Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

• Часть пятая.
• Часть четвертая.
• Часть третья.
• Часть вторая.
• Часть первая.

7.

Касаясь ладонью знакомых обоев, я нашарю на стене выключатель,
подумал Эрик. Он вспомнил эту особенную шероховатость обоев и
гладкую лоснящуюся залысину около выключателя в прихожей.

Прямо перед ним обозначится длинный коридор, в конце которого
смутно будет белеть кухонная дверь. Громоздкая дубовая вешалка
будет стоять, как и раньше, справа у стены, и зеркало будет по-прежнему
висеть около вешалки, слегка отклонившись от стены, как обычно.
Напротив, в углу, будет стоять знакомое кожаное кресло, над креслом
будет всё так же висеть акварель в рамке под стеклом — какие-то
пыльные кусты, речка, берёза и дорога, скрывающаяся за лесом.
Или: зимняя река, замёрзшие ивы и двое лыжников в красных костюмах
на берегу, он уже не помнил, что за картинка оставалась висеть
на гвоздике, когда он уезжал — Шевченко или Лучишкин. Посередине
реки, на переднем плане, будет чернеть похожая на покосившуюся
Африку полынья, и один из лыжников будет указывать на неё жилистой
бамбуковой палкой. Вдалеке, на пологом горизонте виднеется салатное
здание турбазы. На ветках сидят снегири.

Возле кресла будет стоять низкий продолговатый стол, на столе
будет жёлтая керамическая ваза с полосками на боку, рядом с вазой
будут, возможно, лежать несколько писем.

С другой стороны стола будет стоять этажерка, доверху полная старых
журналов «Новый мир» и «Иностранная литература». Полки этажерки
будут по-прежнему прикрыты газетами, Эрик сам запихивал эти газетные
листы в глубину полок и загибал за журнальные корешки. «Достойные
продолжатели» — прочтёт Эрик крупный заголовок на пожелтевшем
газетном листе поперёк второй полки.

Под заголовком была разорванная пополам фотография. Он вспомнил
текст девятилетней давности и улыбнулся. Он прочитал несколько
строчек: «директор АОО “Моссиликон” господин Корытин с успехом
взялся за дело». Он с хрустом приподнял пожелтевшую газету и с
натугой вытащил наугад один из журналов — подцепил за корешок,
старая бумага порвалась. «Иностранная литература» за 1988 год.
Он открыл журнал, полистал. Роб-Грийе, «Проект революции в Нью-Йорке».
Марио Варгас Льоса. Найпол. Уолпол. Он вставил журнал на место
и открыл дверь в гостиную.

Тихая-тихая, почти неразличимая музыка доносилась из радиоприёмника,
лежавшего на полу динамиком вверх прямо около двери — «What it
feels like for a girl». Комната была пуста, если не считать одинокого
стула, стоявшего у окна, пишущей машинки в футляре около камина
и сумки с коробками на стуле. В коробках была кое-какая посуда,
которую после того, как её девять лет назад не взяли в антикварный
магазин, Эрик оставил дома. На коробках по-прежнему лежала записка:
«Дорогая Клавдия Витальевна. Здесь для Вас кое-что, если понадобится.
Деньги за телефон я оставил у Плюща, позвоните ему и он Вам передаст.
До свидания, Эрик».

Он вышел из комнаты и прошёл по коридору на кухню. Занавески на
единственном кухонном окне были задёрнуты, кухня была тщательно
прибрана, овальная крышка стола блестела, в неё пёстрым потоком
втекали расплывчатые занавесочные цветочки, посередине стола плавал
в отражениях белый кораблик конверта.

С письмом многолетней давности в руке Эрик заглянул в холодильник.
Три коробочки йогурта, кусок сыра, полбутылки молока и хлеб, завёрнутый
в пропотевший полиэтилен. На холодильнике стояла корзинка, в корзинке
должны были лежать облепленные пылью стеариновые свечки на случай
короткого замыкания. Эрик пошарил в корзинке. Свечки застучали
у него под пальцами.

Распечатывая письмо, Эрик осторожно заглянул в ванную комнату.
В ванной пахло водой, эмаль и кафель молчаливо белели в темноте.
Он закрыл дверь и остановился в тёмном коридоре. Вдалеке в прихожей
смутно чернело прямоугольное чемоданное надгробие, за которым
угадывалась вертикальная пустота дверного проёма. Эрик подумал
и заглянул в ближайшую дверь — в материнскую спальню. Одновременно
он попытался выудить из фиолетовых линеек первые строчки: «Привет!
Звонил-звонил, но не застал и решил написать письмо. Это Паша
Попов, если помнишь, мы вместе ездили как-то раз в Питер на рок-фестиваль.
Интересно, что ты теперь поделываешь? Я...».

Это была большая квадратная комната. Раньше здесь стояла грандиозная
ампирная кровать, высокое, чуть не до потолка, зеркало, длинный
комод, пара столиков, с которых время от времени соскальзывали
на ковёр то письма, то тускловатые толстые журналы, тумбочки,
торшер. Теперь в комнате было пусто, только посередине стояла
незастеленная раскладушка, вокруг которой были разбросаны какие-то
книги и бумаги. Рядом с раскладушкой на полу стоял телефонный
аппарат, который Эрик моментально узнал. От аппарата через всю
комнату, извиваясь и закручиваясь кольцами, тянулся чёрный и пыльный
провод, перемотанный посередине синей изоляционной лентой. Возле
тахты на стуле стояла лампа. Единственное окно было плотно занавешено
и лампа горела. Эрик собрался было выйти в соседнюю комнату, но
тут у него за спиной послышался знакомый голос.

«Привет,— сказал голос.— Как поживаешь?».

Эрик вдруг почувствовал, что по самое нёбо наполнен вязкой каустической
жидкостью, вытекающей, казалось, через его коленные чашечки. Он
вздрогнул, сглотнул, ощутил на затылке едкую царапину незнакомого
взгляда, выпрямился и с огромным усилием начал медленно и неохотно
оборачиваться, и в этот момент у него в номере мелодично зазвонил
телефон.

Пока телефон звонил, Эрик успел досмотреть свой сон. Он заснул
прямо на неразобранной гостиничной кровати, лёжа навзничь, раскинув
руки, в одной руке буклетик: телевизионная программа с перечнем
платных каналов.

«Я?» — спросил он, оборачиваясь.

Эрик поворачивался с таким трудом, как будто он был заржавленной
осью механизма, на который наматывался весь окружающий мир: стены,
окна, подоконник с пустым цветочным горшком, окно, располовиненное
куском соседней крыши, двери, углы комнаты, шашки паркета, выключатели,
электрически розетки, и видел в то же время, как если бы он и
не поворачивался вовсе, себя со стороны и предполагаемого собеседника
у себя за спиной.

Он обернулся, наконец.

Только что в комнате никого не было, и вот теперь на краю раскладушки
сидел дед в хлопчатобумажных трусах, собравшихся в промежности
в объёмистые продолговатые складки, в оранжевой футболке с надписью
на спине «Вторая Московская Ярмарка Электротехнического Оборудования»
и нарисованной под надписью горящей электролампочкой. Обеими руками
дед прочно упирался в алюминиевую перекладину раскладушки, он
был бородат и отдалённо похож на Бернарда Шоу, но Эрик твёрдо
знал, что это его дед. Он растерянно стоял перед дедом, держа
в одной руке письмо и разорванный конверт. Дед смотрел на него
и как-то странно улыбался. За его спиной, в соседней комнате,
стоял у дальней стены торшер на длинной латунной ноге, его громоздкий
оранжевый абажур касался своим наклонённым краем края его головы
и в том месте, где они соприкасались, возникало какое-то неразборчивое
движение, как бы трепыхание полупрозрачной серо-розовой жилки.

«Ах, это ты,— сказал дед удовлетворённо,— вернулся, стало быть.
Молодец. Теперь тебе надо корни пустить. Теперь тебе надо как
следует пустить здесь корни».

