Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

• Часть третья.
• Часть вторая.
• Часть первая.

1.

Выйдя из туалета, Эрик остановился на краю гулкого зала, неподалёку
от сплошной стеклянной стены, за которой, как в аквариуме, уныло
плескался утренний пригородный пейзаж. Он вытащил из кармана свой
мобильный телефон, вытащил из сумки папку с документами, покопался
в бумагах и набрал номер.

Трубку никто не брал. Эрик прислушался и через некоторое время
различил в гуще аэровокзального шума настойчивые электрические
трели. Он покрутил головой и решительно двинулся сквозь толпу.

Около сувенирного магазина на втором этаже аэропорта Эрик обнаружил
элегантного мужчину в хорошо скроенном синем костюме, неуловимо
напомнившем Эрику костюм Хирама Раппапорта. На вид мужчине было
лет сорок. На ногах у него были тщательно начищенные, блестящие
чёрные полуботинки, украшенные затейливыми симметричными орнаментами,
состоявшими из ста сорока четырёх дырочек каждый (когда-то, когда
Эрик учился в бизнес-колледже в Германии, у него были точно такие
же чёрные полуботинки, и однажды он все эти дырочки в припадке
отчаянной меланхолии на правом ботинке пересчитал, причём выяснилось,
что маленьких дырочек — восемьдесят две, дырочек среднего размера
— сорок восемь и самых больших дырочек, тех, которые были окружены
самыми маленькими — четырнадцать). Накрахмаленный воротничок рубашки
незнакомца и белоснежные края его манжет многозначительно сверкали,
строго очерченные матовыми синими лацканами и обшлагами. Серый,
украшенный разноцветными мелкими прямоугольниками галстук, завязанный
некрупным тугим узлом, слегка выпячивался, плотно придавленный
жилетом, и неярко блестел. Именно этим галстуком и был занят незнакомый
мужчина в ту минуту, когда Эрик остановился в двух метрах от него,
держа в руке включённый телефон и с удовольствием прислушиваясь
к бесконечной баховской секвенции, доносившимся из середины тела,
затянутого в синюю шерсть с небольшой примесью лавсана. Наклонив
голову, незнакомец пытался поправить узел галстука. Он никак не
мог добиться такого узла, какого ему хотелось: с достаточно широким
основанием, с верхним краем, идеально параллельным нижнему, и
с небольшой складочкой из-под перехвата. Он смотрел себе на грудь,
смотрел на собственное неясное отражение в витрине сувенирного
магазина, на деревянных петушков и расписной фарфор, терпеливо
подтягивал там и сям галстучный шёлк, добился, в конце концов,
своего и, застёгивая верхнюю пуговицу пиджака, приветливо покосился
в стекло и с явным удовольствием отметил про себя безупречную
геометрию белых, серых и пёстрых многоугольников. После этого
на лице у него появилось специфическое нейтральное выражение,
какое бывает на лицах столичных почтовых служащих, когда им приходится
выдавать посылку подвыпившему провинциалу. Он сунул руку в карман
и достал отчаянно сигналивший телефон. На левой руке у него между
указательным и большим пальцами виднелась синяя татуировка: пять
точек конвертиком и слово «Карелия».

«Алло,— сказал незнакомец в трубку ленивым начальственным баритоном.—
Говорите, я вас слушаю».

Эрик пригляделся к нему, выключил телефон, нахмурился и в следующую
секунду узнал Пашу Попова, с которым они когда-то вместе ездили
в Ленинград на рок-фестиваль.

