Литературная критика

Начнем, как водится, с пространной и на диво дивной цитаты. Вот
какая мысль пришла на ум полгода тому назад бескорыстному русскому
философу Косте
Крылову:

Одним из устойчивых позитивных определений СССР было — «самая
читающая страна в мире». Я склонен этому верить — поскольку для
этого было вполне рациональное объяснение. Страна, в которой массовая
культура неразвита, «кино и телевизор» скучные (до того скучные,
что советские пенсионеры стучали в домино даже в те годы, когда
их западные коллеги, разинув беззубые рты, уже смотрели очередную
серию 145-серийного сериала с сисястыми девками) — такая страна
просто обречена была быть читающей. «Почитать»
было самым простым и дешёвым способом удовлетворить информационный
голод.

Впрочем, на то были и более тонкие причины. Советская власть
(и, шире, русская культура) с подозрением относится к визуальности,
и совсем не любит звука. Неприятная шуточка насчёт «неритмичной
страны» имеет под собой некие основания. Всё невербальное, всё
что связано с правой половиной мозга, шло как-то туго. (Хотя это
не значит, что «этого нам никак нельзя освоить»: выросло же предреволюционное
поколение хороших композиторов.)

Но тем не менее, из этой ситуации можно было извлечь известные
выгоды. Книга ведь и в самом деле «наиболее совершенное хранилище
концентрированной информации».

В этом смысле «за» книгой следует сразу интернет, а отнюдь
не радио-телевидение, которые скорее суть «некая напасть» и даже
высокотехнологичный атавизм, чем какой-то прорыв
в способе подачи информации. (Не случайно все «тоталитарные режимы»
были «режимами радиоточки», а все «плутократии» не функционируют
без TV).

При этом существовала цензура, которая препятствовала выходу
определённого сорта книг — начиная от порнороманов и кончая «оппозиционной
политической критикой».

В принципе, эту ситуацию «отсутствия соблазнов» можно было
бы повернуть на пользу. Например, создать из ничего «советский
Бронзовый Век» литературы. В условиях, когда из интересных
занятий оставалась бы только наука и литература
(в отсутствии бизнеса, мафии, публичной политики и проч.), пресловутые
«физики и лирики» могли бы превратиться в «два крыла» советской
синтетической культуры.

Правда, для этого надо было бы вложить в советскую литературу
не меньше, чем в советскую науку.

Что надо было бы сделать. Прежде всего — поставить на жанры,
наиболее удовлетворяющие сенсорный голод населения и заодно обслуживающие
идеологические нужны: прежде всего фантастику, потом «приключения
с политикой», потом — некий аналог душещипательной литературы.
Переводы («ах, лучшая в мире переводческая школа!»), напротив,
гнобить, либо уж переводить «с санскрита» (Упанишады и Бхагавадгиту).
Западную же литературу использовать как «образец для писательского
подражания», а не в чистом виде. Делать римейки (кстати, и начали,
в детской литературе — но грубо: «Волшебник изумрудного города»
слишком уж — — —, хотя заходеровский «пересказ» Милна гениален.)
Даже «мушкетёров» переписать 200 раз с вариациями.

Всё это выпускать в товарных количествах, с «планами по числу
названий» и контролем за раскупаемостью. Литературных объединений
должно было быть не одно, а «как советских институтов». Ну, может,
не столько — а как организаций в одной отрасли, с обязательной
межотраслевой конкуренцией. И, разумеется — масса журналов всяких
(разной репутации и разной степени дефицитности), и проч.

Цензуру не уничтожать, но вырвать её из рук СП (где она на
самом-то деле и процветала), а сделать сильную советскую культурологию,
и превратить её в «индустрию контроля» (кстати, я уверен, что
контроль, в том числе и гуманитарный, скоро станет
отраслью экономики — если уже не стал; но это
отдельная тема).

Цель поставить такую (неофициальную, разумеется): чтобы средний
советский человек, сугубо добровольно и с песнями, тратил на книги
треть зарплаты. Ну или четверть, на крайняк — но не меньше.

Вот тогда можно было бы получить массовое читающее
общество, не поднимающее головы от книжек. Это был бы
достойный и убедительный ответ формирующемуся западному «телеобществу».

Но увы. Не состоялось.

Казалось бы: дивно сказано, только непонятно зачем. Средством
достижения какой цели является тотальное чтение?
Особенно — если допустить (по Крылову), что книги не будут носителями
некоторой особой — ну скажем «непотребительской» — культуры (после
гениального романа Михаила Елизарова «Pasternak» пальцы не поворачиваются
назвать это «духовностью»). Но с другой стороны — а кто вообще
сказал, что они должны стать носителями некоей «особой» культуры?
Говоря об «особости» культуры чтения, не имеем ли мы в виду одну
только проклятую «духовность» и только её?

