Литературная критика

(Домен текстуального анализа Дениса Иоффе)

Автор статьи и его Муза мысленно встречают виттгенштейний младограмматический рассвет в тельавивских полях Занзибара:

В далёком 1990-ом году в 32-ом номере «Митиного журнала»
была опубликована рецензия Вадима Руднева «В поисках утраченного
структурализма», посвящённая русскому переводу избранных сочинений
Ролана Барта [1], в которой автор, помимо прочего, сетует — несколько
преувеличенно, следует заметить — на досадные неточности, непоследовательность
и поверхностность, допущенные в комментариях и именном указателе
русского издания. Примечательно, что заканчивает рецензию Вадим
Руднев следующим образом:

«Последнее мое замечание будет носить общий характер. Дело
в том, что книга Барта уже пользуется большой популярностью, особенно
в среде русских литераторов авангардного направления, в частности,
среди концептуалистов. К сожалению, Барт слишком доступен, он
провоцирует на мнимое понимание; его идеи о власти языка и литературе,
как борьбе с этой властью, чрезвычайно близки этому модному у
нас направлению. Все это знаменательно и знакомо. В конце ХIХ
века молодые люди увлекались Дарвином и Марксом, в начале ХХ —
Эйнштейном и Фрейдом, теперь у нас читают Лотмана и Барта. Массовая
культура — необходимое зло нашего общества. Но ведь для
этого существуют другие издательства с другими принципами подачи
материала — “Молодая гвардия”, например, “Московский рабочий”.
К сожалению, “Прогресс”, всегда славившийся своей основательностью,
интеллигентностью и прогрессивностью, последнее время стал выпускать
книги довольно низкого качества. Например, “работы по поэтике”
Р. О. Якобсона прокомментированы едва ли не хуже Барта. Комментатор
Вяч. Вс. Иванов. Конечно, советские люди неприхотливы — они слопают
все, что им дадут. Но какой же пример подают столпы советской
филологии “молодым поколениям нашим”?» (курсив мой — Д.
С.).

Я, к сожалению, не могу уверенно заявить (как рецензент о русском
издании избранных сочинений Ролана Барта), что «лежащая передо
мной книга» «Вадим Руднев. Божественный Людвиг. Витгенштейн: Формы
жизни» (Фонд научных исследований «Прагматика культуры», Москва,
2002) столь же тщательно мной прочитана и проанализирована. Зато
могу согласиться с В. Рудневым и сказать, что написанная им биография
Людвига Виттгенштейна «вызывает у меня двойственное впечатление»,
подобное отмеченному им в отношении русского Р. Барта. И в некоторых
местах настолько двойственное, что становится равным непреодолиму
желанию переадресовать тринадцать лет спустя по крайней мере некоторую
меру претензий Вадима Петровича Руднева к комментаторам и издателям
— ему же самому. Причины этого желания, согласно Вадиму Рудневу,
мне следует искать, очевидно, в своих не-желаниях «лопать всё,
что мне дадут» и потакать таким образом собственной неприхотливости.