В следующее мгновение ему показалось, что мир вокруг него стремительно
заворачивается внутрь себя, захлопывается и превращается в компактный
идеальный шар, сферическую комнату, на поверхности которой со
внутренней стороны были обозначены он сам, Паша Попов, помещение,
в котором они находились, Москва, космос и весь остальной не вполне
вообразимый мир. Эрик хорошо знал это ощущение, оно возникало,
когда ему казалось, что он может объяснить окружающую действительность
каким-нибудь одним остроумным умозаключением, и в особенности
это ощущение становилось явным тогда, когда ему казалось, что
у этого умозаключения замечательно, как точные богатые рифмы в
стихах (в детстве он любил играть с матерью в буриме), сходились
концы с концами. Переживание было почти мистическое, вроде бёмовского
обморока — а он с детства терпеть не мог мистические переживания,
от самого незначительного просветления его сразу же начинало тошнить.
Час назад он вспоминал Пашу Попова, Даника, их поездку в Питер,
музыкальный фестиваль, суд — и вот на тебе, Паша стоит перед ним
с телефоном в руке. Всякая теория основывается на совпадениях,
случайных или предумышленных, после долгих и замысловатых логических
приключений одинокое А оказывается с фатальной арифметической
неизбежностью равным самому себе. Весь классический идеализм иногда
представлялся Эрику такой надёжной, прочной сферой или, например,
подробная аннотация к последнему фильму Дэвида Линча. («Читаешь
Канта», говорил Эрику заведующий юридическим отделом Общества
Содействия Укреплению Экономических Связей с Развивающимися Странами
Норман Береговой, «и чувствуешь себя просто заново родившимся.
Тебя прямо распирает всего от напора, это лучше, чем у «Роллинг
Стоунз» на концерте, в конце шестидесятых, поверьте мне, тебя
просто накрывает и тащит»). В последний раз Эрик видел Пашу Попова
небритым, заросшим двадцатидвухлетним молодым человеком в грязных,
разорванных на колене джинсах, разбитых кроссовках и в красном
свитере с синей полосой на груди. Мир состоит из совпадений, подумал
Эрик, отчаянно пытаясь перестать теоретизировать, существуют всего
только два базовых ощущения, двоичная система, потом они просто
повторяются и всё, и из них состоит всё, что из них состоит, то
есть нет, я хотел сказать всё, что нас окружает. «Кто не обобщает,
тот не философствует», сказал писатель, книжку которого Эрик забыл
как-то раз в вагоне метро.

Эрик подошёл поближе, остановился, поморщился и приветственно,
нерешительно улыбнулся. Мужчина выключил свою трубку и удивлённо
уставился на него.

«Привет, Паша» — сказал Эрик.

Мужчина недоумённо пригляделся.

«Это ты?» — Спросил он недоверчиво.

«Это я» — ответил Эрик.

«Японский городовой» — сказал Паша Попов.

«Японский городовой» — согласился Эрик.

«Это ты растратил пятьдесят тысяч долларов?» — спросил Эрик, выныривая
из дружественных объятий и с искренним любопытством взглядывая
на своего старого знакомого. Вот о чьих духовных кондициях мне
придётся позаботиться, подумал он, пожимая протянутую крупную
руку. Вот кого Хирам Раппапорт называет «молодым человеком».

«Пятьдесят тысяч? — переспросил Паша Попов без особенной аффектации.—
Я, наверное. А что?».

«Меня прислали разобраться».

Паша удивлённо посмотрел на Эрика.

«Разберёмся».

Они вышли из аэропорта, пробрались между разломами света и теней
и сели в машину.

«Как ты поживаешь?» — спросил Эрик.

«По-разному,— безразлично ответил Паша Попов, выруливая со стоянки.—
Хорошо долетел?».

«Вполне».

Некоторое время они помолчали.

«Хочешь есть?» — спросил Паша Попов.

Эрик подумал.

«Да, я бы выпил кофе».

«Поехали куда-нибудь, позавтракаем».

«Поехали».

«Или сначала я тебя в гостиницу завезу».

«Окей. Мне всё равно».

«Тогда сначала поехали, поедим».

«Поехали».

«Смешно, правда? Столько лет не виделись и вот на тебе».

«Смешно,— согласился Эрик.— Расскажи мне про себя».

