Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

• Начало

Стоял предвоенный тринадцатый год, и я был молод, здоров и честолюбив.
Утро моей жизни было овеяно сладким дыханием влюбленности и манящим
обещанием наслаждений, однако разлитое в воздухе предвестие грядущих
бурь уже коснулось моего сердца, наложив едва различимый отпечаток
обреченности на все происходящее.

О, как мне хочется полнее вспомнить звуки, ароматы, шорохи и шепоты
того далекого лета: запахи цветущего жасмина, аккорды скарлаттиевского
менуэта в ночном саду, тягучее очарование и поэзию поздних июньских
сумерек... Тогда я был влюблен со всем жаром и безрассудством
семнадцатилетнего юноши в нашу дачную соседку — гимназистку Олю
Ланскую. Накануне решающее признание сорвалось с моих уст, и встретилось
со счастливым взглядом широко раскрытых лучистых глаз. Я понял,
что мой порыв вознагражден взаимностью и поспешил назначить свидание
на следующий вечер в садовой беседке. Мы расстались, горячо пожав
друг другу руки, и весь вечер я хранил в своей ладони тепло ее
прикосновения.

А наутро был бесконечный чай с ореховыми бисквитами, робкие позвякивания
фарфорового сервиза, рассыпавшиеся по столовой солнечные зайчики
и томящее нетерпение покончить скорее с тягостным семейным ритуалом.
Отец в своем обычном стиле, с претензией на облагороженную гражданским
пафосом брутальность, беседовал с уездным доктором Грицем о думских
полемиках, браня мнимую непоследовательность кадетов — «ломовых
извозчиков либерального мировоззрения». Мать сидела за фортепиано,
лениво пробегала этюды Черни и порой приостанавливалась, заглядывалась
на открывающуюся из окна даль, как будто о чем-то глубоко задумавшись.

Она привыкла блистать красотой, и постепенное приближение старости
представлялось ей незаслуженным возмездием рока за все те подарки,
которые она так привыкла прежде получать от судьбы. Седеющие волосы,
разбежавшиеся по лицу морщинки, мешки под глазами, шаркающая походка
— все эти приметы старения сказывались и на душевном состоянии
maman, порождая глубокую тоску и тревожные умонастроения.

Мать моя сильно, глубоко любила меня. Я прекрасно помню ее молодой,
свежей и полной душевных сил, помню те удивительные вечера, когда
мы могли еще говорить по душам, и я не стыдясь поверял ей самые
сокровенные свои тайны. Мать была самым верным другом моего отрочества,
моим лучшим наставником.

Однако я стремительно взрослел, подпадал новым влияниям, и жажда
новизны с каждым днем отдаляла меня от родных истоков. Я хотел
веселья, буйства, героики, хотел познать свои силы в новом деле
взрослой жизни. Но более всего меня захватывало самое жгучее и
мучительное желание — желание познать женщину. Мне претил чад
сальных шепотков и бордельных сплетен, которым была пропитана
душевная атмосфера в кругу большинства моих сверстников. Я догадывался,
что радость плоти — лишь отблеск иного блаженства, и пристрастно
искал ту самую, подлинную любовь.

Мать чувствовала, что я от нее отдаляюсь, и стремилась удержать
меня. Она искренне желала уберечь меня от возможных соблазнов
и не раз пыталась вызвать меня на откровенный разговор, порой
начинала его и срывалась, заново убеждаясь в том, что вставшую
меж нами стену отчуждения не сломить легким касанием пусть самого
убедительного нравоучения. Ее назойливая опека тяготила меня,
мне хотелось скорее вырваться на волю, открыть для себя новый
чудный мир.

— Серж, я вижу, ты чем-то взволнован,— наконец проговорила мать,
порывисто встав из-за инструмента. В руках она теребила четки
и видимо боролась с какой-то охватившей ее мыслью.

— Ничуть, maman,— робко ответил я, дожевывая свой бисквит.

— Я хочу сказать тебе пару слов... надеюсь, ты отнесешься к ним
внимательно.

Я изобразил на лице полную готовность к пониманию.

— Да... ты сильно повзрослел... в твоем возрасте...— она запнулась,
но быстро преодолела волнение и более уверенно продолжала.— Ты
ведь читаешь беллетристику, и истинная природа отношений мужчины
и женщины, по всей вероятности, не является для тебя секретом...
Так вот, мне бы хотелось предупредить тебя: не спеши. Раннее начало
половой жизни ведет к неизлечимым болезням. И разжижение мозга
— далеко не самая страшная из них!

