Проза

И труд нелеп, и бесполезна праздность,

И с плеч долой все та же голова,

Когда приходит бешеная ясность,

Насилуя притихшие слова...

Александр Башлачев

Мария проснулась от странного ощущения, что кто-то проникает в
ее плоть. Прогнав кошмарные сновидения, женщина открыла глаза
и ужаснулась. Между ног лежало несколько младенцев, сморщенолицых
и совершенно красных по цвету. Они дергали за ниточки пуповин,
отчего создавалось впечатление, будто сейчас оторвут ее внутренности.
Мария села. «Без паники»,— сказала она себе. В этой жизни она
считала себя непорочною и совершенно безгрешной до ненормальности.
Всякие обзывательства типа шлюха или сумасшедшая она воспринимала
с негодованием и болела от ненависти людской днями.

Женщина потрогала одного младенца, довольно скользкого на ощупь,
на руках осталась слизь. Неприятно. И полное отсутствие новых
ощущений, например материнства, ведь пуповина так явно и физически
ощутимо связывала ее с младенцами, что не оставалось и тени сомнения:
мать она.

«Непонятно, почему у меня не было большого круглого живота,
или я его не заметила?». Мария протянула руки к одному
из младенцев, но тут же осеклась, пуповина ведь не обрезана.

С некоторых пор, при наступлении лета, она подкладывала под подушку
ножик, чтобы по вечерам убивать надоедливых мух. Женщина вытащила
ножик и отсекла пуповину, у каждого, по очереди. Затем взяла всех
троих на руки и отнесла в ванную. Набрала огромный таз воды и
осторожно опустила детей. Чудом явилась картина Марии: только
что народившиеся младенцы плавали, будто рыбы они.

Мария потрогала пальцами свою грудь — набухла. Тогда она с силой
надавила пальцами на молочный шар внутри груди, на сосок выползла
капля молока.

«Потом покормлю»,— решила Мария.

Новоявленная мать вытащила на балкон табуретки, три штуки, положила
на них по подушке.

«Вот и колыбельки для них, пусть спят по отдельности,
привыкают к разлукам. Как же мне жить теперь, обремененной? Сдались
мне эти рыбы. Может и полюблю их потом, а сейчас не до них мне,
лень их любить. Не прогонять же их...»,— обо всем этом
в отчаянии думала Мария, судорожно выискивая выход, что делать
с дочками.

Мать завернула деток в простыни и вынесла на балкон по очереди,
в руках они не помещались, что было неудобным. Уложила их в колченогие
колыбели и запела. Пела Мария песню о любви матери к своим деткам,
о ее переживаниях — ведь волки кругом и прочие недобрые люди...
Мария пела, прижав руки к груди, а рыбы не смотрели на нее и,
казалось, не слушали. Спев, она горько вздохнула, зашла в дом
и вспомнила...

В юности, когда она страдала сомнамбулизмом, ей довелось однажды
родить ребенка во сне, кажется, сына. В то время, как только наступала
полночь, она надевала одни только туфли на высоком каблуке, помнится,
такие красные туфли — и шла на крышу гулять нагая.

Заслышав стук ее каблучков, все коты сбегались к ней. Они водили
хороводы все вместе, после чего Мария поворачивалась спиной к
котам и каждый норовил царапнуть ей спину. Была такая игра. Если,
поворачиваясь быстро к котам, она угадывала, кто последний её
царапнул, то она непременно должна была отдаться тому, кто это
сделал, среди глаз остальных. И такой желанной она была в своих
снах, что коты норовили всегда обмануть ее, лишь бы она отдалась,
пусть не мне, так другому коту, лишь бы видеть, как она делает
это. Как любит котов. И она знала, что коты ее обманывают, потому
как хотела быть обманутой.

В какую-то ночь она не вышла на крышу. Ей привиделся сон, будто
рожает она ребенка, а за окном дождь хлещет. Будто закрыла она
окна от страха перед дождем, а сама задыхается от духоты, и боль
пронзительная. Она встала, медленно подошла к окну, прижалась
щекой к прохладному стеклу, на секунду-две задумалась о пустяшном
и потянулась к форточке, распахнуть. Второй приступ боли пронзил
насквозь, и в ту же минуту Мария почувствовала, как по ляжкам
потекла жидкость. До того она растерялась, что с глупу подумала:
«С форточки что ли обдало дождевой водой». Она
быстро-быстро перебралась на кровать и каким-то чувством вдруг
поняла, что рожает. До такой степени сон запомнился, что думалось,
будто вещий он. Снилось ей, как появилась головка между ног, разрывая
ее плоть. Точно таким же движением она достает ножик из-под подушки,
отсекает пуповину и трогает грудь, выдавливая теплое молоко из
соска...

