знатоков. Как будто бы и не знали, что в грехах нужно исповедоваться. Как будто и не знали, что в них, в грехах своих, нужно каяться. И только тогда их, грехи эти – отпускаются. Только тогда…

Что болезни посылаются, чтобы исправиться. И человек, то есть, ты, твои дети, часто болеют не только за себя, но за тех, других, кто, может быть, сейчас улыбается, или даже смеется безмятежно. Но, с другой стороны, ведь это так хорошо, что их эта чаша миновала. Правда? Разве не об этом любовь?

Бог? Святой дух?

Когда-то по ошибке сказала одному человеку, очень ей дорогому, что Святой Дух ходит, где хочет.

Он улыбнулся:

- Дышит, где хочет.

А о том, в чем разница все же – в другой раз.