«А что рассказывать? — удивился Паша.— Деньги, дела, снова деньги,
снова дела: вот и всё. Строительство, торговля, кредиты, ценные
бумаги. Пока что — тьфу, тьфу, тьфу — всё, вроде, идёт, как надо.
Всё как у людей. У меня — ты же знаешь — с деньгами всегда очень
непростые были взаимоотношения»,— сказал Паша Попов, смеясь и
слегка приглушая сообщение Мадонны о том, что музыка сплачивает
людей и делает из буржуазии повстанцев. «Я их всегда любил,— продолжил
он, втискивая свой массивный новенький джип БМВ в соседний ряд
между двумя одинаковыми «Тойотами»,— но не в этом дело. Я тут
в финансово-экономический поступил и закончил его с отличием пять
лет назад. И самое главное, что я тебе скажу...» — он отвлёкся
на секунду, пропуская кортеж чёрных «Мерседесов» с мигалками на
крышах.

Эрик рассеянно слушал его рассказ и смотрел в окно. Пока они ехали,
окончательно наступил день. Москва, словно архитектурный проект,
поспешно подготавливаемый к сдаче, кусками возникала на ходу,
собранная, составленная и склеенная на скорую руку из ворохов
низкорослых мохнатых сосен, песчаных дорожек и откосов, зеркальных
заводей, в ртутных отверстиях которых, словно в термосах, плескалось
под крышками пустынных купален фиолетовое жидкое небо, из забытых
в пригородной песочнице новостроек, ярких, пропитавшихся сверху
облаками, из туманной перспективы, наспех установленной в конце
шоссе, из глубины которой вдруг шагнул через улицу и запнулся,
закуривая, за светофор первый рекламный ковбой.

«И что дальше?» — спросил Эрик.

«Как тебе сказать? — Паша Попов пожал плечами и покосился на Эрика.—
Банк, всё такое... Я сначала практику получил, потом заместителем
начальника кредитного отдела поработал, теперь вот свой».

«Я приехал, чтобы про эти деньги составить подробный отчёт»,—
сказал Эрик неожиданным для самого себя строгим тоном. Он удивлённо
попытался взглянуть на себя в зеркальце, прикреплённое к противосолнечному
щитку у него над головой. Зеркальце ответило ему жизнерадостным
абстрактным блеском.

«Откуда?» — спросил Паша Попов.

«Что?».

«Откуда приехал?».

«Из Нью-Йорка»,— удивлённо улыбаясь, ответил Эрик.

2.

«Деньги,— сказал Паша Попов.— Сложная материя».

Они сидели в ресторане «Четыре искусства». В неярко освещённом
зале кроме них было ещё двое посетителей, их чёрные фигуры за
дальним столиком неподвижно застыли, наклонившись над тарелками,
руки шевелились как бы сами собой. Четверо официантов стояли чуть
поодаль, около стены, и с готовностью на лицах смотрели перед
собой, в неярко освещённое пространство.

Эрик выпил следом за Пашей и взял в руки нож с вилкой. Молодой
официант выдвинулся у него из-за плеча и долил ему вина в бокал.
Блюдо, стоявшее перед ним, называлось «Движение в пространстве»:
обжаренный и разрезанный треугольниками зоб телёнка лежал на тарелке,
окружённый раками, зачёркнутый сливочным соусом, в кавычках из
трюфельных стружек. Эрик потрогал ножом прожилки в мясе и принялся
есть. Через зал, улыбаясь на ходу одними глазами, неслышно шёл
метрдотель. Он остановился на минуту около столика, долил Паше
клюквенного морса, поинтересовался, всё ли в порядке, посоветовал
сыр, дикого голубя и муслин, взял на ходу под локоть только что
вышедшего в зал пожилого сомелье и они вместе удалились в сторону
кухни. Откуда-то из расплывчатых глубин интерьера доносилась негромкая
фортепианная музыка, то ли Сати, то ли Кейдж. Паша заказал себе
«Да-манифест» и теперь аккуратно разламывал ножом зеркальную корочку
паштета.