«Какие корни?» — оторопело спросил Эрик, внимательно разглядывая
деда. Его взгляд моментально метнулся к нему, выкрал из опустевшей
вдруг реальности его расплывчатый неопределённый облик, обыскал
по очереди всего его, собрал по одной все необходимые приметы
и, несмотря на очевидное внешнее несходство этого облика с тем
человеком, которого он когда-то знал, Эрик снова остался совершенно
уверенным в том, что это именно его дед.

«Самые обыкновенные,— ответил дед и показал глазами вниз,— вот
такие».

Эрик посмотрел туда, куда был устремлён взгляд деда и увидел,
что у деда вместо ног были чёрные и блестящие, действительно похожие
на корни, рубчатые шланги, которые, утончаясь и разветвляясь,
уходили в паркет. Эти шланги он умудрился с первого взгляда не
заметить. Эрик удивился и присмотрелся повнимательнее. Некоторые
шланги, совсем тонкие, касались края ближнего паркетного квадрата.
Этот квадрат был светлее соседних, он состоял из двух неодинаковых
плашек, и в середине его виднелся похожий на бегущего таракана
блестящий чёрный сучок.

«Очень хорошие корни, между прочим,— дед посмотрел на Эрика незнакомым
Эрику просветлённым взглядом,— смотри, какие прочные» — и дед
подёргался с таким усилием, что раскладушка под ним пронзительно
заскрипела и заскрежетала. Чёрные и выпуклые массивные пучки корней
едва пошевелились под ним. Дед запрокинул голову и радостно засмеялся.
Эрик увидел, что из-за воротника его футболки выбивается, курчавясь
пучок слипшихся от пота седых волос. «Попробуй,— сказал ему дед,
показывая подбородком на ноги Эрика,— это очень просто: пустить
корни. Я уверен, у тебя получится».

Эрик напрягся изо всех сил и вдруг понял, что его дед весь наполнен
нефтью, он как будто увидел рентгеновский снимок сидевшего перед
ним человека, и тело этого человека было наполнено по самое горло
чёрной непроницаемой жидкостью. Эрик понял, что трубчатые корни,
которые дед ему так горделиво показывал, были вовсе не корни а
нефтепроводы, и что человек, сидевший перед ним на раскладушке,
был вовсе не его дед, а международный заговор нефтяных корпораций,
и что ему, Эрику, предлагалось к этому заговору присоединиться,
это, видимо, называлось «пустить корни» на секретном языке нефтяников-заговорщиков.

Эрик в ужасе замотал головой и проснулся окончательно. Он огляделся.
Номер был просторный, трёхкомнатный, в пустом проёме ближайшей
двери виднелось занавешенное окно и яркий след дня в щели между
занавеской и выкрашенной в тёмно-розовый цвет стеной. Телефон
продолжал звонить. Эрик подумал и снял трубку.

«Привет,— сказал в трубке незнакомый мужской голос,— вы Эрик Вальберг?».

«Да» — настороженно ответил Эрик.

8.

«А я Логинов,— бодро представился голос.— Джейсон Логинов».

«Джейсон Логинов?» — тупо повторил Эрик отчаянно пытаясь подогнать
под незнакомые имя и фамилию хоть один из нескольких готовых телесных
обликов.

«Аудитор» — охотно пояснил голос.

«Аудитор?»

«Ну да,— нетерпеливо подтвердил голос.— Вы откуда? Из Нью-Йорка?
А я из Флориды, из Тампа-бэй, аудиторская контора Шопенгауэр и
Коперник. Мы тут работаем, проводим проверку в здешнем банке,
мне ваш телефон Паша дал, Попов. Давайте встретимся внизу в баре,
поболтаем, обсудим планы? Есть у вас время?».

Эрик честно взвесил свои возможности. Он пришёл к выводу, что,
в общем-то, окончательно проснулся, и что джет-лагу лучше противостоять,
нежели покориться.

«Окей» — сказал он кротко.

«Вы меня сразу узнаете,— с воодушевлением сказал голос,— у меня
в руках будет Хантингтон, «Столкновение культур». Знаете такую
книжку?».

Эрик с отчаянием посмотрел на себя в зеркало, поплескал себе в
лицо холодной водой, почистил зубы и спустился в бар. В углу бара,
в кресле, обтянутом тугим розовым шёлком с ориентальными цветами
сидел один-единственный посетитель — мужчина лет пятидесяти, лысый,
крепко сложенный, загорелый, в рубашке с пальмами, коктейлями
и тропическими красотками на фоне условных троекратных волн, и
в пляжных шортах. Мужчина добродушно и приветственно растянул
в улыбке верхнюю губу. Рядом с ним на столе действительно лежала
потрёпанная книжка Хантингтона, в которой многочисленные закладки
торчали как кинжалы в боку у поверженного императора. Рядом с
этой книжкой стояла в небольшой выпуклой лужице с рваными краями
початая бутылка водки, на чьём запотевшем плече растекался прозрачный
овальный эполет, две увесистые стеклянные стопки и стандартная
ресторанная миска с икрой.

«Это вы — Джейсон Логинов?» — Спросил Эрик, подходя и наклоняясь.

Мужчина проворно кивнул, вскочил и протянул руку. Он оказался
невысокого роста, ладонь у него была на удивление маленькая, пожимая
руку, Эрик успел заметить мелькнувшие под столом плетёные сандалии.
В баре было тихо, из-за стойки выглядывал украдкой белый рояль,
по ковру неслышно двигались похожие на университетских отличниц
официантки. Сквозь Степана Разина и княжну, прочно закованных
в переплёт оконного витража, пробивался неяркий разноцветный свет.
Негромко играла музыка, похожая на бормотание сонного счетовода.

«Да, да,— сказал мужчина, пожимая Эрику руку,— абсолютно я, собственной,
как говорится, персоной. Очень приятно. Хотите водки? Я тут позволил
себе заказать».

Эрик опустился за полированный круглый стол и рассмотрел натюрморт
повнимательнее. Он посмотрел на часы. Половина пятого. Получалось,
что он проспал чуть ли не шесть часов. Эрик чувствовал себя так,
будто ему приходилось каждое своё движение продумывать заранее
и по отдельности. Разглядывая напористое, свежее лицо своего собеседника,
он подумал, что переоценил свои возможности. Он с трудом подавил
зевоту и вдруг совершенно отчётливо вспомнил свой сон и хохочущего,
непохожего на самого себя деда. Неожиданно он вспомнил ещё один
кусок сна, который вылетел у него из головы уже тогда, когда он
тянулся к телефонной трубке: дед спрашивал про мать. «Как она
там? — спрашивал он озабоченно.— Удалось ей там корни пустить
или нет?». «Господи,— хотел было сказать деду Эрик,— да что ты
заладил всё «корни» да «корни»?! Давай поговорим о чём-нибудь
другом, мы столько не виделись. Расскажи мне, например, как ты
поживаешь?». Он, как ему во сне показалось, промолчал. Дед, похоже,
угадал его настроение. Он потупился, помолчал, потом сказал себе
под нос невесело и упрямо: «а всё-таки ты зря так легкомысленно
относишься к своим корням. Когда-нибудь они тебе ещё очень и очень
пригодятся, попомни мои слова. А живу я как все, ничего особенного.
Не о чем, в сущности, рассказать». Эрик вспомнил этот остаток
разговора сразу, целиком и вдруг ему страшно захотелось увидеть
своего деда, поговорить с ним, он как-то вдруг вспомнил его, как
давно уже не вспоминал, сразу и целиком: очень подробным, в коричневой
с белыми клетками бумазейной рубашке, которую мать подарила ему
на день рождения, занятым своими бумагами, разложенными на просторном
письменном столе, с только что скрученной и ещё влажной папироской
в зубах, с прилипшим к нижней губе табачным волокном, взглядывающим
на Эрика сверху из-за стола со сдержанной приязнью и нетерпением
занятого человека. Занавески были подобраны по низу, неяркое,
профильтрованное облачной дымкой солнце освещало письменный стол
и маленькое дюралевое сооружение, стоявшее неподалёку от чернильного
прибора лоснилось туманными тусклыми бликами.