Тогда, утром, она проснулась выжатая, словно лимон, с ноющей болью
промежности. Но ребенка рядом не оказалось. Мария так отчетливо
помнила боль той ночи, радость детской головке, ползущей из ее
чрева, чувствовала свое материнство бесспорное. Но дитя не было.
Тогда женщина вытащила грудь, надавила что есть силы на шар и
замерла... Вот она, капля, эта молочная капля! Значит, мать я
все-таки!

Босая, растрепанная женщина весь день носилась по помойкам и подворотням,
ища своего ребенка, отчаянно мяукая, запрокинув голову. Дитё она
не нашла, но матерью стала, в этом у Марии не было сомнения. На
крышу неведомой силой больше ее не влекло, болезнь летучая отступилась,
так казалось самой Марии потому, что сновидений больше не было,
она вообще перестала спать. Ночной недуг уступил место ежеминутному
страданию из-за потери ребенка. Она теперь встречала рассвет с
флакончиком одеколона, выпивала его и мяукала в форточку, сына
звала, а потом непременно выбегала в подъезд, нечесаная и голая,
подсматривать в замочные скважины разных соседей, у которых были
дети. Слушала детский плач, упиваясь до слез и забегала в свою
халупку. Потом она опять выпивала флакончик и шла в том же виде
в парк, отдаваться пьющим мужчинам, играющим в домино. Мужчины
ею не брезговали, потому как сами были из тех и ее уродливость,
заключающуюся в заячьей губе, они воспринимали как нечто пикантное
в дополнение к бесплатному удовольствию ненасытной женщины. Мария
всегда молчала, отчего у мужчин сложилось впечатление, будто ей
зашили рот и при обрезании нитки отрезали по случайности кусочек
губы. Мужчины привыкли к ежедневным приходам Марии до того, что
в назначенный час переставали забивать в козла и устремляли свои
взоры на дорогу.

Горе ее было невыносимым и, чтоб унять в душе боль, она решила
забыться в любви к какому-нибудь мужчине и попросила себя влюбиться,
даже заставила, устремив взгляд на того, кто в этот момент смотрел
на нее сверху вниз. Он и стал единственным, и отныне она стала
приходить только к нему, пока совсем не исчезла.

По своему воспитанию был он грубым и пошлым. Иногда рвал ей какие-то
некрасивые цветы с клумб, скандалил в общественных местах матерщиной
и громко отрыгивался. Постепенно Мария забыла про дитё и поняла,
что больше видеть этого мужчину она не будет. Он же нашел другую
подружку, продавщицу в аптеке, которая терзала его ревностью своей:

—Ты что же, взаправду любил эту уродину?

На что он неизменно отвечал:

—Я был постоянным четвертым в очереди в парке,— и громко отрыгивался.

Когда-то она была матерью или ей это только снилось? Мария подошла
к зеркалу и впервые за долгие годы провела по волосам растопыренной
пятерней. С тех пор, как она стала взрослой и смогла оценить и
понять свою уродливость, она выкинула из дома все правильные и
откровенные зеркала, оставшиеся, наверное, от матери, которой
не было в жизни Марии. Не было вовсе, даже воспоминаний. Может
быть, и ее мать была сомнамбулой и родила ее далеко от дома, во
сне, проснулась по утру и не вспомнила. А Мария, ребенок ее, живет
и не...

«Тогда чья это халупа, в которой я прожила, сколько себя
помню и всегда одна? Чьими были правильные зеркала?»

Этого всего она не знала, знала же только то, что ей нужно приобрести
кривые зеркала и увешать ими стены. Если в них смотреться, то
не будут видны каждые штрихи ее уродливости, и она забудет об
истинном отражении. И забыла ведь. Теперь же, подходя к зеркалу,
она смеялась в кривое отражение, счастливо думая, что это зеркало
врушка и отражение в нем — вранье. Она сама не такая. Красивая.

Мария выглянула на балкон. Рыбы бесшумно сопели, так она думала,
привыкая к новому счастью, щупая себя за грудь.

Женщина вышла в подъезд, села на корточки у соседней двери и крикнула
в скважину:

—Мать я теперь!

