Чем больше проходило времени после маминой смерти, тем сильнее я ощущала её присутствие. От неё всегда шло столько энергии, тепла, любви – нерассуждающей, всепоглощающей, всепрощающей, всеохватной... Этой любви было так много, что она не могла вместиться в тот ящик и скрыться под землю, она осталась в воздухе, в каждой вещи, в каждом листике, дыхании ветра. Я её чувствую, ощущаю физически – это огромное тёплое биополе маминой души. Я чувствую, что она здесь, рядом, смотрит на меня, слышит меня, греет и хранит.

...Смыслы извилистые, змеистые, запутанные, как клубки безумно сложных, закрученных лабиринтов – из книги в книгу. Много слов, но мало Слова. Кудреватые Митрейки, мудреватые Кудрейки, кто их, раскудрявых, разберет? За всех и за вся пишет нарастившее в тысячелетних усилиях могучие, титанические мускулы всемирное слово. Пишет и пишет, слов вавилоны. (...)

Ни материалисты, ни идеалисты не смогли определить ни сущность мироздания, ни источники изменения и развития живых существ вплоть до появления человека, ни причину изменения среды, окружающей живые существа именно так, чтобы они могли существовать и развиваться в ней. Это, по-видимому, объясняется тем, что материалисты считают сознание продуктом саморазвития мертвой материи, а идеалисты полагают, что сознание само творит материю, в том числе и живую. Однако, вполне возможно предположить иное.

А дело все было в тюремном опыте поэта. Как вспоминал он потом в «Меньше, чем единица», тогда, в результате советских репрессий он понял великую формулу тюрьмы: недостаток пространства, уравновешенный избытком времени.