«А что,— весело согласился Эрик.— Давайте жахнем».

Мужчина живо налил и поставил бутылку обратно в хлюпнувшую лужицу.
Они выпили водки.

«Вы давно здесь?» — спросил Эрик, заедая водку печеньем.

«Третий месяц» — ответил Джейсон Логинов недовольным тоном. Он
доверительно наклонился к Эрику. «Вы не представляете, что здесь
творится. Я схожу здесь с ума, буквально. Россия меняется на глазах.
Это великая страна. У этой страны великое будущее. Рано или поздно
русские окажутся вон там, на самом верху» — и он ткнул пальцем
в голубовато-сиренево-розовый плафон над головой, наполненный
облаками, декадентскими волоокими ангелами, девушками в белых
одеяниях и усталыми юношами с лирами в руках.

«Мне,— спросил Эрик,— отчёт нужно писать про этот банк?».

Он произнёс эти слова, зачерпнул горсть орешков и вдруг почувствовал,
что на самом деле спать ему больше совершенно не хочется. Он с
удовольствием откинулся на спинку кресла, огляделся, жуя орешки,
по сторонам, и обнаружил, что за этим же столиком несколько часов
назад они обсуждали с Пашей Поповым его народнические наклонности.

«Напишете» — небрежно сказал мужчина, наливая им обоим ещё по
стопке. «Между первой и второй — перерывчик небольшой» — сообщил
он с шутливым акцентом, стараясь удержать в стеклянном ободке
колеблющуюся жидкую линзу. Эрик двенадцать лет не слышал этой
поговорки. Он удивлённо взглянул на своего визави.

«Это правда, что сотрудник здешнего банка раздал нищим пятьдесят
тысяч?» — спросил он, вытерев губы.

«Ох, не напоминайте мне об этом! — протестующе воскликнул Джейсон
Логинов и драматически воздел руки горе.— Слушайте: я бегаю по
утрам. Я вот здесь живу, на Пречистенской набережной, недалеко,
и я бегаю. Ну, у меня спортивный костюм, конечно, не самый шикарный,
то есть он совершенно обыкновенный, нормальный спортивный костюм,
то есть, я хочу сказать, ничего особенного... Я вообще-то предпочитаю
здесь — по разным причинам — дорого не одеваться, вот, видите,
особенно если лето. Так вот. Я бегаю обычно в старой футболке
и в таких хлопчатобумажных синих тренировочных штанах... они немного
потрёпанные, но... Короче говоря, они совершенно обыкновенные.
Да, и кроссовки — тоже, слегка того... Но я в них бегаю, они мне
нравятся... короче говоря, я обычно делаю большой круг, это...
Долго объяснять. Вы ведь москвич? Через мост, по набережной, потом
снова через мост и мимо парка... Ну, в общем — здесь, знаете,
иногда приходится выпить. То есть, выпиваешь, я вам признаюсь,
довольно часто. Я в Америке пью сравнительно мало, а здесь вот
приходится иногда. Короче, зависит от состояния здоровья: я иногда
целый круг обегаю, а иногда останавливаюсь присесть, там есть
такая беседка на углу — или просто на скамейке, напротив выставочного
зала. Короче, я запыхался, я сижу, ну у меня вид, наверное, не
самый джентльменский в этот момент, и вдруг мне кто-то кидает
сто долларов под ноги. То есть просто вот — бумажка опускается
к моим ногам. Представьте себе! Вообще, я вам доложу, тут такое
иногда происходит... Зарплаты, налоги... Хоррор-шоу, я бы это
так назвал. Как аудитор, я имею в виду».

9.

«Он говорит, короче: двойную порцию с хлебом, сметану отдельно
и суп-харчо,— настойчиво рассказывал Паша Попов.— Короче, я говорю:
ты лопнешь, мужик, ты обожрёшься, ты просто не знаешь, какие здесь
порции, в этой пельменной, здесь порции как для спортсменов, эта
пельменная тем и знаменита, что здесь такие порции, если ты не
знаешь, но ладно, говорю, твоё дело, давай, идёт. Но что, если
ты меня не сможешь убедить, я ему говорю, что тогда? Если я выиграю,
а не ты? Ты-то что можешь мне проставить? Если у тебя ничего не
получится с твоим долбаным рассказом? Он говорит: тогда у тебя
всё получится, тогда получится, что ты прав. Останешься, говорит,
доволен».

Из-за занавесок ночного клуба выглядывала чёрная ночь. Две девушки-близняшки
танцевали на подиуме стриптиз под громкую музыку, украшенные блёстками
туфельки этих богинь ослепительно сверкали в лучах прожекторов.
Две другие девушки сидели рядом с ними, и ещё несколько человек
сидели за столом, среди них Джейсон Логинов, который время от
времени дружелюбно поглядывал на Эрика.

«Философ, короче, твою мать» — настойчиво продолжал Паша Попов
свой рассказ, разглядывая виски в стакане, не сбиваясь и не повторяясь.
Видно было, что историю эту он рассказывает уже не в первый раз,
в его речи постоянно слышались заученные обороты. «Спиноза» —
сказал он сердито и помолчал. «Ну, короче, он мне рассказывает:
он был, оказывается бригадиром у Могилы. Знаешь Могилу? Нет? Могилу
не знаешь? Могила, известный человек! Крематорская мафия: видео,
бытовые услуги — прачечные там всякие, фотоателье — канцелярские
товары, пиво. Этот мужик был там у него бригадиром, у Могилы,
и какая-то баба — они её брата укатали за долги — откусила ему
его мужское достоинство. Прикинулась проституткой и откусила.
Представляешь? Начисто, как он утверждает, под самый корень. И
съела. Прожевала и проглотила. Вот так» — и Паша Попов показал,
как именно, зловеще вытаращив глаза, далеко выставив вперёд нижнюю
челюсть и преувеличенно оживлённо ей в разные стороны ворочая.
«Ты можешь себе представить, чтобы...».

«Подожди,— сказал Эрик, протестующе поднимая руки. Он замотал
головой.— Я не хочу ничего знать про этого нищего. Зачем ты мне
про него всё время рассказываешь? Я ничего не хочу про него знать.
Я ничего не хочу знать ни про какую крематорскую мафию. Я хочу
знать, что будет дальше с кредитом в целях юридического обеспечения
поддержки малого и среднего бизнеса в Кемеровской области».

«Я тебе про него, собственно, и рассказываю,— терпеливо ответил
Паша, совершенно, как показалось Эрику, не обращая внимания на
его слова,— потому что именно с этого нищего всё и началось, всё
что так или иначе связано... Короче,— перебил он сам себя,— послушай,
это интересно».

Эрик покорно выпил.

«Вот вы скажите,— воспользовавшись паузой, спросил его Джейсон
Логинов уже совершенно другим — озабоченным и как будто ласковым
тоном — и посмотрел на Эрика хищными глазами шахматиста, только
что подвинувшего на полированной деревянной доске первую пешку,—
что вы думаете про современную политическую ситуацию? Про политический
морализм республиканцев, например? Мне представляется, что это
очень любопытный аспект. Про ось зла? Что вы скажете? Что вы вообще
думаете про борьбу, так сказать, добра со злом?».

Эрик молчал. «Почитайте Толкина,— хотел он сказать,— почитайте
сказки народов мира». Джейсон Логинов вдруг показался ему очень
одиноким человеком. Он подумал, что, наверное, аудитор много читает
и потом пытается обсуждать прочитанное со своей женой, которая,
скорее всего, тоже работает в какой-нибудь фирме, имеющей дело
с финансами, но которая, в отличие от своего мужа, интересуется,
главным образом, проблемами домашнего интерьера, правильного питания,
хорошего отдыха и хорошего медицинского обслуживания.