За дверью загорланил соседский ребенок, мальчик или девочка, она
не знала. Соседи всегда сторонились ее, встречая где-то или на
лестничной площадке, лица детей прятали, боялись, наверное, сглаза,
а может и вовсе внешности пугающей.

«Ну и пусть кричит дите, не мое, чужое. Мои вон спят,
посапывают»,— прошептала сама себе Мария и пошла в дом.
Ее дети спали. Она зашла на кухню и зажгла газ, чтоб согреться
и унять дрожь, взявшуюся непонятно откуда. Будто случится что-то
еще. И совсем непонятным было то, почему ее с такой силой тянуло
на балкон, к детям, которых не полюбила. Рука непроизвольно потянулась
в шкафчик, за одеколоном. Но пить отчего-то не хотелось. Мария
запрыгнула на подоконник (она всегда любила запрыгивать на подоконник,
высовываться в форточку и кричать что-то людям, как правило приятное
или смешное), распахнула форточку и стала выливать одеколон на
землю. Мимо окон в это время шел человек, мужского пола. Почуяв
излюбленный запах (все мужчины пьют именно одеколон), он повернул
голову к истоку одеколонной струи, поймал взгляд Марии, покрутил
около виска, дура мол, такой деликатес поганишь, и так и зашагал
в свою сторону с повернутой к лужице головой. Мария спрыгнула,
кричать людям приятности не хотелось сегодня, против обыкновения,
только разве крикнуть им, что я мать теперь. Не стала. Захлопнула
форточку, словно дверь в свой мир.

Сердце опять дернулось, она инстинктивно поняла: девочки. Выбежала
из кухни, зашла стремительно в комнату и остолбенела. Развалившись
на диване лежал полосатый кот (уж принадлежность к полу она научилась
определять у них). Этот нахал пел неприличную песню, позевывая.
Пел, а в некоторых местах переходил на визг.

—А ну-ка замолчи, не то детей разбудишь,— зашипела на него Мария,
прикрывая балконную дверь и не сводя с него взгляда.

—Ты кто такой вообще,— спросила нахала Мария. Кот лениво потянулся,
достал из кармана папиросу, тряхнул ее об ноготь большого пальца,
прикурил от спички и опять запел, не поздоровавшись и ничего не
объясняя хозяйке. Мария выбежала на балкон, прихватив на ходу
со стола пепельницу и зашвырнула ею в кота.

О. Шагина. #903

На балконе младенцы плакали стройным хором, широко раскрывая рты.
Притом беззвучно. Услышала она их сердцем. По тому, как там кот
визжит свои похабные песенки, да и вообще, плачут они молча, хотя
и выражение лиц у них в плаче было старушечьим. Этакие маленькие
карманные бабы. Мария размяла рукою грудь и бережно взяла дочь
на руки. Девочка пожевала сосок, пробуя на вкус и кусаясь деснами,
сморщилась и выплюнула. На секунду. Тут же, потеряв вкус молока,
она слепо стала тыкаться в грудь, ухватывая ртом воздух, но не
сосок со вкусными капельками. Мария провела по голове дочери теплой
ладонью, выдавила, смеясь, струйку молока на ее щечки, а уж затем
направила сосок ей в ротик. Дочка с жадностью стала сосать грудь.
«Ишь, проголодалась. Да не кусай за титьку-то, ешь тихонько»,—
ласково приговаривала Мария, поддерживая грудь рукою,— «как
же я вас троих прокормлю, молока-то хватит ли, да и титьки оттянете».
Мать пыталась не торопясь покормить дочек, но душа, чувствуя недоброе,
не унималась. Будто вот оно, горе, прямо в дверях. Она судорожно
принималась насиловать мозг главным вопросом: к худу кот или к
добру? Но вопрос после немых мучений отскакивал, и на его месте
появлялись другие:

Кто он, этот кот? — Лицо будто знакомое.

Как он попал сюда? — Ой, да что за глупость, через балкон, конечно,
он же кот.

Почему ко мне? – Да я же с ними общалась, с котами на крыше.

К худу или к добру?

К добру или к худу? – Да не иначе, как к худу, душа-то врать не
будет. Чует худое.

Мария зашла в комнату, как только детки заснули, с решительностью
боевой машины: выяснить все.

