Литературная критика

="03_141.jpg" hspace=7> Barclay Shaw

Оторванность от живого российского книжного рынка, оказывается,
может иметь и положительные стороны. Во время нечастых приездов
мне приходится покупать книжки сразу пачками, и такими же
пачками их прочитывать-проглатывать. И в таком методе
безусловно есть свои достоинства. Например, сразу выстраивается
картина, которая не сложилась бы, читай я эти книги отдельно и с
временным разрывом.

В этот раз прочел подряд и вперемешку четыре петербургских романа,
вышедших в издательстве "Амфора". Они названы романами, но
традиционная романная форма здесь существенно деформирована.
И в этом нет ничего удивительного, ибо роман в ХХ веке
претерпел множество видоизменений. Например, был новый
французский роман. И вот сейчас существует новый петербургский
роман.

Вообще это четыре книги (одна из них вообще содержит три
произведения). Все четыре –книги путешествий. Вот это как раз совсем
старая форма, и ее новизна зависит почти целиком от автора,
может быть материал, конечно, сугубо экзотический, но все
равно определяется автором. Например, в Древней Руси был жанр
"хождений", многие ходили, а остался Афанасий Никитин с
"Хождением за три моря". Афанасию Никитину есть памятник в
Твери, его именем называется пиво и, кажется, более крепкий
напиток. Но это выдвижение на фоне других хождений.

Итак, четыре новых петербургских хождения. Одно прямо буквальное.
Это "Господин ветер" Дмитрия Григорьева, с которым я знаком
очень давно и знаю его как прекрасного поэта, блестящего
собеседника и неутомимого путешественника автостопом.

Герой романа – Крис - тоже путешествует автостопом, в своих
передвижениях он встречается, совпадает/несовпадает со многими
людьми. Процесс чтения книги – это путь. Реальный и
метафорический. Книга имееет точный подзаголовок – "роман о жизни". В
333 страницы узкого формата Григорьев вогнал действительно
целую жизнь, переплетенную с множеством других жизней.

Крис движется по трассе, словно гонимый ветром судьбы, ветром поиска
себя настоящего, и он сам становится этим ветром, он
подчиняется потокам судьбы, словно древние даосы, жившие под
знаком ветра и потока.

Китайское и, в широком смысле, восточное в этой книге имеет точно
такое значение, какое оно в самом деле имело для людей 50-60-х
годов рождения. Только, в отличие от других, Крис в самом
деле совершает путешествия на Восток, хотя в настоящее время
он движется с Юга на Север (из Казахстана в Россию), Восток
остается в нем, в характерном русском преломлении.

Крис – человек пограничья, то есть действительный русский, в каком
смысле были русскими бродники, жители сопредельных
разнонациональных территорий.

Водители (драйверы), которые останавливаются по стопу Криса, делают
это по разным причинам, иногда по вполне неблаговидным, но
они тоже причастны ветру, они тоже испытатели своих судеб.
Здесь можно повторить – "Русь, куда несешься ты?". И так же,
как у классика, мы не получим прямого ответа. В настоящей
прозе никогда нет прямых ответов, их надо угадать по
косвенным приметам.

Крис у Григорьева – это вариант пути, не просчитанного,
интуитивного, полагающегося на автостоп, который можно трактовать по
меньшей мере трояко. В буквальном смысле как стоп авто, чтобы
двигаться по трассе (в сторону России в данном случае, и это
можно воспринять, как уход России к сосредоточению в самой
себе), затем это стоп – остановка, схватывание движущихся
смыслов, неважно, кем они продуцируются – китайским мудрецом,
поэтом, подружкой по стопу или драйвером, наконец, это
автостоп, то есть стоп автора, который, полагаясь на волю
провидения (дара), восстанавливает картину мира в его
изменчивости.

Крис перепробовал множество способов познания мира – любовь, книга,
путешествие, трава... он все еще в поиске и этот кайф поиска
ничто не может обломать...

Итак, первое хождение мы можем определить как путешествие в
пространстве, по преимуществу.

Второе хождение – роман Павла Крусанова "Бом-бом" – по
преимуществу же путешествие во времени. О Павле Крусанове уже довольно
много написано, его проза активно обсуждается критикой,
номинируется на премии и иной раз получает их. Особенно активную
дискуссию вызвал вышедший в 2001 году роман "Укус
ангела". "Бом-бом", на мой взгляд, новая высота писателя.

Он взял банальный сюжет – историю одной семьи, но за историей семьи
просматривается история России, а на эту историю
накладывается история нашей родной литературы, вплоть до нынешних дней.
(В скобках замечу, что мне доставило истинное наслаждение
угадывать/выхватывать из текста всевозможные литературные
аллюзии, причем любовного свойства, то есть автор почти
откровенно любуется этими жемчужинами словесности – вот что они
могли, допустим, Н.А.Некрасов или В.В.Хлебников. Не буду
указывать – где. Найдите сами!).