С одной стороны, замечателен выдержанный в монохромных тонах дизайн
художника Валерия Коршунова, как нельзя лучше отвечающий строгому
«тексту жизни» Витгенштейна. Нет сомнений и в том, что «исследование
о том, как жил Витгенштейн и что он писал в своей жизни» (стр.
7), является насущным в ряду лишь двух существующих на сегодняшний
день биографий философа — Брайана МакГинеса и Рэя Монка. На фоне
многочисленных и множащихся несуразностей российской книгопечатной
индустрии не может не радовать и то, что сочинение В. Руднева
представляет собой всё же фактически точную и подробную биографию
(рождение — жизнь/труды — смерть), таким образом замечательным
образом отвечая названию проекта «Интеллектуальные биографии»,
в рамках которого оно издано. А могло бы и не представлять, принимая
во внимание те досадные неточности, которые были допущены этим
строгим критиком чужой комментаторской неточности и недостаточности
тремя годами ранее в статье «Божественный Людвиг», предваряющей
авторский перевод «Логико-философского трактата», опубликованный
в журнале «Логос». И если указание мифического года, 1919-го вместо
1918-го, смерти Дэвида Пинсента, близкого друга Людвига Виттгенштейна,
можно было бы отнести на счёт нелепой опечатки, то утверждение,
что с марта 1914-го по 1929-ый, год возвращения Виттгенштейна
в Лондон, отношения между Расселом и Виттгенштейном прервались,
иначе как поверхностным характером знакомства автора образца 1999-го
года с предметом описания и не назовёшь (последнее письмо датируется
не мартом 1914-го, а октябрём 1915-го года, в декабре 1919-го
года Витгенштейн встречается с Расселом в Гааге, на что в 2002-ом
году в конце книге уже есть даже отдельная строчка в «Хронологии
основных событий жизни Витгенштейна», а переписка с Расселом возобновляется
на самом деле в феврале 1919-го года). Список, и довольно длинный,
можно было бы продолжить. Очевидно, именно подобные нелепицы способны
провоцировать читателя «на мнимое понимание», о котором так зажигательно
писал Вадим Руднев в 1990-ом году в отношении русского издания
сочинений Барта. Тем приятнее отметить, что в 2002-ом году автор
счастливо избежал по крайней мере этих биографических казусов
1999-года — биография, им написанная, изобилует документальным
материалом, почерпнутым из англоязычных биографий, и несёт на
себе следы внимательной работы с ними.

Впрочем, есть и новые казусы, среди которых можно отметить, например,
утверждение, что «у Карла Витгенштейна было четверо сыновей и
три дочери» (стр.15). Да, правильно, именно три. Но сыновей было
пятеро: Ганс, Рудольф (Руди), Курт, Пауль (знаменитый впоследствии
пианист) и сам Людвиг. То есть мы должны кого-то исключить из
числа сыновей Карла. Соблазнительно, конечно, исходя из такого
арифметического счёта, предположить, что именно Людвиг не был
сыном своего отца. Тогда непонятно, с какой целью даётся автором
подробное описание, получается, довольно посторонней Людвигу семьи.
Или, скажем, Пауль не сын Карлу, поскольку не покончил жизнь самоубийством
в отличие от Ганса, Руди и Курта. Но поскольку далее в тексте
Рудневым упоминаются всё же пятеро сыновей Карла как его собственные,
разумно предположить, что у автора, который, кстати, пишет биографию
философа-логика, имеются некоторые проблемы с арифметикой. Непонятно
только одно: почему автор таким образом считает, что лежащая перед
читателем книга, написанная им, должна быть прочитана и проанализирована
читателем тщательно, а не предполагает, скажем, право читателя
на отрывочное чтение без ущерба для фактической точности биографии.
Ведь, как пишет Вадим Руднев на 7-ой странице в разделе «От автора»,
«книга о Витгенштейне написана для читателей — для «людей», а
не для «специалистов». Поэтому тот, кто упрекнёт её в излишней
популярности, не поймёт её основных задач. Надеюсь, однако, что
и философам эта книга будет небезынтересна». Вот-вот, мне как
раз и не очень понятно, почему её основные задачи и популярность
изложения исключают фактическую точность. Смею предположить, что
в данном случае всё дело в том, что «массовая культура» — как
«необходимое зло нашего общества» (см. выше) — не испытывает потребности
во внимательном разделении между фактом и его образом.

С другой стороны, поскольку биография Виттгенштейна
является к тому же и интеллектуальной, то автор довольно часто
прибегает к цитатам, в частности, из «Логико–философского трактата».
В списке литературы мы находим указание на два перевода трактата
— 1958-го и 1994-го года. Указание на авторский перевод Трактата
1999-го года скромно отсутствует, что должно быть отнесено к несомненным
достоинствам книги. Хотя остаточные эффекты как настойчивой преданности
Вадима Руднева идее «разрушить привычные и уже потому некорректные
(“замыленные”) переводческие штампы» переводов 1958-го и 1994-го
годов, так и уверенности, что, «конечно, понять каждое предложение
в “Трактате” невозможно» и «...что Виттгенштейн и сам не все там
понимал» (Предисловие к публикации «Логико-философского трактата»,
Логос, №1, 1999), что он почему-то считает особенностью восточного
мышления, можно найти и в книге 2002-го года. По поводу восточного
мышления хочется спросить у автора: как, неужели всего, и какова
мера этого непонимания? Или: считали ли сами носители этого мышления
то, что автор им приписывает как непонимание, непониманием? Ну
и так далее. Впрочем, работа по критическому прочтению основного
словаря Виттгенштейна в переводе Руднева и анализ грамматических
особенностей перевода Трактата Рудневым были
блестяще проделаны, на моё счастье, в 1999-ом году профессором
В. А. Суровцевым в статье «Божественный Людвиг? — Бедный Людвиг!»
( некоторые
замечания о новейших переводах Л. Виттгенштейна), несколькими
выдержками из которой я и воспользуюсь здесь.