«Бобра с ослом? — Переспросила одна из девушек сквозь громкую
музыку.— Про борьбу бобра с ослом?»

Эрик слегка подвигал плечами.

«Честно говоря, я в этом ничего не понимаю» — на всякий случай
ответил он.

Когда-то давно, лет десять назад, ему приходилось довольно часто
спорить с матерью о политике. Он плохо помнил эти споры, помнил
только, что раз или два ему удалось озадачить мать своими доводами.
Однажды он участвовал в какой-то университетской демонстрации
по поводу внесения изменений в закон о пенсиях и нёс плакат с
аккуратной надписью «Мне нужно надёжное будущее». В Каире он открыл
однажды гадательную контору. Она так и называлось: «Гадательная
контора», это название было написано гуашью на листе бумаги, укреплённом
в окне первого этажа. Эрик познакомился тогда с одной немкой,
она по ошибке приняла его за настоящего предсказателя (в первые
же минуты их знакомства он сумел угадать имя её любимого эстрадного
певца), и они прожили вместе почти два месяца. Немка зарабатывала
себе на жизнь переводами, её звали Анна и у неё была двухкомнатная
квартира в первом этаже недалеко от университета. В зарешеченном
квадратном окне этой квартиры Эрик вывесил через две недели их
совместной жизни своё разноцветное объявление. Когда немка вернулась
вечером домой, объявление пришлось снять, но за то время, пока
объявление висело в окне, у Эрика в гостях успел побывать посетитель.
Это был высокий худой мужчина в сером костюме-тройке, в белой
рубашке, с чёрным в красную диагональную полосочку галстуком и
в начищенных некогда до зеркального блеска, но успевших основательно
запылиться за день чёрных ботинках. По-английски мужчина говорил
с ужасающим акцентом, рыкал, скрежетал зубами, время от времени
безнадёжно забывал слова и тогда надолго замолкал, с беспомощным
отчаянием глядя Эрику в грудь, посередине которой красовался нарисованный
на футболке любимый эстрадный певец его знакомой. Посетитель заплатил
Эрику двести долларов за консультацию, и эти двести долларов послужили
основательному укреплению отношений между Эриком и его новой знакомой.
У мужчины была большая треугольная голова, черты его лица как
бы соскальзывали вниз, к предполагаемому подбородку, на месте
которого виднелись на самом деле несколько исчезающих морщинок
и ямочка над ними так, что лицо как бы заканчивалось внизу отчаянным
сообщением, сделанным при помощи азбуки Морзе. Острый край накрахмаленного
воротничка так глубоко впивался в его худую шею, что было непонятно,
как ему вообще удаётся дышать и разговаривать. Он спросил Эрика,
что бы тот посоветовал в качестве внешней и внутренней политики
странам бывшего Восточного Блока в свете происходящих в мире перемен.
Эрик разложил перед собой на столе купленные накануне на улице
за пятьдесят центов десять гадательных карт Таро, подумал и ответил,
что странам бывшего Восточного Блока следует остерегаться казённого
народного дома и что либеральная червонная дама счастливо выпала
по соседству с демократическим бубновым валетом. Посетитель остался
доволен и даже попытался что-то рассказать о себе, но запас его
английских слов в процессе разговора стремительно иссякал и, в
конце концов, он заплатил деньги, забрал записанные на вырванном
из немкиной тетрадки клетчатом листочке предсказания Эрика и вывалился
из дверей парадной в ослепительную уличную жару. Немка допоздна
работала с делегацией немецких мелиораторов, вернулась домой злая
как собака и молча сорвала объявление со стекла, но после того,
как Эрик вывел её в гостиничный ресторан, подобрела, они быстро
напились разных крепких напитков, танцевали и потом долго и блаженно
целовались на набережной, и под ногами у них качались на волнах
крупные южные звёзды.

В Каире Эрик оказался более или менее случайно. В Риме у матери
была первое время небольшая квартирка на улице Фунари, недалеко
от фонтана, из которого, если верить стихам, пил Бродский. Мать
с книжкой в руке сидела на продавленном, старом, обитом восхитительным
золотисто-красно-розовым шёлком диване, курила, не отвечала на
телефонные звонки и рассерженно косилась на три распакованные
коробки книг, стоявшие в углу, которые она недавно прикупила и
хотела теперь на скорую руку восполнить пробелы своего образования.
Она вскочила и прошлась по комнате, потом прислушалась: ей показалось,
что кто-то позвонил в дверь, у неё был очень слабый звонок. «Как
искание последовательное и последовательно возвращающееся к самому
себе методологическое спрашивание нуждается — или, вернее, испытывает
на себе в возвратном, страдательном смысле понуждание, которое
в свою очередь понуждает, или, вернее сказать, «нуждает» само
спрашивание из акта вопрошания так, как речь восстанавливает —
или предустанавливает себя изнутри самого говорения, как акта,
испытывает это бытийное, бытующее, укоренённое в бытовании, само
на себя направленное «нуждание» — в опережающем водительстве от
искомого», прочитала мать, стряхивая пепел на ходу в одну из пяти
расставленных вокруг дивана и набитых доверху окурками пепельниц
и решительно разворачиваясь в углу. «Потрясающе» — восхищённо
говорила мать. «Это бесконечно интересно. Или вот» — и она принималась
довольным тоном цитировать следующий пространный кусок. В дверь
действительно кто-то позвонил. Мать замолчала, остановилась посередине
комнаты, настороженно взглянула в сторону прихожей, задумчиво
наклонила голову, посмотрела в пол, посмотрела на Эрика и поднесла
палец к губам. Эрик вынул у неё из рук книжку. Он прочитал несколько
строк. Мать сделала несколько осторожных шагов по направлению
к двери: её романтические приключения тогда ещё только начинались.
Из-за двери послышался основательный чих. Слабый ветер с улицы
надувал и раскачивал ослепительные пузыри занавесок, и створки
окон едва слышно поскрипывали и постукивали иногда об оконный
проём.

У них был знакомый, который жил в доме по соседству с палаццо
Барберини. Окна его квартиры выходили в сад перед дворцом, в саду
были расставлены вдоль аллеи мраморные бюсты римских императоров.
«Юлиан Апостат» — лениво сказал знакомый, ткнув пальцем в податливое
многоугольное пространство по направлению ближайшего бюста. В
саду была вечеринка, римские свечи томно раскачивались на мраморных
парапетах, каменные пчёлы на фронтоне спали в светящихся ночных
облаках, и женщина в красном расшитом бисером платье сдержанно
смеялась, слушая чью-то многоступенчатую шутку. Прозвенел одинокий
комар. Мраморные лица смутно белели в наступающих сумерках, казалось,
будто императоры — один, другой, третий — вслушиваются в этот
доносившийся до них сквозь два тысячелетия беззаботный женский
смех и изо всех сил пытаются не выдать своей плебейской одушевлённости.
Эрик заинтересовался. Он прочитал несколько книжек: Буркхардта,
Мережковского, Видала. Ему было тогда двадцать лет, он читал тогда
очень быстро, мог за день прочитать толстый пляжный роман какого-нибудь
серьёзного современного автора. Гор Видал, впрочем, так и остался
валяться возле кровати, закусив между 351 и 352 страницами открытку
с рекламой «Американ Экспресс». Эрик решил съездить в Иран, по
следам последнего языческого императора, но добрался только до
Каира и, после ссоры со своей переводчицей, вернулся обратно в
Италию.

«Винс Ломбарди утверждал, что характер важнее образования,— с
терпеливой настойчивостью продолжал Джейсон Логинов,— потому что
характер выше, чем интеллект. Я не уверен, что это так. Мне кажется,
что воспитание — это современная политическая проблема. Об этом,
если помните, писал Антонио Грамши. У меня зять работает в Центральном
Разведывательном Управлении. Он универсалист. Он считает, что
борьба добра со злом — это диалектический процесс. А мне кажется,
что это чисто бюджетная проблема».