—Ты кто такой, говорю. Или отвечай немедленно, или щас шваброй
в шею попру,— заявила она с пылу с жару. Кот, не шевельнув и усом,
важно сплюнув в пол, резанул по ней взглядом и опять затянул похабную
песню. Женщина, теребя платок, ждала ответа. Почему-то от его
нахального поведения ей захотелось не скандалить по обыкновению,
а горько разрыдаться. То ли этому ее состоянию способствовала
издерганная душа со своим предчувствием худого, то ли сказались
на ее психике события утра, незапланированное рождение деток,
коих не хотелось любить, но полюбилось из-за немощи их и кротости,
притом, полюбилось как раз перед кормлением, когда поняла, что
без нее – они мертвы. И уже казалось неважным то состояние брезгливости
от их скользких тел, когда она, после прикосновения к ним, нещадно
терла мылом руки через каждые 20 минут. Все ей казалось, что они
не отмываются.

Скорее же всего, её и без того расшатанную психику подкосило и
то, и другое. Не сказать, чтоб она страдала буйным помешательством,
нет. Но общее помешательство ее было явным.

Мария отбросила платок, не приносящий успокоения. Судорожно вздохнула
и выдавила из себя:

—Я сейчас милицию позову или дворника, если сам подобру не уберешься
отсюда. Уходи сам, воровать у меня все равно нечего. Ну чего тебе
надо?

Пытаясь его прогнать, сама она осеклась на мысли, что не хочет
этого на самом деле, ну и пусть бы не уходил, он так уютно развалился
на диване, в доме сразу запахло мужчиной, стало хлебней и радостней
от его присутствия, только б песни не фальшивил, может что приятное
сказал бы, и только б тревога отпустила душу.

Кот как-то нехорошо, исподлобья посмотрел на нее и громко, по
буквам проговорил:

— Я-Т-В-О-Й-С-Ы-Н!

У женщины подкосились ноги. Она не присела, а рухнула на стул.
Подняла к лицу ладони, зажала ими рот и с вытаращенными на кота
глазами стала непроизвольно раскачивать свое туловище. Так она
просидела, не издавая ни звука, минут двадцать-тридцать реального
времени, чудилось, будто не минуты протянулись, а большой кусок
от вечности. Потом она отняла ладони ото рта, как бы освобождая
его для смеха, и с легкостью, даже счастливо рассмеялась.

—Ты что-то перепутал, дружок. Не твоя я мать. И вообще, быть того
даже не может. Вон у меня дочки спят. А больше я и не рожала никогда,
нет у меня детей ранних — по неведомой причине Мария не хотела
вновь теребить свои страхи, думать о рождении сына, которое и
произошло-то во сне, значит, и не было вовсе, сон это и был, а
значит, и обсуждать сон с «этим» ей ни к чему. Она подошла легкой
походкой (казалось, что ей удалось скрыть тяжелую, словно обреченную,
ватность ног), к шифоньеру, открыла створки, перебрала взглядом
наряды и, увидев розовое платье, залезла в карман, потайной. Выудив
из тайной пасти кармана пластмассовое тело футляра для зубочисток,
она вытряхнула в ушко шляпкам острую палочку. Воровато обернулась
на кота. Кот же сидел напряженно, отвернувшись к окну, тихонько,
задумчиво мурлыкая под нос мелодию. Мария принужденно рассмеялась,
чтоб рассеять напряженность атмосферы, подбежала к дивану и легонько
ткнула кота в полосатый бок острой палочкой:

—Приснилось это тебе что ли, так ты не спи, проснись. Какая же
я мать тебе, я для такого великовозрастного сына молода,— защебетала
Мария, продолжая легонько тыкать его в руки и живот,— сколько
тебе лет-то, дружок?

—Десять,— недовольно буркнул кот, поеживаясь от ее нападок.

—Что же ты, такой молодой, здоровье у себя отнимаешь папиросами-то,—
тревога невидимым молоточком бойче застучала в сердце, но женщина
пыталась отогнать ее невинными вопросами.

«Если б только он ушел на какое-то время, но чтоб непременно
вернулся, я смогла бы подумать о нем, о его волнующих словах.
Может, и вправду сын»,— мысли проносились, пугая ее.