Например, на странице 101-й книги В. Руднева читаем:

«4.014 Грамофонная пластинка, музыкальная тема, нотная запись,
звуковые волны — всё это находится между собой в таком же внутреннем
отношении отображения, которое имеется между языком и миром.

Все они имеют общий логический строй.

(Как в сказке о двух юношах, их лошадях и их лилиях. Все они в
определённом отношении одно)».

И далее на стр. 103:

«2.141 Картина — это факт.

3.14 Пропозициональный знак есть факт».

Тогда как у В. А. Суровцева читаем следующее справедливое замечание:

«...Bild. Переводить этот термин нужно как образ,
а не как Картина, и уж тем более Картинка,
по нескольким причинам. Во-первых, это слово тесно связано с математической
терминологией, описывающей функциональные отношения между множествами,
от которой во многом зависел Виттгенштейн, и которая в отечественной
математической литературе именно в таком виде соответствует немецкой.
Во-вторых, перевод этого термина как Картина скрывает его связь
с другим ключевым термином abbilden (отображать).
В-третьих, такой перевод не согласуется с контекстом Трактата,
где Витгенштейн как о Bild говорит о нотной записи,
звуковых волнах, граммофонной пластинке [4.011; 4.014], которые
в каком-то смысле можно назвать образами, но ни в коем случае
не картинами.

Далее, совершенно необоснован перевод терминов Satz (предложение)
и Beschreibung (описание), которые переданы Рудневым
как Пропозиция и Дескрипция
соответственно. Предложенные варианты суть калькированные выражения
с английской версии Трактата, и их использование
оправдано не в большей степени, чем перевод Sachverhalt
как атомарный факт».

Можно лишь добавить, что даже если в основе перевода Bild
как Картина лежит представление переводчика о
картине как, в частности, о произведении визуального искусства
(которое, со времён греков, «всегда остаётся мимесисом.
Либо имитацией, плохой или хорошей, сущностей, как у Платона,
либо тем мимесисом, который дополняет природу,
её имитируя, как его анализирует понятый Хайдеггером Аристотель...»
[2]), то помимо аргументов В. А. Суровцева возникает ещё один:
всякая ли картина является отображением, образом чего-либо, как,
к примеру, в высказывании «моему взору предстала картина разрушения»?..

Далее В. А .Суровцев пишет:

«Что касается множества остальных терминов, то в целом переводчик
обращается с немецкими словами весьма вольно, используя те значения,
которые не найдёшь ни в одном словаре. Например, Ausdruck
der Gedanken [предисловие] переводится не как выражение
мыслей, а как проявление мыслей, zusammengesetzt
[2.021] не как составные, а как сложные и т.п. Кроме того, зачастую
термины переводятся непоследовательно, как, например, darstellt
в афоризме 2.201 передан как представляет, а
в афоризме 2.202 — как изображает. Все эти моменты
выглядят весьма странными на фоне провозглашаемой в комментарии
к афоризму 2.1 строгой терминологической однозначности.