Легкое по видимости письмо, особый вкус высокой иронии, свойственный
Крусанову, позволяют ему говорить о серьезном без натуги.
Этот роман, где времена смещаются, как тектонические пласты
во время землетрясения, фактически о любви, о познании любви,
о внезапном открытии в себе этого чувства, с которым уже не
хочется расставаться, даже если бы это грозило смертью
самому открывателю.

Кажется, что писатель не до конца даже поверил в своего героя
(известно, что книга издана в двух вариантах, все одинаково, но
финалы разные, в одном монетка выпадает орлом, в другом –
решкой, мне выпало орлом, решку я искать не стал). Однако
уверенность сюжета, то есть собственно стиля, всего
смыслообразующего текста, это совсем не то, что неуверенность фабулы.
Приблизительно так говорил мне в свое время Виктор Борисович
Шкловский, который совсем не случайно упоминается в романе
Крусанова.

Формалисты были правы – "вещь должна быть сделана". На обложке
романа написано: "Крусанов опять сделал это!" Действительно.
Его Норушкины – это исторический российский род, которому на
роду написано. А вот что ему написано, пересказывать не
стану. Норушкин, самый младший пока, которому предстоит
совершить написанное, рассказывает Вове Тараканову – владельцу
арт-кафе - историю из семейного свода. Вова в одном месте
недопонимает. И Андрей Норушкин отвечает ему так: "Печорин
Григорий Александрович – это Норушкин и есть. Дневники его к
Лермонтову попали, и тот только фамилии поменял. А в остальном –
все как есть. Даже денщика Митьку оставил. Умолчал только,
что пока Норушкин по Персии странствовал, в Петербурге его
жена ждала с карапузом. А может и не знал этого. Лермонтов то
есть..."

Литература предстает у Крусанова, как естественная среда обитания
русского, и сама эта среда тяготеет к литературности в
неотрицательном ее понимании. Других возможностей у нас не так
много. Но все эти возможности явлены в романе Крусанова. Здесь
есть старые и новые петербургские мифы, проницательные нырки
в историю и выныривание в непрозрачных водах современности.
Здесь явлен близкий круг автора, переданный герою (ведь
писатель – это Норушкин и брат писателя – тоже Норушкин, и
пишущий эти строки смеет причислять себя...).

В кафе, куда приходит Андрей, мы встретим знаменитого митька Шагина,
литераторов – Григорьева, Коровина, Левкина, философа
Секацкого под их собственными именами. И это так же оправдано,
как оправдано читать Лермонтова или Вагинова, не говоря уж о
Достоевском, Пушкине с Гоголем, а вот еще Тургеневе и
Лескове... О западных и восточных авторах я не говорю, ибо
всемирная отзывчивость хорошо известна и она не угасла! Колокол
Крусанова звучит не в пустоте, а в "отзывчивой среде", по
слову Чаадаева (без него-то мы тоже никуда!). Этот роман
построен на крепкой корневой основе и на собственной земле,
выкупленной Норушкиным. Крона ветвится и шумит многоголосием
времен.

О названии романа все-таки еще особо. Разумеется, здесь слышится
отсыл и к известной цитате из Джона Дона, взятой в название
романа Хемингуэем, и к герценовскому "Колоколу". Но с
обратным знаком к Герцену. Это роман утверждения, а не протеста.
Звуковое напряжение – "бом-бом", вынесенное в название,
заставляет вспомнить о совсем другом звуковом названии:
"муму". Я бы сказал так (хотя это слишком публицистическое для
меня заострение), что мы слишком долго были "му-му", не пора
ли стать "бом-бом". Ну и, конечно, вечевой колокол тоже. И
новелла о колоколе в "Андрее Рублеве" Тарковского...

Итак, если с Крусановым мы отправляемся в путешествие во времени, то
с Вадимом Назаровым мы путешествуем по небесам, временами
спускаясь на грешную землю, а то и глубоко под – в
Преисподнюю. Его книга "Круги на воде" настолько необычна, что
потребовала философского обоснования. Это блестяще сделал в
послесловии Александр Секацкий, четвертый наш герой, о коем речь
впереди.

Роман Вадима Назарова слоист, как бывают слоистыми облака. Здесь
Вселенная предстает в ее становлении, здесь перемешаны
пространства и эпохи, более того, ни времени, ни пространства как бы
еще не существует. Мы не знаем, кто это действует – ангел,
человек, волк? Это еще не определено. Нет ничего
окончательного, все в развитии.

Автор в потоке или полете романа создает новую мифологию. На
осколках старых мифов идет преобразование, переструктурирование. По
сути дела, речь идет об обновлении рода-племени.

Почва, на которую ступил автор, зыбкая и трудная – и единственно
верный выбор движения по такой почве – поэтический. Это не
роман в стихах, а поэтический роман. Можно сказать –
"ангельская разница". Можно вспомнить, что говорил Заратустра и как
это откликнулось у Андрея Белого, Велимира Хлебникова и у
Даниила Андреева.