Я не знал, как реагировать на подобную нелепость. Едва ли мать
сама верила средневековым обскурантским домыслам, но зачем вообще
ей понадобилось об этом говорить? И как раз сегодня, когда я весь
сгорал в ожидании первого своего любовного свидания?!.. Я что-то
пробурчал в ответ, в том духе, что химия и философия представляют
для меня гораздо больший интерес, чем всякая ерунда, но тут же
понял, что мой реверанс в сторону науки не принят сколько-нибудь
всерьез.

— Не старайся казаться инфантильнее, чем ты есть. Твердо запомни
то, о чем я тебе сейчас сообщила! — в голосе матери неожиданно
прозвучал настоящий металл.

Весь день после этого я не находил себе места, брался то за одну,
то за другую книгу, но все бросал, не прочитав и страницы. Покоя
не давали раздумья над загадочным смыслом того, что сказала мне
maman. Но на смену приходило другое состояние — трепетного ожидания.
Кровь бурлила во мне, то мягко разливаясь по телу, то сгущаясь
в жилах. Чего мне ждать от предстоящей встречи с Ольгой? Казалось,
что одно лишь объятие и долгий поцелуй вознаградят меня за все
муки долготерпения. Тем временем неумолимо надвигались сумерки.

После чинного протяжного ужина я, сославшись на мигрень, прошел
в свою комнату. Сердце колотилось, как бешеное. Вот голоса внизу
стихли, погас электрический свет. Я подождал несколько минут и
тихонько спустился по лестнице. Осторожно прикрыл за собой дверь
и оказался в саду. Меня тут же овеяло свежестью летней ночи, звуки
и запахи мгновенно опьянили меня, и я, как на крыльях, помчался
к беседке. Мы с Ольгой очутились там одновременно.

Я плохо помню, о чем мы говорили: скорее всего, ни о чем. Гораздо
больше для меня значили легкие соприкосновения, дыхания, полутона...
Ольга была рядом, ей было прохладно, и я решился приобнять ее.
Услышал, как стучит ее сердце, склонился над лицом... Какой-то
силой неземного притяжения наши губы стянулись в одно целое и
слились, сцепились, не умея и не желая разойтись. Безумие, торжество,
дурман, поэзия, музыка!.. Мои пальцы уже блуждали по ее телу,
не останавливаясь ни перед чем, просто не находя ничего запретного.
Она с жаром вторила моим движениям, полностью мне отдаваясь и
захватывая меня, и наши гибкие тела вместе звучали многоголосной
фугой блаженства и страсти.

О том, что было дальше, я умолчу: настолько полным и несказанным
оказалось нахлынувшее счастье. Что-то изменилось в самом мироздании,
и пролившаяся кровь была свидетельством того, что случившееся
между нами — действительно и необратимо.

— Теперь мы муж и жена,— сказала Ольга после того, как мы оба
очнулись. Она проводила рукой по моему лицу, стирая капли: пота,
слез?..— И еще: завтра нам нельзя идти на причастие.

Я еще не отдавал себе полного отчета в том, что должно отныне
последовать, но уже горячо обсуждал все детали предстоящей женитьбы.
Теперь мы и разговаривали, и обнимались совсем иначе, и неутихающая
нежность друг к другу была залогом неугасимости того небесного
пламени, который поглотил нас в ту роковую ночь. Расстались мы
уже под утро. Утомленный и счастливый, благословляя пролившийся
на садовую дорожку солнечный свет, я пробежал по аллее, приотворил
дверь дома, прокрался в свою комнату. На кровати сидела моя мать.
Казалось, она дремала, но, увидев меня, резко вздернула голову.
Ужас сковал все мои члены: никогда еще не видел я ее такой. Глаза
светились какой-то глубинной, потусторонней мудростью и отчаянием,
пронизывая меня насквозь.

— Я все знаю, Серж: ты не устоял перед злыми чарами. Но я излечу
тебя, я не позволю этой опухоли распространиться по твоему телу.
Подойди ближе.

Неужели она нас застала там, в саду? Впрочем, какое сейчас это
может иметь значение? Я исполнил приказ, на тяжелых, негнущихся
ногах подступил к кровати. О каких чарах она обмолвилась? что
такое опухоль? В голове крутилась страшная догадка: моя мать безумна,
она сама не понимает, что говорит. Та же, словно отвечая моим
мыслям, вдруг утратила дар связной речи и принялась бормотать
скороговоркой какую-то бессмыслицу, заключив все это фразой:

— Заклятие, исполнись!

И вдруг крепко вцепилась в меня и резким движением сорвала с меня
штаны. Я даже не смог сопротивляться этому дикому поступку. Что
она, пороть меня собирается? На секунду мне почудилось, что все
это морок, дурной сон. А дальше произошло то, по отношению к чему
слово «кошмар» покажется мягким эвфемизмом. Мать, интеллигентная
женщина, выпускница Смольного, почитательница Скрябина и Бальмонта,
с треском разодрала на мне нижнее белье и крепко схватила мой
пенис, после чего начала его судорожно мастурбировать.