Но если терминологическую небрежность ещё можно отнести на счёт
экстравагантного метода автора, то неверный перевод афоризмов
можно объяснить только плохим знанием грамматики. Например, переводчик
переводит артикли [2.01] там, где это совершенно необоснованно,
и не обращает на них внимания там, где как раз требуется уточнение
[2.012], вставляет отсутствующие в оригинале слова (определённые
в афоризме 2 или ложна в 2.0211) и пропускает
слова и целые выражения там, где они есть (в оригинале [предисловие]
вместо фразы «на непонимании нашего языка» стоит «на непонимании
логики нашего языка», что имеет совершенно иной смысл; в 2.021
после «вне пространства» пропущено «о временных — вне времени»)
и т.д. Особое недоумение вызывает постоянное несоблюдение чисел
существительных (например, Sachverhalt в 2.062, Sachlage в 2.11
и 2.202 в оригинале стоят в единственном числе, а не во множественном,
как в переводе). Подобные нарушения обессмысливают перевод, делая
и без того сложный текст Витгенштейна совершенно непонятным».

И далее:

«Возьмём, например, афоризм 1.11, который в переводе выглядит
следующим образом:

«Мир определён посредством Фактов и благодаря тому, что все они
являются Фактами», и сравним с оригиналом:

«Die Welt ist durch die Tatsachen bestimmt und dadurch, daß
es alle Tatsachen sind.» (Перевод: «Мир определён фактами и тем,
что это все факты.»)

Смысл оригинала очевидно отличается от перевода. Последний утверждает
нечто совершенно невнятное, тогда как у Виттгенштейна речь идёт
о том, что помимо фактов, определяющих мир, никаких других фактов
нет. Ещё пример, афоризм 2.0201 В.Руднев передаёт так:

«Каждое утверждение о комплексах позволяет себя разложить на утверждение
о своих компонентах и Пропозиции, которые описывают эти компоненты».

Разобраться, о чём здесь идёт речь, совершенно невозможно, несмотря
на приложенный комментарий, который можно скорее отнести к взглядам
Г. Фреге, а не Л. Витгенштейна. В Трактате же
речь идёт об анализе предложений, содержащих определённые дескрипции:

«Jede Aussage über Komplexe läßt sich in eine
Aussage ьber deren Bestandteile und in diejenigen Sätze zerlegen,
welche die Komplexe vollständig beschreiben (Перевод: «Каждое
выказывание о комплексах разложимо на высказывание об их элементах
и на предложения, описывающие комплексы в целом»)».

В связи с чем возникает подозрение, что Вадим Руднев в 1999-ом
году являлся адептом техники перевода, в основе которой лежал
какого-то особый, модифицированный вариант принципа «лучшего понимания»,
выдвинутого Ф. Шлейермахером. Согласно Рудневу — занятому, вероятно,
проектом 1990-го года по преодолению «мнимого понимания», часто
случающегося с концептуальными массами при прочтении
слишком популярных авторов — следует предположить, что Виттгенштейн
не только «не все там понимал», но и вообще мало что понимал из
им написанного. Или что «лучшее понимание» переводчиком текста
неизбежно вступает в неразрешимое противоречие не только с пониманием
текста самим автором, но и с его лексическим выбором. Не исключено
также, что высказывание Витгенштейна «Недоверие к грамматике является
первой основой философствования» (Wittgenstein L.
Notebooks 1914–1916. Ox., 1980, 94) Вадим Руднев, погорячившись,
счёл возможным радикально приложить к самому Витгенштейну. Тем
неотменимо радостней обнаружить, что, за редкими исключениями,
в книге «Божественный Людвиг» Вадим Руднев, обращаясь к сочинениям
Л.Витгенштейна, пользуется переводами М. С. Козловой, Ю. А. Асеева
и А. Ф. Грязнова. А к его собственному переводу я имею все основания
относиться с осторожностью, даже когда речь идёт о переводах эпистолярно-бытового
наследия философа. Справедливости ради следует отметить, что некоторые
переводы, сделанные Вадимом Рудневым, всё же радуют не только
качеством, но и удивительно точным соответствием интонациям оригинала,
как, например, в случае цитируемых на страницах 29-ой и 30-ой
отрывка из письма жены берлинского профессора Йоллеса Витгенштейну,
и на странице 45-ой фрагмента воспоминаний Бертрана Рассела о
Витгенштейне. Грусть по утраченному навсегда «маленькому Витгенштейну»
1908-го года, звучащая в словах фрау Йоллес, начинающей письмо
с воспоминания о смерти дочери, и лишённое всякой банальности,
обычной в таких случаях, воспоминание Рассела о Витгенштейне как
о совершенном примере гения — кажутся более чем уместными в книге,
написанной в задорном, а местами просто залихватском стиле превосходных
степеней.