10.

Потом была ночь, они втроём стояли на улице. Некто по фамилии
Вагинян кричал, тыча пальцем в распахнутый паспорт: «Я Вагинян!!!
Это я! Я!!! Это моя фамилия!» — и пытался пройти мимо дюжего охранника
в ночной клуб. Две школьницы нюхали кокаин прямо с пластиковой
обложки ученического дневника. Слепой разгребал натруженными руками
аккордеонные волны, а стоявшая рядом женщина с двойным подбородком
и с синяком под глазом пела о том, что наступило лето и что жизнь
легка.

Джейсона Логинова отчаянно тошнило и он был похож на шляпу, из
которой невидимый иллюзионист достаёт рывками бесконечную разноцветную
ленту. Неподалёку от него стояли строем проститутки, время от
времени они по очереди ныряли в подъезжавшие к тротуару струящиеся
ночные огни, машины срывались с места и стремительно уносились
туда, где предположительно сходились параллели всех мыслимых и
немыслимых неэвклидовых удовольствий. Девочка, похожая на обмылок,
предлагала покататься на лошади, мальчик, похожий на каракули
в телефонной книге, предлагал сфотографироваться с двойником президента.
Два спортсмена в приступах хореи деловито крючили друг перед другом
пальцы.

С раскрашенных фасадов стекали свежевыплеснутые рекламы. На углу
стоял нищий в вязаной шапочке с помпоном, похожий на закопчённый
кофейник, с такой же замысловатой, протянутой откуда-то снизу
хоботообразной конечностью, его единственный глаз смотрел на прохожих
равнодушно, будто дырка в стене. Неподалеку от него на асфальте
лежал ещё один нищий, без ног, он был похож на чучело, набитое
соломой (чёрные штанины его действительно были набиты скомканными
газетами, одна штанина развернулась и несколько газетных комков
выкатились на тротуар). Лицо его было свекольно-красным, одно
ухо у него было отрезано. Вот кому Карнеги собирался библиотеку
построить, подумал Эрик. Он порылся в карманах и обнаружил немного
итальянской мелочи и две стодолларовые бумажки.

Мимо прошли две женщины, люрекс у них на юбках сверкал так, будто
это были сигнальные ракеты сразу всех титаников мира. То и дело
неизвестно откуда доносился повторяющийся заунывный хохот. Розовые,
бритые, со скарабейными проборами в набриолиненных затылках мужчины,
похожие одновременно на ленивых безответственных патрициев и на
их восставших рабов, выползали, выгибаясь и выворачиваясь, как
сороконожки, из своих заботливо подсвеченных сливочными огоньками
нор. Мимо них прошли какие-то пожилые пролетарии с номенклатурными
физиономиями, одетые как исполнители хип-хопа из музыкального
ролика. Около входа в казино стоял пожилой человек профессорского
вида с высокомерным лицом профессионального неудачника и с большим
плакатом в руках. На плакате было чьё-то опухшее, красное и надменное
лицо, было похоже, будто мужчина держит за уши отрубленную голову
то ли Дантона, то ли Оттона. Внизу к плакату была прикреплена
бумажка с текстом, подробная, как шпаргалка.

Потом они сидели в баре, в интерьер которого были, по-видимому,
вложены все представления его владельцев о современности. С ними
был врач, друг Паши Попова, молчаливый большеголовый человек,
похожий на увеличенного серьёзного ребёнка. Со всех сторон слышалось:
«Надо президента рукоположить!», «Биинг Джон Малкович!», «Я у
него теперь — правая рука!», «Это Илье урок!», «Между прочим,
работал с японцами!», «У меня в голове и так всего полно!» и «Пошёл
ты на хер!». Какой-то молодой человек с пеной в уголках широкого
рта обсуждал со всеми возможными подробностями технические характеристики
своего мобильного телефона. Два офицера в заломленных на затылки
фуражках сидели рядом с ними и пили пиво. «Да ведь ты не слушаешь
меня,— умоляющим тоном говорил один,— Она же оторва настоящая.
На ней же пробу поставить негде». «Скажешь ещё слово, Семён,—
с воодушевлением говорил другой,— и я не посмотрю, что ты мне
друг. Не посмотрю, вмажу». За соседним столиком девушка в красном
платье пыталась вытащить бумажник из кармана своего соседа. Джейсон
Логинов сделал фотографию. Вспышка беззвучно поглотила окружающую
действительность, оставив от неё на долю секунды только бледный,
сияющий металлическими бликами выпуклый нерастворимый костяк,
и тут же сгустилась, наполнив комнату ослепительными разноцветными
дубликатами. Фотография осталась на крошечном вмонтированном в
фотоаппарат экране, и предметы на этой фотографии сделались постепенно
более или менее похожими на самих себя. Эрик понял, что он уже
пять минут что-то возбуждённо доказывает врачу-кожнику, приятелю
Паши Попова. «Ничего подобного,— ответил врач,— функцию распределения
возьмёт на себя лотерея. Каждый гражданин общества будущего будет
получать фиксированные ежемесячные выплаты, что-то вроде пенсии.
А избыток совместно произведённого продукта будет распределяться
при помощи розыгрыша, лотереи, в которой будет принимать участие
каждый житель страны. Только так можно добиться полной социальной
справедливости. Только при помощи лотереи».

«У него в отделе, между прочим,— одновременно с врачом продолжал
Джейсон Логинов,— есть сейчас свободные места. В отделе транснациональных
проблем. Им срочно требуются философы».

«Кому это им?».

«Центральному Разведывательному Управлению. Вы ведь американский
гражданин?».

Эрик кивнул.

Врач-кожник стремительно обернулся.

«Ты действительно так считаешь?!».

«Что?» — Удивился Джейсон Логинов, слегка отодвигаясь от своего
соседа.

«Насчёт Хантингтона?».

«Бабу эту сразу, конечно, в печку,— возбуждённо говорил тем временем
Паша Попов,— живьём, а мужика — в больницу, в хирургическое отделение.
А там врач и говорит — мы, говорит, можем пришить ему его так
называемый пенис, говорит, если ещё сорок минут не прошло. А бабу-то
они сожгли, вместе с его так называемым пенисом. Сечёшь? Ну, они
смотрят друг на друга, потом один и говорит: я, говорит, знаю,
что делать. Поехали! И едут они, короче, в баню и выбирают там
подходящего кандидата с массивным таким, хорошим, русским инструментом
и привозят его обратно к хирургу и говорят, давай, мол, мужик,
короче, режь, пересаживай ему всё это хозяйство, пока сам живой.
И хирург этот, само собой, пересаживает, чего ему делать? И мужик
этот приходит в себя через неделю, смотрит: всё у него в порядке,
вещь у него между ног хорошая, солидная, всё как у людей, но только
не фунциклирует. Ни в какую. Не работает и всё. Они с врачом и
так и так, у мужика денег много — и журналы, и видео, и бабцов,
и фармацевтику, и массаж и физиотерапию — ничего не помогает.
Не стоит, хоть разбейся. А мужик любил, говорит, это дело. Короче,
всё, думает, хана, жизнь не удалась. Ну, сам понимаешь. Пописать
— пожалуйста, а больше — ни-ни. Кому такое понравится, верно?
Короче, ему в голову самые паскудные мысли закрадываются, бродит
он по этой больнице и вдруг видит: в какой-то палате дверь открыта
и там баба стоит около кровати на карачках и что-то из-под кровати
достаёт. И вдруг он чувствует — пошло дело! Есть эффект! Стоит
у него на эту бабу как свая. И он к ней, значит, пристраивается
сзади и начинает её, как русские классики говорили, ети. И она
тоже вроде как не против и даже наоборот. Короче, они сливаются
в экстазе. Всё отлично».