Она открыла рот, чтобы сказать ему о несоответствии его возраста
с ее годами для материнства, но тут случилось и вовсе непонятное.
Вместо нужных слов Мария мяукнула. Удивилась сама такому повороту
и опять...мяукнула. Кот ловко вскочил с дивана, победно захохотал
и трясущимися от смеха руками достал из кармана папиросу. Чиркнул
спичкой, прикурил, выпуская изо рта табачный, тоже трясущийся
дым в лицо Марии. После чего, угомонившись, кинул горелой спичкой
в вырез ее халата. Халата дождевого цвета. На самом же деле, на
Марии вовсе не было халата, она ходила совершенно голою. И только
кот видел ее в халате, прозрачном. Как мать, по-домашнему.

Она посмотрела в его глаза с укором, потом в смятении отвернулась
и выбежала в кухню.

Села на подоконник, подсчитала, сколько прошло лет с тех пор,
как приснился тот сон о ее материнстве и сыне, загибая пальцы.

Десять лет!

«Так, может быть, это он? Как это жестоко».

Женщина достала из шкафчика запасной флакон с одеколоном (НЗ),
вылила в себя пьянящую смесь. И, уж потом, достала из потайного
местечка маленький осколок правильного зеркала, в котором умещалось
отражение или одного глаза, или только носа, или губ. Мария направила
осколок на глаз. В отражение смотрел не ее глаз, а кота. Или в
точности похожий. Такое же желтое яблоко в крапинку шоколадного
цвета, и зрачок не круглый в серединке яблока, а продольно-вертикальный,
болотного цвета. А главное! Главное, выражение глаз, вопросительная
леность взгляда, только у Марии взгляд более испытующ, с прилипшим
оттенком печали, все остальное же точь-в-точь как у кота.

Женщина достала губнушку из буфета и приняла решение.

Наслюнила горелую головку спички, обвела веки, провела по губам
помадой.

«Теперь я готова. Одежда не нужна совершенно. Мне нечего
прятать. Мне не от кого прятать свое тело»,— Мария любовалась
собою, болтала в зеркало о совсем не важных вещах, пробуя себя
успокоить.

«Булкивизюмегорячия,
плюшкиузорчатыя,
булкивизюме...»

Мария высунулась в форточку и мяукнула булочнице. Та, казалось,
и не удивилась кошачьей иностранности, которой дышала форточная
голова. Голова, а точнее — Мария, не удивилась неудивленности
булочницы. Толстая, как пивная бочка, на веточках вместо ног,
булочница вытерла руки об оранжевый фартук и подошла к окну.

Сквозь не потухший окурок, зажатый зубами с малиновой полоской
на эмали (отпечаток от помады на губах) булочница процедила:

— Чево?

— Мне поменяйте тыквенные семечки на один билетик на трамвай.
Только чтоб циферки на нем счастливым плюсом сошлись,— попросила
Мария, высунув руку в форточку, положила свой кулак на теткину
ладонь и разжала. В ладонь посыпались семечки, Мария прищурила
глаз на окурок и прочитала «папироса нюхательного табака».

«А окурок-то кота моего (язык не поворачивался называть
его сыном), выкинул его облезлый в форточку, а она и радехонька
подобрать. Этот тоже любитель на землю сорить, нечистоплотен,
природу не уважает, я не такой была в молодости. Нет, не мой он
сын, совсем на меня не похож»,— подумала Мария, обрадовавшись
своим мыслям о характерных несовпадениях.

Булочница постучала ногтем по стеклу:

— Билетик Вам, будьте миленьки взять. Счастливый, сама пересчитала...

Мария, не дослушав ее, залезла в кухню. Потом надела кружевной
лифчик, чтоб было куда что прятать, и сунула в кружевные чашечки
счастливый билет.

— Я не твоя мать,— крикнула со злорадством Мария,— а ты не мой
сын, урод экологический,— и пошла в комнату с легким сердцем.

Кот сидел на диване, поджав под себя лапы и опустив голову. Из
его желтых в точечку глаз текли слезы горечи, они тонкими струйками
стекали к губам, а кот, стараясь их скрыть, проглатывал.

— Мам, покажи свою руку, дай мне ладонь.

Мария, почему-то поверив слезам, протянула ладонь, с ощущением
того, что это крайне важно. Кот взял ее руку в свою левую, перевернул
кверху подушечками правую лапу и вгляделся в черточки двух правых
кистей. Мария тоже стала вглядываться, пытаясь понять, что именно
важно. От указательного пальца наискось через всю ладонь пролегала
жирная глубокая черта, как и у кота. На жирной черте вырисовывались
три крестика. Как и у кота.