«А что в ней сложного?» — поинтересовался Эрик.

«Математическая составляющая,— ответил Паша.— Ты хорошо в математике
соображаешь?»

«Сносно,— ответил Эрик.— Достаточно для логического, например,
позитивиста».

«А я так себе».

Эрику показалось, что после выкуренного в машине косяка со слабой
травой у Паши заметно испортилось настроение.

«Дела идут?» — спросил Эрик.

«Да, знаешь, брат Пушкин,— Паша смеялся,— так как-то всё, брат...
Неинтересно как-то всё становится постепенно. Скучно».

На левой руке у Паши Попова были два искусственных пальца — безымянный
и мизинец, протезы, обтянутые тусклой чёрной кожей. Рука лежала
на белой скатерти, возле бокала с вином, и Эрик никак не мог отвести
глаз от косого чёрного креста тесёмок на тыльной стороне ладони,
этот крест казался ему многозначительной пометкой в густом, равномерном,
расплывавшемся вокруг этой пометки тексте. Эрик вспомнил, как
он две недели назад зашёл в магазин в Челси купить новых дисков,
ошибся дверью и оказался в похоронном бюро. Задумавшись о чём-то
он не обратил поначалу внимания на расставленные по сторонам величественные
и замысловатые полированные гробы, а прямо подошёл к мужчине в
чёрном, с печальной приветственностью поднявшемуся из-за письменного
стола, и спросил для начала последний диск «No Jazz».

«Почему неинтересно?».

Паша задумчиво посмотрел на Эрика.

«Трудно объяснить. Однообразно. Вот так вот бегаешь, бегаешь,
крутишься, всё дела какие-то — а дальше-то что? Ничего».

«Ты философ».

«Станешь тут философом».

«Почему ничего?»

«Я тебе лучше историю расскажу,— сказал Паша.— Вот, послушай».

Паша отложил нежно звякнувшие нож и вилку на край пустой тарелки.

«Что за история?» — Настороженно поинтересовался Эрик.

«Слушай».

К столу подошёл метрдотель. На десерт они заказали кофе, портвейн,
мороженое «Формула весны» с узбекской дыней и крем-брюле с малиновым
вареньем и с мятой «Дама в Москве».

3.

«Короче,— сказал Паша Попов,— дело было так: захожу я как то раз
в пельменную тут неподалёку, за углом. Я в неё захожу иногда,
там пельмени варят — пальчики оближешь, я тебе потом покажу. Короче,
захожу я туда, ну ко мне, натурально, нищий сразу подваливает,
с табличкой, босиком, всё как полагается. Натуральный нищий».

В этот момент дверь в просторный кабинет директора банка резко
распахнулась и в помещение вбежал запыхавшийся мужчина в бежевом
костюме и со шляпой в руке. Штанины его полотняных брюк были почему-то
подвёрнуты до колен, обуви на нём не было, носков тоже, и его
розовые ступни ярко мелькали на фоне тёмно-серого ковра. Он пробежал
через всю комнату и остановился возле искусственного фикуса в
позе Аполлона, догоняющего Дафну. Мужчина не без хлопот справился
с инерцией, выпрямился, помогая себе эстрадными жестами, обернулся
и сразу стало понятно, что вбежал он в кабинет не по собственной
воле: около двери стояли два широкоплечих и бритых наголо молодых
человека, небрежно одёргивавших мешковатые пиджаки и поправлявших
перекосившиеся галстуки.