Врача-кожника и Джейсона Логинова удалось разнять, и врач теперь
что-то сосредоточенно записывал в блокноте, а Джейсон Логинов
озабоченно разглядывал царапину на щеке в заботливо подставленном
под его лицо одной из девушек маленьком круглом зеркальце. Паша
Попов прервался на минуту и предложил окружающим какие-то разноцветные
таблетки. Кто-то сообщил, что в Манеже начинается презентация
какого-то авангардного модельера. «Общество будущего,— настойчиво
говорил Эрику врач,— должно находиться в самой середине мира.
Знаешь, где середина мира?».

11.

«Ну так как? — Спросил Джейсон Логинов.— Поговорить мне с ним,
или нет?».

Они стояли на незнакомой улице. Рассвет висел между блочными хрущёвскими
домами как забытый праздничный транспарант и под ним мерцали отдалённые
огни какого-то следующего города или, возможно, крупного химического
комбината. Джейсон Логинов вытащил из полиэтиленового пакета длинную
сигару, откусил кончик загорелого плотного тельца и теперь старательно
её раскуривал. Полчаса назад, вспомнил Эрик, они обсуждали какого-то
знакомого профессора из Колумбийского университета и Джейсон Логинов
утверждал, что этот профессор — безнадёжный ретроград.

«Где мы?» — Спросил Эрик.

«В середине мира» — невозмутимо ответил врач. Он держал в руках
странную географическую карту, как будто склеенную из кусочков
и расчерченную красными и чёрными стрелками, и внимательно её
рассматривал.

«Сорок четыре тысячи в год,— сказал Джейсон Логинов сквозь дым,—
для начала».

Эрику вспомнилась история, которая произошла с ним в школе, в
последнем классе. Это был уже, попытался он поподробнее припомнить,
чуть ли не 1986 год. Эрик и несколько его друзей организовали
тайный троцкистский кружок, самый настоящий: у одного из мальчиков,
у Куприянова Володи, отец был диссидент, ревизионист, у него были
какие-то книги, фотокопии, всё было очень секретно, Володя рассказал
им про Зборовского, про Рудольфа Клемента, история выходила чрезвычайно
романтическая. Речь шла, естественно, про мировую революцию. Они
собирались у Володи Звонцова, у него тогда уже была своя комната
в коммуналке, мать его работала на каком-то комбинате и приходила
домой поздно, можно было спокойно обсудить все насущные политические
проблемы. В кружке состояли четверо: Эрик, Толя Грузин, Володя
Куприянов и Володя Звонцов. Они придумали тогда связаться с революционной
оппозицией за границей: Володя Куприянов был десятиборец, перворазрядник,
и должен был поехать на школьные соревнования в Польшу.

Однажды Эрика вызвал к себе в кабинет завуч, Александр Данилович,
человек с очень тихим голосом и в костюме асфальтового цвета.
Эрик пришёл к нему в кабинет, у завуча кабинет был попроще директорского,
мебель была не такая новенькая, на стене — портрет Калинина, а
у директора был, соответственно, Ленин на стене. В кабинете около
стола сидел мужчина и пил чай. «Вот, тут, Вальберг, с тобой товарищ
хочет поговорить,— сказал завуч как-то очень стеснительно и торопливо,—
а я пока оставлю вас, пойду уточню кое-что по поводу служебного
расписания». Эрик подумал тогда, что завучу не нужно было ничего
уточнять по поводу служебного расписания и что он был страшно
доволен тем, что придумал такой удачный предлог, чтобы не присутствовать
при разговоре Эрика с незнакомым мужчиной, это довольство было
у него на лице написано. А может быть, они с этим незнакомым мужчиной
обо всём заранее договорились.

Завуч ушёл, мужчина предложил Эрику чаю. Они стали пить чай. Мужчина
что-то такое спросил про школу, про успеваемость, а потом вдруг
сказал: «я,— сказал он,— тоже всегда страшно увлекался тайными
обществами. Это всё,— сказал он, весело тараща глаза,— страшно,
страшно интересно. Мы, когда в школе учились, тоже собирались
на чердаке и тоже придумывали, как нам в мире восстановить справедливость.
Разбойники, Дубровский, Овод, Робин Гуд, «чего не исцеляет железо,
исцеляет огонь» — и всё такое прочее».

Он говорил минут пятнадцать, всё время с одинаковым воодушевлением,
и сумел произвести на Эрика впечатление. Потом он заговорил о
революции, о Сталине, что-то процитировал из Солженицына наизусть
и ещё из кого-то, про лагеря и про перегибы. Он, видимо, думал,
что Эрик зачитывается диссидентской литературой и разговаривал
со ним как со старым знакомым-диссидентом, а Эрик тогда почти
ничего такого не читал, он читал тогда совсем другие книжки, Ремарка
и Фаулза, он смотрел с изумлением на незнакомого мужчину и только
глазами хлопал в ответ и вежливо кивал время от времени.

«Вы,— сказал вдруг мужчина всё так же весело и непринуждённо,—
не представляете себе, как сегодня редок и ценен этот дух, дух
человека независимого, стремящегося к высоким идеалам свободы,
равенства и братства, дух коллективизма, кооперации, совместной
работы». «Я,— сказал он,— тоже к тайным обществам имею кое-какое
отношение. Поэтому вы про наш разговор никому ничего не рассказывайте.
Вообще никому, даже самым близким».

Эрик испугался. Он сразу подумал, что незнакомый мужчина ему сейчас
предложит шпионить за Вовкой Большим (Куприяновым) и Вовкой Маленьким
(Звонцовым), и за Толей Грузином, которого всё равно потом зарубили
сапёрной лопаткой на демонстрации в Тбилиси, писать на них доносы.
Эрик сразу же решил тогда покончить с собой, выпрыгнуть из окна
(он моментально представил себе, как он выпрыгивает из окна своей
квартиры, летит и падает на зелёную крышу новенького соседского
«Москвича»). Одновременно он представил себе эти доносы: на школьной
бумаге в клеточку, шариковой ручкой, подписанные каким-нибудь
выдуманным именем, агент Семён или агент Константин. Агент Константин
имеет доложить, что. Незнакомый мужчина снова заговорил про стратегию
тайного общества, про тонкость этой стратегии, про то, что только
самые умные и талантливые... Эрик его почти не слышал. Он думал
только о том, как бы ему выбраться из этого кабинета и убежать
куда-нибудь подальше, спрятаться, исчезнуть, бесследно раствориться
в окружающей среде. Пахло политурой и Калинин надменно косился
со стены. Всё было похоже на туман, и из этого тумана доносился
голос, спокойный, рассудительный, приятный и уверенный мужской
голос.

Незнакомый мужчина сказал: «я понимаю, что вам надо подумать.
Мы вам дадим две недели. Потом мы с вами снова встретимся и поговорим.
Мы обязательно с вами встретимся и поговорим». Голос у него был
решительный, беспрекословный, и Эрик понял, что его мнения даже
никто не спрашивает, что собеседник даже не ждёт от него никакого
ответа, что его согласие подразумевается само собой.

Эрик не мог с собой справиться: дальше слушать этого человека
было просто невыносимо. Не отдавая себе отчёта в том, что он делает,
он, как во сне, встал и вышел из сделавшегося вдруг тесным и душным
кабинета. В просторном коридоре было пусто и прохладно, недавно
натёртый паркет светился тусклым блеском. Эрик завернул за угол,
остановился около окна, смотрел в пустынный школьный двор и чувствовал
необыкновенную лёгость, нечто вроде анестезии, невесомости, которая
возникает в теле, когда вагончик американских гор, грохоча, взлетает
на вершину трассы.

Следующие двадцать дней Эрик провёл в кромешном ужасе, он даже
заболел в какой-то момент, у него поднялась температура и мать
написала ему справку, он неделю не ходил в школу. Потом он постепенно
пришёл в себя. Мужчина не появлялся, завуч, встречаясь с Эриком
в коридорах школы, смотрел на него участливо, и Эрик как-то незаметно
проникся молчаливой симпатией к этому бесцветному человеку. Через
месяц после беседы с незнакомцем в газете «Правда» напечатали
обращение Рейгана к советскому народу. Ещё через некоторое время
Горбачёв выбрался из машины и заговорил с прохожими в Ленинграде,
около Московского вокзала. Постепенно Эрик забыл про этот разговор,
он решил, что незнакомый мужчина больше не появится никогда.