Ещё одним большим личным достижением автора следует считать русский
язык, которым написана книга. Ещё тремя годами ранее мы могли
бы прочитать, например, следующее: «Мы создаём картину, подобную
картине с двумя цветами, возникающую всякий раз, или того барьера,
который не позволяет одному человеку подойти поближе к ощущению
другого человека, нежели к точке наблюдения его поведения» (Витгенштейн
Л. Голубая книга. М.: Дом интеллектуальной книги, 1999, стр. 98).
Или: «Ощущение путешествует от моего тактильного препятствия к
моему тактильному глазу» (там же, стр.91). В 2002-ом году Вадим
Руднев в своих поисках — вероятно, также направленных на преодоление
«замыленных» и «некорректных» штампов на сей раз грамматического
и образного строя русского языка — заходит уже не так далеко.
Хотя, конечно, не обошлось без курьёзных инноваций, занимательной
грамматики и неожиданных смыслов и здесь.

Стр. 177: «К счастью, Витгенштейн сохранял чувство юмора. Так,
он поехал в начале 1937 года в Норвегию и сломал там ребро». Следующее
предложение — «В письме Гильберту Патиссону он описал этот случай
так: Я думал сделать из него себе жену, но мне сказали, что секрет
производства жён из рёбер утрачен»» — может вполне быть воспринято
как изложение последовательности действий, которые Витгенштейн
совершил и собирался предпринять, а если всё-таки в качестве комментария,
то не к своеобразному чувству юмора, послужившему причиной происшествию,
а к самому происшествию. Между тем как союз «когда» перед «он»
и запятая после «ребро» могли бы радикально исправить неловкое
положение, связав это предложение со следующим. Вполне вероятно,
с другой стороны, что Вадим Руднев в норвежском происшествии действительно
усматривает проявление философом специфического чувства юмора.
Тогда, безусловно, биограф В. Руднев, который находит для его
описания подобные языковые средства, герменевтически конгениален
философу Л. Виттгенштейну.

Стр. 135: «Маргарита была живая, артистичная молодая леди из богатой
семьи...». Не знаю кому как, а мне этот словесный портрет более
всего напоминает «Всемирную историю» журнала «Сатирикон»: иранцы
— это народ, живущий на Иранском нагорье, а бактрийцы — народ,
живущий в Бактрии, — язык едва ли здесь уместный.

Стр. 213: Непонятно, какой логикой руководствуется В. Руднев,
когда берёт в кавычки «для себя» и оставляет без кавычек «другого»
(и нужны ли здесь кавычки вообще) в следующем пассаже: «...Витгенштейн
разграничивает то, что Августин знает «для себя», и то, что он
не может сказать другому...».

Стр. «...его суть в том, что он деформирует объект изображения
путём доведения до абсурда именно наиболее закономерные его черты
(особенно это характерно для творчества Франца Кафки)». Без комментариев.

Уже не говоря о том, что некоторые страницы книги оставляют «двойственное
впечатление» из-за стилистически нелепой и малоуместной здесь
«катехизисной» привычки биографа постоянно задавать самому себе
и читателю острые вопросы и тут же глубокомысленно отвечать на
них. Вопрос — ответ. (Была в своё время такая рубрика в журнале
«Юность», которую вела Галка Галкина). Так только на двух страницах,
56-ой и 57-ой, мы находим пять вопросительных предложений.

Вопрос: «Можно ли эту программу философии воспринимать как корректный
метод обучения кого-либо философии, хотя бы даже философии «Трактата»?».
Ответ: «Пожалуй что нет».

Вопрос: «Но что же это за примитивные предложения, которые принимаются
всеми науками без доказательств?». Ответ: «Ясно, что это предложения
логики, так как логика, по Витгенштейну, является основанием всех
наук».

Вопрос: «Но как получается, что совокупность подобных предложений
можно назвать логикой?». Ответ: ...