— Вот он, корень дьявола, растет, исчадье ада! Изыди, Люцифер,
не дай моему единственному сыну погибнуть под твоей властью! Нет,
Сереженька, мальчик, ты мой и только мой! И никто, никто тебя
у меня не отнимет, пусть даже сатанинские полчища встанут на защиту
жестокой разлучницы!

Что-то острое блеснуло у нее в руках, и не успел я осознать происходящее,
как дикая боль пронзила все мое существо. Я истошно завопил и
повалился на пол, дергаясь в конвульсиях и извиваясь, как червь.

— Ма! Ма! А! А! Боже!!! — нечеловеческие рыдания заполнили весь
дом, весь наш дачный поселок, казалось, всю вселенную. Она оскопила
меня.

Доктор Гриц пришел через час и срочно направил меня в губернский
госпиталь. Мать увезли в лечебницу для умалишенных, где она и
провела недолгий остаток дней. Отцу удалось навестить ее лишь
единожды: он не справился с неведомо откуда обрушившимися на него
ударами судьбы, и спустя неделю скончался от кровоизлияния. С
Ольгой мы больше не видались. Я, оправившись от потрясений, на
какое-то время попытался погрузиться в учебу, но все преподававшиеся
нам науки казались мне слишком мелкими и поверхностными. Через
год я раздал доставшиеся мне по наследству имущественные крохи
нищей братии и ушел в сибирскую тайгу, примкнув к учению дыромоляев.

Когда мы были молодыми, все казалось как-то ярче, впечатления
более светлые, что ли, верилось, что впереди нас ждет что-то волнующее,
по-настоящему большое и значительное. Теперь это кажется смешным
и наивным, но в то же время и трогательным, свежим, и жалко, что
это ощущение с годами куда-то ушло. Скрылось, как говорится, за
горизонтом. Мы повзрослели, набрались житейского опыта, хлебнули,
в общем, своего. Но что-то самое важное произошло с каждым из
нас в ранней молодости. Ведь именно в эту пору с людьми происходят
такие события, которые надолго формируют характер, даже, можно
сказать, закаляют его. Так я считаю, и неспроста. Был у меня один
случай, если можно так выразиться, который сыграл очень большую
роль в моей судьбе.

Мне было двадцать лет. Я училась в Институте машиностроения. Днем
— занятия, лекции, учебники, а по ночам я принималась мечтать.
Как вы думаете, о чем я мечтала? Догадаться несложно: о большой
и чистой любви. Смешно? Да, так оно и было. Начиталась Блока,
представляла себя Незнакомкой, Прекрасной Дамой и еще Бог знает
кем. Сначала я просто мечтала, фантазировала себе каких-то далеких
принцев, а потом у меня появился вполне реальный герой.

Мне очень нравился один мальчик. Он учился в нашей группе, и звали
его Ваня Бобырев. У него были красивые голубые глаза, русые коротко
стриженые волосы, правильные черты лица и вообще он был хорошо
сложен. Он не отличался бойкостью, никогда не был на виду, хотя
по всем предметам шел хорошо. На девчонок — ноль внимания. Я тоже
была девушкой тихой и не знала, как с ним заговорить. Но все-таки
старалась показать, своими способами, что к нему неравнодушна.
Он это, кажется, заметил, но вида не подавал.

Однажды, после экзаменов, мы поехали всей группой за город — на
шашлыки. Погода была замечательная, светило солнышко, дул легкий
приятный ветерок. Казалось, что природа радуется вместе с нами.
А у меня сердце стучало от надежды и волнения: вдруг нам удастся
разговориться с Ваней. Ведь не может такого быть, что он ко мне
совершенно холоден. Мне казалось, что мы назначены друг другу
самой судьбой.

Мы всей оравой — человек тридцать — расположились в лесу на уютной
поляне. Недалеко была речка. Наш комсорг, Паша Прохоров, чтобы
не получилось разброда, взял на себя руководство всеми приготовлениями
и быстро распределил между нами обязанности. Работа закипела:
кто-то разбивал палатки, кто-то занялся костром, кто-то — шашлыками.
Тут, сами понимаете, было не до нежных взглядов, и я даже на время
забыла про Ваню.

Но вот все готово, и мы, разгоряченные работой, радостные и счастливые,
сели в круг. Парни открыли бутылки с шампанским и с водкой, девчата
разложили порции салата, и началась бесшабашная студенческая гулянка.
Сколько тут было радостных восклицаний, шума, смеха! Оно и понятно:
кто был студентом, знает, что самый лучший праздник — окончание
сессии. Такой груз сбрасываешь с плеч: как тут не «загудеть» хоть
на денек!