Он вспомнил совет из прощального обращения Джорджа Вашингтона,
которое он разбирал на первом семестре контекстуальной лингвистики
в университете города Саратога, под руководством австрийского
профессора с венгерской фамилией и с внешностью культивированного
азиатского диктатора (костюм, высокие грохочущие каблуки, элвисовский
чуб и непроницаемые солнечные очки в массивной пластмассовой оправе):
«Europe has a set of primary interests, which to us have none,
or a very remote relation. Hence she must be engaged in frequent
controversies, the causes of which are essentially foreign to
our concerns. Hence, therefore, it must be unwise in us to implicate
ourselves, by artificial ties in the ordinary vicissitudes of
her politics, or the ordinary combinations and collisions of her
friendships, or enmities». Он огляделся вокруг: он действительно
ничего не понимал. Он с завистью посмотрел на Джейсона Логинова
— тот вполне лихо обращался со своей новой подружкой. Он обернулся
к Паше Попову.

«Потом оказывается,— монотонно и настойчиво продолжал Паша Попов,—
что у него только на эту бабу стоит, больше ни на кого. Представляешь?
Вообще. Только на неё. Исключительно. Настоящая любовь. Чистая
и вечная. И они, натурально, женятся, расписываются законным браком:
свадьба с братками, шуточки, церковь и всё такое. И он с ней неделю
живёт, другую, а на третью она ему и заявляет: я, мол, не женщина,
а переделанный мужчина. Меня, мол, какие-то подонки в бане поймали
и в больницу привезли, и там мне операцию сделали по перемене
пола. Я, говорит, раньше библиотекарем в Ленинке работал, а теперь
вот, говорит, с тобой познакомился и, типа, счастье своё нашёл».

Паша помолчал. Он достал из кармана шёлковый носовой платок и
вытер рот.

На углу виднелась вывеска булочной, рядом светилась вывеска круглосуточной
пельменной, окна пельменной были зарешечены новенькими, покрашенными
чёрной эмалью решётками, под окнами росла жёсткая жёлтая трава
и в траве, накрывшись обгоревшим с одного края ватным одеялом,
спал человек.

«Паша, я напишу, что ты растратил эти пятьдесят тысяч,— безжалостно
сказал Эрик Паше Попову.— Я напишу, что ты не чувствуешь ни малейшего
раскаяния. Я напишу в отчёте, что ты самый настоящий евдемонист,
что ты прагматик, эмотивист и ненормативный консеквенционалист,
что ты склонен рассматривать моральные ценности в рамках условного,
относительного, псевдоконструктивного утилитаризма».

«Какие пятьдесят тысяч?».

Паша Попов с искренним удивлением посмотрел на Эрика и спрятал
платок в карман.

«Это психографическая карта,— сказал врач, оттесняя Пашу Попова
в сторону и расправляя перед Эриком громыхающую карту.— Идеальное
общество должно быть построено именно здесь».

Эрик послушно наклонился над картой. Склеенный из кусочков материк
был похож на огромную летучую мышь. Новый Дурулгуй, прочитал он
под красиво изогнутой красной стрелкой, слегка примятой пальцем
врача, Ленинский, Тарбагатай, Красная Шумунда, Эрбек, Булук, Карабельдыр,
Мишкин, Бертек, Косая Поливаниха.

Эрик испуганно огляделся по сторонам.

Где мы, хотел спросить он, в каком городе? Он обернулся к врачу.
Врач по-прежнему держал перед собой на весу развёрнутую карту
и молча смотрел на Эрика снизу вверх широко раскрытыми голубыми
глазами.

«Вы стихов случайно не пишете?» — невольно вырвалось у Эрика.

«Стихов? — оживлённо вскинул на него глаза врач.— Пишу, если честно».

Он гордо запрокинул голову и посмотрел ещё выше, на красный жестяной
флажок, укреплённый на вершине сделанной в виде ракеты катальной
горки, стоявшей в мокром песке посередине детской игровой площадки.
«Россия — это слон, потерявший вторую букву. По утрам здесь даже
птиц тошнит с перепоя» — торжественно продекламировал он. «Ну
и так далее» — закончил он деловито.

«А мужик,— продолжал Паша Попов, настойчиво придвигаясь поближе
к Эрику,— сам понимаешь, бандит, ему все эти разговоры как соляная
кислота, он пидора вообще за человека не считает. Тем более транссексуала
какого-нибудь. Он и слова-то такого не слышал. У него на них просто
условный рефлекс, как у собаки Павлова. Шарах, и все дела. Короче,
он сначала делает, потом думает. Отлупил он её как сидорову козу,
она от него ушла и больше не появлялась. И он её, типа, с тех
пор ищет».

«Если хотите,— сказал врач, громко хрустя картой,— могу книжку
подарить. У меня недавно книжка вышла».

«Вот такая история» — утомлённо подытожил Паша Попов. «С этого
всё и началось. Проставил бы ты такому человеку,— спросил он,—
пельменей двойную порцию — со сметаной и с супом-харчо?».

Эрик задумался.

«Да, наверное» — ответил он.

«Я ему двести долларов дал,— с ностальгической мемуарной интонацией,
глядя в пространство, сказал Паша Попов.— Это ведь справедливо,
как ты считаешь? За такой рассказ... Ну а дальше пошло-поехало.
Двести долларов одному, двести долларов другому. Нужно же помогать
людям, нет? У меня как раз с собой деньги были. Три дня, и не
осталось ничего».

Он весело посмотрел на Эрика.

Врач вытащил из кармана небольшую чёрно-белую книжку в бумажном
переплёте и пытался, положив её на колено и стоя на одной ноге,
написать что-то на непослушном форзаце. Он молча подпрыгнул несколько
раз на одной ноге и упал. Поднявшийся утренний ветер, лёгкий и
прохладный, подхватил высвободившуюся из-под его локтя угловатую
карту и кубарем покатил её через каракумы детской площадки. Врач,
лёжа на боку, проводил карту грустным взглядом. Карта зацепилась
за качели. Врач сел и снова раскрыл свою книжку.

«Как ваша фамилия?» — Спросил он у Эрика.

«Вальберг,— сказал Эрик и обернулся к Паше.— Но объясни мне, почему
именно этот кредит?»

Задавая вопрос, Эрик почувствовал себя редкостным и окончательным
занудой, и это чувство было ему неожиданно приятно. Приятно было
быть занудой, эстетика занудства всё больше и больше нравилась
Эрику: безразличный голос, бесконечная тавтология, бесцветность
манер, экономия эмоций. Занудство показалось ему совершенной коммуникационной
политикой и он решил в будущем прибегать к нему как можно чаще.

«Какой кредит?» — Удивлённо спросил у него Паша Попов. Взгляд
у него был слегка отсутствующий, Эрик подумал, что он, видимо,
продолжает переживать про себя перипетии своего лихорадочного
рассказа.

«Слушайте, да оставьте вы его в покое,— нетерпеливо сказал Эрику
Джейсон Логинов.— Он эту историю уже в тысячный раз рассказывает.
Он её наизусть выучил».

«Кредит в целях юридического обеспечения поддержки малого и среднего
бизнеса в Кемеровской области» — не обращая внимания на голос,
доносившийся до него из-за плеча, терпеливо ответил Паше Эрик.

«В Кемеровской области? — Недоумённо переспросил Паша Попов.—
В какой Кемеровской области? Почему в Кемеровской области?».

«Потому что этот кредит был именно для Кемеровской области предназначен,—
по-прежнему терпеливо ответил Эрик.— В целях юридического обеспечения
поддержки малого и среднего бизнеса».