Женщина одернула руку, словно ошпарила, обхватила голову и с жутким
надрывом закричала, срывая голос:

— Ты мой сын?

И выбежала на балкон. Сердце натянулось от страха и оборвалось.
Табуретки были пустыми.

«Где девочки? Что случилось, господи. Почему все это происходит?
Я не сделала в жизни ничего дурного. Зачем он пришел, после стольких
лет? Чтобы растоптать мою жизнь, втоптать меня в землю, на которой
не вырастет даже трава?». Ее лихорадило.

— Где мои дети? Ты не видел моих детей? Они совсем не умеют ходить
и они немые.

— Их больше нет. Это не дети, мама. Это рыбы, которых я люблю
за их плоть и которых ненавижу за их сущность. Мы с тобой одни,
мама, я твой ребенок, остальное не может существовать. У них не
было права на жизнь, иначе бы они забрали мое право на мать.

— ТЫ ИХ СЪЕЛ?

— Я ИХ съел.

Мария на секунду зажмурила глаза и представила, как он, взявшийся
ниоткуда и пришедший на чью-то погибель, обгладывал косточки ее
детей. Он же прежде всего кот, а уж потом сын и брат. Несчастный
котяра, блуждавший по помойкам (оттого и любимый?), голодный без
материнского молока и дикий без домашних простыней. Конечно, от
ревности сыновней, от голодности уличной он съел бы ее детей рано
или поздно. Как она могла об этом не подумать? Она подкрашивала
губы, вглядывалась в зеркало, покупала билетик, рядилась в лифчик
в то время, когда он обсасывал косточки немых девочек...

И она завыла. Надрывно и безутешно.

Он не нашел мать, он ее потерял, отыскав по запаху ту зыбкую надежду
на мать. Иллюзию в халате цвета дождя, с запахом молока и засохшими
капельками на лифчике. Кот зажался в угол, вытаращил на нее глаза
и понял...

Понял: то, что он искал все эти годы так, как ищут насовсем, не
будет для него насовсем. Нет той иллюзии в прозрачном «халате»,
с отвисшими от тяжести молока грудями.

Он дошел по песчаной дорожке до отпечатка следа. След с ее запахом.
Он сам смахнул хвостом этот отпечаток, скомкал надежду на обретение
матери, убив три немых кусочка от ее плоти. Он сам.

Мария успокоилась, до конца, впрочем, не осознавая всего: этот
сын, младенцы...

Она села на диван опустошенная, поджав губы (отчего опять создалось
впечатление зашитого рта), достала из лифчика билетик и приняла
решение.

«Уеду. Немедленно уеду куда глаза глядят. Чувствовала
беду. Вот и билет купила. Уеду».

Она держала в пальцах билет в другую жизнь, и этот клочок бумаги
казался ей избавлением. «Все остальное потом. Потом, в
другой жизни оплакивать младенцев, с печалью и ненавистью думать
о сыне, не смотреться даже в кривые зеркала, а главное... Главное,
никогда больше не отдаваться мужчинам. Вырвать похоть и желания
даже невинные, такие, как поцелуи. От этого появляются дети, которые
умирают тоже от этого.

Уйти далеко. Навсегда. Одной. От любви. От детей. От поцелуев».

Она посмотрела на кота незрячим взглядом, будто и вправду его
не было здесь. Не было никогда и негде. Потом посмотрела на циферки.
Сплюсовала. Странно, билет оказался несчастливым, но ее это нимало
не удивило. Все сходилось. Должно было сойтись, иначе не могло
быть, тогда бы не было ее.

Она что-то неистово зашептала под нос. Затем подошла к шифоньеру,
достала розовое платье и одела. Погляделась в осколок правильного
зеркала, поправила прическу. Потом внимательно оглядела комнату,
запоминая. Посмотрела на кота — все-таки сын. Он тоже поднял на
нее взгляд, будто понял, что это важно — посмотреть на мать. Глаза
в глаза.

Затем Мария прошла на кухню. Достала бельевую веревку. Приставила
к окну табурет, взобралась на него и закрепила веревку на трубе
батареи, проходящей над окном.

«Все равно билет несчастливый, зачем тогда уезжать? Опять
к горю и бедам. Там не будет мужчин, а с ними и похоть не взбунтуется.
Там не будет сына, как и не было его. И не будут преследовать
души мертвых девочек. Там избавленье».

Мария засунула голову в петлю и оттолкнула табурет.

29.05.2003 г.