Вопрос: «Откуда же взялся этот редукционизм?» Ответ: ...

Вопрос: «Как же стала развиваться культура в начале ХХ-го века,
как она распорядилась теми ценностями, которые были накоплены
предыдущей романтической культурой?». Ответ: «Она пошла двумя
противоположными путями».

С третьей стороны, не могу отказать себе в удовольствии высказать
несколько произвольных замечаний и сомнений, связанных с интерпретацией
В. Рудневым отдельных событий, мотивов и «форм жизни» в биографии
Л. Виттгенштейна, которые он рассматривает в контексте собственного
восприятия современной философу исторической картины социально-политической
реальности. Вопрос В. Руднева «почему Витгенштейн не покончил
с собой?» (стр. 24) и размышления биографа на эту тему я полагаю
вполне достаточными для того, чтобы испытать некоторые сомнения
— как общего, так и частного порядка — в удовлетворительности
подхода и глубине интерпретаций, предлагаемых В. Рудневым.

В первой главе на 24-ой странице Вадим Руднев за ответом на вопрос
о причинах не-самоубийства Л. Виттгенштейна обращается к авторитетному
для него мнению Эмиля Дюркгейма, работе 1897-го года «Самоубийство»,
и пишет, что по крайней мере семь тезисов его социологической
теории самоубийства «чрезвычайно подходят к случаю Витгенштейна».

Стр. 25: «1. Так, Дюркгейм пишет, что среди всех европейских наций,
которые он подверг статистическому исследованию, “одни только
немцы имеют интесивную наклонность к самоубийству, но они теряют
её вне пределов Германии” [курсив мой — В. Р.]». И далее: «В этом
смысле переезд Витгенштейна в Англию [...] сыграл решающую роль
в его душевном выздоровлении и духовном обогащении».

Смущает здесь более всего бодрая интонация комментария самого
Вадима Руднева, очевидно, представляющего себе смену культурно-национальной
идентичности на манер смены перчаток, а «кризис идентичности»
как событие радостное и лёгкое для сторонней оценки. Более того,
крайне сомнительно не только утверждение о «душевном выздоровлении»
Витгенштейна (в данном случае его собственное мнение едва ли может
быть принято во внимание в качестве решающего), но и сама возможность
прямого, неопосредованного оговорками конретно-индивидуального
характера «здесь и сейчас», приложения тезисов Дюркгейма, отвергающего
психологические, психиатрические, биологические и др. теории самоубийства,
к уникальной судьбе гения (как Руднев сам не устаёт повторять
из главы в главу). В «Самоубийстве» Дюркгейм, как известно, показал,
что то, что было принято считать событием, зависящим всецело от
индивидуальных причин, на самом деле является доказательно предсказуемой
реакцией на обстоятельства, истоки которых следует искать в системе
общественного устройства. Однако, философско-антропологическая
концепция Дюркгейма в целом основана на борьбе индивидуального
и социального начал в человеке, что по комментарию
Вадима Руднева понять совершенно невозможно.

Там же: «Третий тезис Дюркгейма состоит в том, что число самоубийств
возрастает с ослаблением связи между индивидом и обществом и,
соответственно, vice versa».

Как следует из дальнейшего комментария, это избыточно-нелепое
«vice versa» употребляется Рудневым в смысле «между обществом
и индивидом», а не подразумевает чрезмерное усиление связи между
индивидом и обществом. Последнее, тем не менее, было бы в полном
согласии с типологией самоубийства, разработанной Дюркгеймом,
который различает, в частности, между «эгоистическим» самоубийством,
которое здесь и рассматривается Рудневым, и «альтруистическим»
самоубийством как результатом тотального растворения индивидуального
в коллективном. То, что Виттгенштейн в том числе сопротивлялся
крайнему влиянию коллективных практик и что это было, наряду с
обратным движением, направленным к коллективному, также проявлением
чувства самосохранения — нигде в пределах концепции Дюркгейма
Рудневым не только не акцентируется, но и не рассматривается в
качестве анти-суицидального анти-«альтруизма» Виттгенштейна.