«Это же реклама,— отчаянно сказал Джейсон Логинов, вдвигаясь между
Эриком и Пашей Поповым,— самая обыкновенная раскрутка, спин. Что
вы его слушаете? Рекламная кампания: раздача денег нищим, благотворительность,
фронт-группа. Для рекламы, понимаете? Об этом писали много! У
них эти деньги проходят по графе «public relations».

Паша мечтательно смотрел в серое небо.

«У тебя как банк называется?» — вдруг спросил Эрик, лихорадочно
пытаясь справиться с лавиной неизвестно откуда взявшихся мучительных
подозрений и одновременно изо всех сил стараясь вспомнить стандартные
типографские заголовки писем на банковских официальных бланках.
Занятый своими душевными борениями, он прослушал пашин ответ.

«Жуткая неразбериха» — сказал, смеясь, Джейсон Логинов.

Врач медленно встал с новенького чёрного асфальта, отряхнул костюмные
штаны и протянул Эрику свою книжку надписью вперёд.

«Что?» — Спросил Эрик. Он так и не сумел вспомнить названия банка,
с которым ему нужно было связаться. Бизнесбанк? Москомбанк? Тахобанк?
Хирам Раппапорт меня убьёт, подумал Эрик, вглядываясь в протянутую
книжку, я всё перепутал, я с другим банком связался. Горячая томительная
вспышка медленно осветила его изнутри и неторопливо погасла, оставив
по себе тягостное болотное свечение. Ну и чёрт с ним, подумал
Эрик, я профнепригоден — и слава Богу, права была Сесили, права
была Анджела, и Надя тоже была права. Ну и чёрт с ними. И отлично.

«Господину Вальбергу,— прочитал он на отогнутой странице,— в переломный
для России момент, когда страна — наследница великого мессианского
прошлого стоит на пороге секулярной бездны, с надеждой на приближение
Града Небесного, от автора, Ковальчука Николая Григорьевича».

«Что дальше будет?» — спросил он у Паши на всякий случай.

«С кем?» — Нахмурившись, спросил Паша.

«С кредитом» — ответил Эрик. Интонация полной безнадёжности получалась
у него всё лучше и лучше.

«Откуда я знаю?» — Паша недовольно пожал плечами.

«А ты можешь узнать?»

Паша подумал.

«Могу, наверное».

Он покорно вытащил из кармана мобильный телефон, настукал указательным
пальцем какой-то сложный номер и поднёс трубку к уху. Все посмотрели
на него. Он помолчал некоторое время и внимательно прислушался
к своему мобильному телефону, слегка наклонившись и как бы глядя
своему абстрактному собеседнику, находившемуся на другом конце
земли, сквозь асфальт, гравий, песок, известняк, глину и гранитно-гнейсовые
образования, прямо в глаза.

«Алё,— сказал он через минуту.— Лёха? Привет. Мне поговорить с
тобой надо. Да нет, не пугайся, ничего особенного. Просто надо
поговорить».

Он отошёл в сторону.

«У вас ведь есть университетский диплом?» — Спросил Джейсон Логинов,
отплевавшись по сторонам кусочками табачного листа. Он закурил,
в конце концов и выпустил дым.

«Даже два» — раздраженно сказал Эрик, глядя, как незнакомая девушка
непослушными пальцами расстёгивает Джейсону Логинову рубашку.
Высокие каблуки её туфель то и дело подворачивались, она была
похожа на марионетку, которая пытается выпутаться из ниток кукловода.
«Но меня вполне устраивает пока что моя нынешняя работа».

Девушка замахала ладонями перед лицом, разгоняя сигарный дым,
и так отчаянно закашлялась, что Эрик торопливо отступил на шаг:
ему показалось, что её сейчас вырвет.

«Вы подумайте,— значительно сказал Эрику Джейсон Логинов.— Сорок
четыре тысячи в год. Для начала».

«Хорошо,— терпеливо ответил Эрик,— Я подумаю. Спасибо».

«Я с некоторыми из этих нищих встречался, разговаривал,— продолжил
Джейсон Логинов негромко и обхватил свою девушку за талию.— Нужно
было проверить данные. Одного из них убили из-за этих ста долларов.
Вернее, из-за пятнадцати. На остальные восемьдесят пять он купил
себе на барахолке переносной музыкальный центр, настоящие тёмные
очки «Ком де Гарсон» и тридцать дисков Фила Коллинза. Вы не представляете
себе, что здесь на толкучке можно купить. Мне один раз предложили
золотое дилдо принцессы Дианы. Другой нищий, тот, который его
убил, купил себе на оставшиеся деньги дешёвого героина и тоже
умер в конце концов от передозировки».

С сигарой и с девушкой подмышкой Джейсон Логинов был похож на
двойника Джеймса Бонда, занявшего на конкурсе двойников предпоследнее
место.

Паша Попов выключил телефон и сунул его в карман. Он подошёл поближе
и посмотрел на Эрика. Вид у него был усталый. Точно такой же вид,
вспомнил Эрик, был у одного французского модельера после того,
как он в течение полутора часов пытался на приёме по случаю очередного
модного показа доказать Эрику, что пенис прекрасен, а клитор —
отвратителен.

«Пятьдесят тысяч, говоришь? — Спросил Паша Попов.— Тебе они очень
нужны?».

«Да» — сказал Эрик.

«Нет проблем» — сказал Паша Попов.

Он вытащил из кармана пять тощих банковских упаковок.

«Ты не представляешь себе, как я благодарен Боровому,— сказал
он, протягивая Эрику деньги.— Страшно благодарен. Я там, в лагере
с потрясающими людьми познакомился».

«Когда вы в первый раз сделаете какое-нибудь полезное дело», с
воодушевлением говорила Эрику как-то раз его сотрудница Нэнси
Бокадис, держа в одной руке пластиковый стаканчик с кофе, а в
другой — палочку бисквита в шоколаде с вафельной прослойкой и
с молочной начинкой, «когда вы в первый раз принесёте людям добро,
короче говоря, когда вы в первый раз сделаете что-нибудь действительно
необходимое для человечества — в этот момент вы непременно почувствуете
специфическую эмоцию, совершенно волшебное ощущение, переживание
ни с чем не сравнимое. Это как, знаете, бывает, когда достигаешь
полного контроля над праной и чувствуешь себя по-настоящему освобождённым.
Совершенно незабываемое чувство. И потом оно повторяется всякий
раз, когда вы помогаете людям, когда вы приносите людям пользу.
Всякий раз, это я вам гарантирую — и нисколько это чувство не
уменьшается, не выцветает, более того — вы его, это ощущение,
каждый раз по-новому переживаете, оно только сильнее и сильнее
с каждым разом становится, честное слово. Счастье, если вам это
слово не покажется слишком обыкновенным, вот что это такое, самое
обыкновенное счастье — и его столько, сколько захотите. Вы сможете
спокойно сказать про себя: «я счастливый человек». Я — счастливый
человек! Да…» — Она задумалась на минуту, Эрик подождал, она продолжила
— «Только так человек может полностью реализоваться, поверьте
мне. Вы сделали правильный выбор».

Эрик посмотрел на деньги. До него донёсся голос Джейсона Логинова,
пронзительный голос его подружки, отдалённый автомобильный гудок.
Где-то неподалёку хлопнула дверь парадной, звякнуло стекло. Он
смотрел на деньги и ничего не чувствовал. Потом вдруг тонкий болезненный
пинцет отчаяния деловито погрузился в самую нежную сердцевину
его сразу же онемевшего существа и что-то небрежно подцепил. Эрик
сморщился, разглядывая своих спутников. Все они были заняты кто
чем: Паша опять разговаривал по телефону, врач, глядя в небо,
шевелил губами, Джейсон Логинов обнимался со своей подружкой,
его подружка разглядывала недорогой и не очень новый автомобиль,
стоявший в противоположном углу двора.

В другой руке у Эрика была полупустая угловатая бутылка виски.
Эрик приложил бутылку к губам, запрокинул голову и сделал четыре
хороших длинных глотка.