«Особое» значит «третье». Не духовное (в исконном смысле этого
слова) и не светское. Литература не желает сводиться к светскому,
то есть к «популярному», а говоря шире — к «предназначенному для
удовольствия» искусству, отсюда и эти наоскомившие извилины попытки
принципиального её разделения на «массовую» и
«элитарную», «популярную» и «серьезную» — так, будто речь идет
о разных видах искусства, имеющих между собой четкую границу.
Причем, на подобном разделении настаивают преимущественно (или
даже исключительно) те, кто мнят себя представителями «высокого»
вида. Редкие исключения подтверждают правило: Акунин, неоднократно
настаивавший на своей принадлежности к «беллетристике», на деле
преследует те же воспитательные цели, что и его собратья из «высокого»
литературного цеха; интенция к воспитательному, идеологическому
воздействию на читателя выдает в нем литературного идеалиста,
а не прагматика от коммерческой литературы, каким он пытается
выглядеть (ведь чтобы акт воспитания был успешным, он должен быть
незаметным).

Итак, «идеальная литература» специально отделилась от «беллетристики»,
чтобы не смешиваться со светскими «искусствами удовольствия» и
чтобы известное правило «культура есть выродившийся культ» на
нее не распространялось. «Идеальная литература» хочет оставаться
полноценным культом — со своими жрецами и своими адептами. Но
покуда существуют Бог и религия (несмотря на все усилия по их
«отмене», предпринятые в первую очередь именно писателями — от
Вольтера и Толстого до какого-нибудь Виктора Ерофеева), литература
не может претендовать на духовность без кавычек. Остается третье
(которого не дано) — та самая «особость», якобы принципиально
отличающая литературу от всякого «искусства удовольствия»: например,
от живописи для украшения стен или от музыки для услады слуха
и танцев. Но откуда произросла эта «особость», какой памятью она
питается? Для нас — это память XIX века, в котором литература
(в широком смысле — как «чтение») была просто наиболее распространенным
разносчиком информации — как сейчас телевиденье. Естественно,
что при этом она привлекала огромные интеллектуальные инвестиции.
Как естественно и то, что сегодня мозговая атака идет на другие
ворота (а точнее, на другом поле и по другим правилам).

Признанный идиотским вопрос «вытеснят ли телевиденье и кино литературу»
имеет как минимум два варианта положительного ответа. Откуда вытеснят?
Куда вытеснят? Из истории или в историю? Разумнее придерживаться
второго варианта. Из актуального искусства литература превращается
в искусство музейное. Именно этот статус — одновременно и охраняемой
и мало кому нужной «реликвии» — порождает в его носителях и несколько
истерические, тревожные амбиции как бы защитников последнего оплота
(интеллектуализма, непрагматического опыта, гипертрофированного
воображения — в общем, «духовности»), и охранительные настроения
типа «забрать бы телевизоры да сжечь».

Доводилось ли вам иногда скучать на концертах академической музыки?..
Нет, для чистоты эксперимента скажем так: доводилось ли вам испытывать
приступы раздражения на этих самых концертах, когда кто-нибудь
не может унять кашель или хамским шепотом обсуждает с соседом
услышанное? А не возникало ли у вас при этом странное чувство:
что в самой этой ситуации, когда музыку нужно слушать, чинно сидя
на стульях в Рахманиновском (допустим) зале, есть что-то странное,
почти извращенное? Что условность, стискивающая слушателей, странным
образом передается и самой музыке, запертой в зале консерватории,
словно в клетке? Что место музыки — где-то не здесь, в другом
месте? И что это не дело — слушать ее, полуприкрыв глаза и раздраженно
дергаясь от малейшего постороннего звука, пытаясь сосредоточиться
на ней как на самодостаточном объекте? Другое дело — если музыка
сопровождает церковную службу, или какой-нибудь праздник: там
роль у нее вспомогательная, служебная, но вместе с тем ничто не
мешает ей соединиться с естественным течением светской либо духовной
жизни, частью которой она, эта музыка, и является…

Нет, я не отрицаю приятности погружения в музыку (не поверите
— это ощущение мне знакомо), однако мне кажется, что состояние
медитативного слушанья естественным образом должно быть направлено
не на оркестр, произведение или самого себя, а — внутрь
себя. И музыка при этом — не объект, а медиум, и само состояние
глубокого в нее погружения служит не «духовности», а является,
например, отдыхом, способом получения удовольствия — в широком
спектре от «кайфа» до катарсиса. Мерзок тот человек, который ходит
в концертный зал или читает книгу не потому, что ему так хочется
(нравится), а потому, что это придает ему некоей «духовности»
— в широком, опять же, спектре: от чувства сопричастности высокой
культуре до простой информированности.

Иными словами, всякая идеализация чтения как «особого» способа
интеллектуальной и паче чаяния духовной жизни (вкупе с идиотскими
выражениями «люди книги», «человек читающий» и т.п.) есть ни что
иное как ересь и сектантство, ведущие к вырождению той самой духовности
(существования в ладу с Богом), закавыченное имя которой пишут
на своих знаменах всякие подонки и образованцы от литературы (примеры
выбрать по вкусу).

Закончу свою мысль ссылкой
на несколько цитат-иллюстраций из уже упоминавшегося романа
«Pasternak», прочесть который я настоятельно рекомендую каждому,
кто составил труд дочитать до конца вышеизложенные соображения
по поводу мысли Константина Крылова, который, конечно же, совсем
другое имел в виду.