В тезисах пятом и шестом (стр. 27) В. Руднев пишет: «...число
самоубийств возрастает вместе с эпохой упадка нации» и «увеличение
числа самоубийств в европейских государствах соответствует патологическому
состоянию европейского общества». «Аномический» вид самоубийства,
коррелирующий этим тезисам, подразумевает в качестве причины самоубийства
кризис общественных норм и ценностей. В рамках концепции Дюркгейма
рассуждения В.Руднева, утверждающего, что постоянное стремление
Виттгенштейна покинуть Австро-Венгрию, находившуюся в начале ХХ-го
века в состоянии глубокого упадка, было побегом от самоубийства,
выглядят справедливыми. Как верно и то, согласно Рудневу-Дюркгейму,
что резкое неприятие Виттгенштейном культуры ХХ-го века и обращение
к ценностям ХIХ-го, входило в программу сопротивления философа
собственным суицидальным настроениям. Отсутствует, однако, рассмотрение
симметричного «аномическому» «фаталистского» анти-типа самоубийства,
подразумевающего в качестве причины самоубийства чрезмерную регламентированность
общественной жизни и рассматриваемого самим Дюркгеймом в качестве
гипотетического. Что было бы вовсе нелишне здесь, принимая во
внимание ритуализированность форм академической жизни Витгенштейна
и его непрекращавшиеся всю жизнь попытки бежать этой чрезмерной
ритуализированности. Если бы всё дело было только в плачевном
положении австро-венгерских дел, надо полагать, Витгенштейн ограничился
бы переездом в Манчестер или Кембридж.

Там же: «И, наконец, последний тезис Дюркгейма о том, что число
самоубийств уменьшается в профессиональной корпоративной группе,
также подходит к Витгенштейну. Как ни ругал он кембриджских профессоров,
он был членом этой корпорации около тридцати лет, пока не вышел
на пенсию в 1949-ом году».

С таким же основанием можно было бы сказать, что Витгенштейн потому
избежал самоубийства, что постоянно был занят нелёгкой работой
по поддержанию дистанции и сохранению баланса между собой и академическим
мирком университета, Венского кружка и «Апостолов» (сопротивление
«альтруистическому» самоубийству). Поэтому «как ни ругал» является
здесь не просто небрежностью, а верхоглядством, обнаруживая довольно
поверхностное описание Вадимом Рудневым как «раббанически» строгой
концепции Э. Дюркгейма, так и жизни Л. Виттгенштейна (по крайней
мере, здесь, в этой главе), избегающей возможности быть описанной
только как стремление к социализации.

И, наконец, несколько отвлечённых размышлений Вадима Руднева на
гомосексуальную и военную темы.

На странице 38-ой читаем: «Витгенштейн был гомосексуалистом...».
На 91-ой — «...возможно, Витгенштейн реально вообще не был гомосексуалистом!»,
и чуть дальше — «...да и, кроме того, нам приятен образ чистого
человека, может быть вообще невинного, такого «агнца Божьего»,
каким мы можем себе представить Витгенштейна».

Вот если бы Вадим Руднев жил не в Москве, где до сих пор чуть
ли не на Красной площади устраиваются петушиные бои, собирающие
толпы зевак, а где-нибудь позападнее, я думаю, у него могли бы
возникнуть серьёзные проблемы с публикацией подобных размышлений,
где гомосексуализм и чистота противопоставляются, тем более как
«нам приятные». Кому? Вадиму Рудневу? Мне — нет. Следовало бы
написать: да и, кроме того, мне (и таким же как
я) приятен образ чистого человека, может быть вообще невинного,
такого «агнца Божьего», каким мы можем себе представить Витгенштейна.
А если он был гомосексуалистом, то ничего страшного — «это не
менее интересно высвечивает столь противоречивую личность Витгенштейна»
(там же).