Эрик тоже обернулся к двери: он сидел в кресле около письменного
стола, в руках у него была кипа бумаг. Завтрак в ресторане «Четыре
искусства» обошёлся им в полторы тысячи долларов. После ресторана
они заехали к Паше Попову на работу в банк. Кабинет у Паши был
просторный: высокий потолок, крашеные в три цвета стены, четыре
занавешенные окна. Банк находился в бывшем особняке купца Криворучко
и когда-то эта комната была спальней купца Криворучко. Купец Криворучко
торговал когда-то лесом и льном, потом он переехал в Париж и открыл
писчебумажный магазин недалеко от одиннадцатого университета,
из глубин его обведённого по краям позолоченным антаблементом
потолка выныривал на поверхность огромный плафон с извивавшимися
и распространявшимися в стороны осьминожьими лентами, с пузырившимися
всеми своими дробными выпуклостями купидонами, с массивными гроздьями
фруктов, с изогнутыми рогами изобилия и с бугристыми орнаментальными
изломами, а над обеими дверями — в холл и в бывший кабинет, переделанный
под приёмную, помещались тёмные десюдепорты: поиски драхмы и употребление
таланта. Большое зеркало в массивной позолоченной раме было вмонтировано
в стену посередине стены. Большой письменный стол сталинского
фасона стоял между окнами, аккуратные кипы разноцветных папок,
стопки бумаг, телефоны, факс, компьютерный монитор стояли на столе,
несколько авторучек, неуверенно удвоенных полированной поверхностью,
лежали около перекидного календаря, конторское кресло на колёсиках
стояло у стола, широкоэкранный телевизор в углу был наполнен бледными
отражениями, купленная на аукционе картина неизвестного художника
второй половины девятнадцатого века висела на стене. Два массивных
кожаных кресла стояли около стола, кожаный диван поблескивал всеми
своими складками у стены под картиной, букет вчерашних роз мерцал
на столике между диваном и телевизором, в высокой прямоугольной
вазе. Дверь закрылась, но Эрик успел заметить в стремительно сужавшемся
дверном проёме любопытствующий и тут же исчезнувший весёлый глаз
какой-то начинающей секретарши.

Вбежавший мужчина отступил на шаг в глубину комнаты и испуганно
приложил шляпу к животу. Рубашка его была расстёгнута, вместо
верхней пуговицы с воротника рубашки свисали четыре растрёпанные
нитки. На лацкане его пиджака виднелся длинный подтёк томатного
соуса. С одной стороны на шее у него отчётливо выделялся крупный
багровый синяк, с другой стороны синели ещё четыре, поменьше.
Паша оторвался от бумаг и неохотно посмотрел на кресло, видневшееся
за спиной человека со шляпой. Человек со шляпой заискивающе улыбнулся
в пустоту.

«Я отдам»,— сказал он настолько неубедительным тоном, что слова
его прозвучали как нелепая шутка. Он испуганно замолчал, посмотрел
на Пашу Попова, на Эрика, и сделал такое скорбное лицо, что Эрику
показалось, будто он гримасничает.

Паша Попов встал со своего места. Человек со шляпой испуганно
попятился и с тяжёлым всплеском плюхнулся в кресло. Паша Попов
молча наклонился и подобрал листок бумаги, слетевший с края массивного
письменного стола. Пунктир пурпура, веронеза и лазури вспыхнул
вслед бриллианту в его массивном золотом перстне, листок бумаги
еле слышно хрустнул в его пальцах. Паша Попов положил листок на
место и нажал на кнопку интеркома.

«Зачем вы его ко мне привели?» — Недовольно спросил он у небольшого
чёрного устройства.

«А куда его?» — Донёсся из аппарата бодрый шершавый голос.

«В кредитный отдел, куда»,— ответил Паша Попов и щёлкнул кнопкой.

«Ты не представляешь, с кем приходится иметь дело»,— сказал он
Эрику с искренней досадой. Он заглянул ещё в одну папку и протянул
её Эрику. Несколько листков бумаги соскользнули у Эрика с коленей
и, крутясь, полетели на ковёр.

«Я отдам»,— просительно повторил мужчина тоном человека, пытающегося
растолковать окружающим смысл своей неудачной шутки.