Надо подумать о том, что визионерские книги – редкость в наших
суровых климатических условиях. Мы обречены на суровость
существования, и наш герой - Суворов. Но такой, почти наркотический
отрыв (без применения специальных средств!) необходим нам
более, чем кому бы то ни было.

Потому что "ничего нет, ничто еще не началось, и ничего не
кончилось. Есть только Бог, теплый ветер и от слез – круги на
воде". Роман написан короткими абзацами, своего рода
стихотворениями в прозе, и заканчивается цитируемым фрагментом. Эти
стихи можно петь, вспомнив о ленинградском роке, который не
мертв сейчас и особенно не был мертв тогда, когда ловушки
запретов сбивали с толку многих, и линия протеста забивала линию
красоты.

Вадим Назаров восстанавливает линию красоты. Упрекнуть его в этом
может только тот, кто хотел бы, чтобы все осталось
по-прежнему.

Наконец, четвертая книга и четвертое путешествие, на этот раз
ментальное. Александр Секацкий - профессиональный философ, то есть
со степенью и преподает. Секацкий являет собой новый тип
философствования в России. Он не описывает
явления-существования, не приспосабливает иные философские системы, а
моделирует. Безусловно, это тоже реакции на явления и состояние
окружающего мира, но это реакции воли. То есть это не
констатирующая позиция, а позиция движения, не арьергарда, а
авангарда.

Его роман "Моги и их могущества" исполнен действительного
стремления к могуществу в философском смысле, авторская ирония есть
свидетельство этого могущества (и способ переноса на
житейский уровень). По российской традиции сравнивать своих
авторов, оглядываясь на Запад, Секацкого называют питерским
Вольтером. Понятно, что ирония, дескать, вольтерьянство. Однако это
секацкость! Ибо здесь другие условия и другие
задачи. И Секацкому для поддержки требуется Хайдеггер, а совсем
не Вольтер.

В его романе моги (от слова "мочь" – "могу") производят разные
чудеса, то есть фактически занимаются концентрацией воли,
ломая негативные представления, сложившиеся в роде-племени
немогов. Истории эти часто довольно забавные и иной раз
напоминают по подходу философию поведения знаменитых питерских
митьков. Но с другим знаком все-таки.

Митьки возводят в степень некую придурковатость и за ней прячут
подлинное творческое начало. Прекрасные митьки все-таки еще
подсоветское порождение, как и более ранние, но близкие по
эстетике, не менее замечательные хеленукты.

Вообще надо сказать, что Петербург во все времена вырабатывал
совершенно непредсказуемые эстетико-философские варианты реакций
на различные ситуации. И философия Секацкого, выраженная в
данном случае в романной форме, как раз такой непредсказуемый
вариант. Уже нового, постсоветского времени, требующего
совершенно других подходов.

Философская категория Основного Состояния (ОС) "Я могу" достойна
отныне войти во все энциклопедии и учебники. Она блестяще
проработана и имеет разные ответвления: в этой же книге,
которая называется "Три шага в сторону", это, помимо романа, еще
трактаты "Шпион и разведчик: инструменты философии" и
"Книга номада".

В этих трактатах Секацкий, перемалывая различные философские
системы, дает концентрированный синтез философии действия.
Мыслительные операции почти немедленно вступают в острую реакцию с
происходящим и преходящим существованием (эта реакция может
проявляться и в том, что на провокации философа не следует
никакой реакции! хотя в данном случае вопрос о восприятии идей
Секацкого сложен и требует специального изучения).

А теперь посмотрим на все четыре книги-хождения вместе. Перед нами
определенное, четко структурированное направление, в котором
"дорога выступает как трансцензор времени" (А.Секацкий).
Это направление имеет проработанную философскую основу,
мельчайшей единицей которой посчитаем определитель "я могу".

И, то ли они все вошли в Основное Состояние, то ли петербургские
земля и небо так устроены, что не войти нельзя, но все четверо,
безусловно, моги. Они смогли это сделать – ни одна книга по
стилистике не похожа на другую, каждый создает свой мир.
Формальные (и игровые!) пересечения безусловны и важны,
например, у Назарова в тексте мы встретим сочетание "господин
ветер", а так называется книга Григорьева, у Крусанова, как
уже говорилось, подлинные имена и некоторые характерные
штрихи, наконец, все книги оформлены по эскизам Вадима Назарова (я
нарочно сейчас не выхожу за пределы четырех книг, за этими
пределами пересечений еще больше). Все эти авторы обладают
ярким поэтическим даром. Они прагматические идеалисты или
идеалистические прагматики. Они создали Амфору, они ее
собрали, слепили, еще лепят, подобно тому, как Ангел в романе
Назарова строил дом из соляных блоков и глыб, а волк языком
зализывал швы между блоками, "превращая их в монолит".