Стр. 73–74: «Первая мировая война, как ни парадоксально и для
кого-то, может быть, кощунственно прозвучит это суждение, была
страшнее второй. Как же так? Ведь не было газовых камер, бомбёжек,
массового геноцида, уничтожения мирного населения. Но это была
Первая мировая война [...] Люди вообще не ожидали,
что такое может произойти, что фактически вся планета может быть
втянута в огромную войну». И ниже: «Кроме того, война 1914–1918
годов была ужасной тем, что в ней психологически не было победителей».
Ещё ниже: «А теперь посмотрим, что происходило во время Второй
мировой войны. Да, Освенцим и геноцид, да, бомбёжки и ленинградская
блокада. Но преступления против человечности были опять-таки следствием
того, что основными участниками Второй мировой войны были тоталитарные
Германия и Россия, то есть второй войны не было бы, не будь первой».

Прежде всего хотелось бы знать, чьё восприятие двух войн В. Руднев
здесь описывает. Кому было страшнее в Первую мировую войну, чем
во Вторую? Шести миллионам погибших евреев? Или тем, которые пережили
еврейскую катастрофу? Или цыганам, уничтожавшимся в массовом порядке?
Это они сидели в газовых камерах и думали: «второй войны не было
бы, не будь первой»? Или, может быть, тому, кто сидел в осаждённом
Ленинграде или разрушенном союзной авиацией Дрездене и думал:
я «вообще не ожидал, что такое может произойти» в Первую мировую
войну, когда «фактически вся планета может быть втянута в огромную
войну», поэтому сейчас мне не так страшно? Или кому-нибудь из
«потерянного поколения» Первой мировой, дожившему до Второй мировой
и рассуждающему где-нибудь в Париже в 42-ом году: да, Первая мировая
была страшнее, поскольку сейчас, конечно, «враг ужасен, но он
перед тобой, он не прячется, нужно уничтожить его военную и политическую
мощь» (там же). А каково, интересно, по мнению Руднева было восприятие
разницы между двумя войнами немцами и французскими коллаборационистами
в 1945-ом году? А те, кто воспринимал первую войну как мировую
катастрофу, утешали себя мыслью в 1945-ом году, что вторая была
всё же не такой катастрофичной?

Особенно хороши в тексте В. Руднева: «Да, Освенцим и геноцид,
да, бомбёжки и ленинградская блокада. Но...». В том-то и дело,
что никакие «но» здесь не кажутся уместными. И не по причине сокровенной
деликатности темы, а по причине неуместности вульгарно-социлогических
обобщений и сравнений, вульгарно-позитивистского и наивно-детерминистского
подхода к теме. Напрасно автор считает, что сведение уникальностей
и единичностей конкретных прожитых опытов к простому сравнению
в рамках формулы «большинству людей было ясно» (там же) может
удивить меня своей парадоксальностью. Как раз к парадоксам, щедрой
рукой Вадима Руднева разбросанных по страницам его текстов, формирующих
его «интеллектуальную биографию», я даже как-то
привык за последние 13 лет его деятельности в качестве биографа
и переводчика.

Однако, вот и новый творческий успех известного переводчика и
биографа Л. Виттгенштейна, оставляющий «двойственное впечатление».
Как написано в аннотации на четвёртой странице, «особенностью
книги является то, что увлекательное изложение жизни Виттгенштейна
переплетается с интеллектуальными импровизациями автора [...]
на темы биографии Витгенштейна и его творчества, а также теоретическими
экскурсами...». К сожалению, в полной мере разделить мнение редакции
об увлекательности изложения жизни Людвига Виттгенштейна я могу
только в случае внимательного прочтения подробностей «интеллектуальной
биографии» самого Вадима Руднева. Действительно, увлекательны
эти биографии: и та, и другая.

[1]. Ролан Барт. Избранные работы: Семиотика; Поэтика
(Пер. с франц.; сост., общая ред. и вступит. статья Г. К. Косикова.
— М.: Прогресс, 1989, 615 с.).

[2]. Ж.-Ф. Лиотар. Хайдеггер и «евреи». Axioma,
Санкт-Петербург, 2001.

P.S.: Кстати, если вам придёт в голову обратиться к оглавлению
в поисках нужной страницы, будьте готовы к тому, что, начиная
с 64-ой страницы оглавления, от числа, там указанного, вам нужно
вычесть единицу, чтобы попасть на нужную страницу в тексте. Не
правда ли, концептуальный ход для книги, посвящённой строгому
гению логической философии?