Так проходило время, скоро закатилось солнце, и мы разожгли костер.
Шутки и тосты не смолкали. Кто-то вспомнил, что прихватил с собой
транзистор, и по лесу разнесся голос Муслима Магомаева. А я все
наблюдала за своим Ваней. Он как будто не участвовал в общем веселье.
Глаза у него были подернуты какой-то непонятной грустью, он не
улыбался, не рассказывал анекдотов, только порой прихлебывал из
кружки. Когда начались танцы, он незаметно отделился от компании
и пошел в сторону реки. Я была уже достаточно подогрета выпитым
вином и решила проследить за ним. Внутренний голос подсказывал:
пришел тот самый момент, которого ты так долго ждала, так что
не будь дурой!

Осторожно, чуть слышной походкой я отправилась по Ваниным следам.
Сияла полная луна, квакали лягушки, трава покрылась вечерней росой:
сплошная поэзия! Сердце у меня сладко заныло. Я различила Ванюшу:
он сидел возле реки и смотрел куда-то вдаль. У меня подступил
к горлу комок, но я справилась с волнением и окликнула его.

— Это ты, Маша? — спросил он чуть слышным, хриплым голосом, так,
что по моему телу пробежали мурашки.— Садись рядом, я тебя здесь
жду.

— Меня? — переспросила я, содрогнувшись от внезапно нахлынувшего
ужаса.

— Тебя, конечно. Я ведь не слепой: вижу всё,— и тут он резко обернулся
в мою сторону, и как будто всю меня приковал к своему взгляду.
Я медленно, повинуясь зову его больших печальных глаз, пошла и
села рядом с ним. Ни следа не осталось от легкого опьянения, наступило
полное сознание силы и значительности происходящего со мной. Минуты
две мы молчали и смотрели на спокойное течение реки, которое волновалось
лишь легкими порывами ночного ветерка. Где-то вдалеке развевалось
пламя костра и звучала музыка, но теперь мне казалось, что в этом
мире осталось только два человека: мужчина и женщина, сидящие
на берегу каких-то первозданных вод. Я снова набралась смелости
и спросила:

— Ты что же, знаешь, что я о тебе думаю?..

— Знаю. Но это ничего не значит.

Меня словно током ударило:

— Как не значит? Разве это может ничего не значить?!

— Это ни к чему не ведет. В этом мире много возможностей, но все
они ни к чему не ведут.

— Не понимаю...

— На словах ничего и не поймешь. Каждый поймет все в свое время.
Если у него наступит свое время. У меня однажды наступило, так
что понимания мне вот так хватает! Когда я убил своего отца, я
вдруг все понял.

Я от неожиданности привскочила:

— Как, то есть, убил? Ты что, придуриваешься?

Ваня пристально посмотрел на меня и грустно улыбнулся:

— Так убил. Раскроил ему череп топором — и все дела.

Он притянул меня к себе, поцеловал в лоб и быстро приподнялся:

— А теперь смотри.

Дальше произошло то, что никогда не изгладится из моей памяти,
то, что постоянно снится мне по ночам и мучит меня сладким и кошмарным
искушением, то, в чем я еще никому не признавалась, даже на исповеди,
и только теперь, перед смертью, я решаюсь поведать об этом всему
честному миру.

Я, не шелохнувшись, во все глаза смотрела на Ваню, а он начал
неторопливо раздеваться. Белая, тщательно выглаженная рубашка
полетела в сторону и зацепилась за корягу. Передо мной открылось
красивое ладное тело. Потом Ваня стал снимать ботинки, носки и
таким же размашистым движением откинул их. Его руки потянулись
к молнии на брюках. Я никогда еще не видела голых мужчин, и любопытство
во мне смешивалось со страхом. Он остался в одних трусах, взял
мою дрожащую руку и стал поглаживать ей то, что было под трусами.

Движения моей руки ускорялись, и скоро мне была не нужна его помощь.
Я совершенно забыла обо всем на свете, в том числе о своих принципах,
и покорилась какому-то музыкальному ритму. Его половой член —
назовем вещи своими именами — постепенно твердел и оттопыривался.
Я стащила с Вани трусы и радостно поразилась тому, что увидела.
Почему-то я подумала, что его пенис похож на ствол березы, и мне
захотелось приникнуть к нему губами, пить и пить березовый сок.
Я поцеловала Ванин член, инстинктивно оттянула крайнюю плоть и
начала сосать. Потом затолкала «орудие любви» себе в рот и принялась
методично его заглатывать. Сейчас мне, пожалуй, стыдно об этом
вспоминать, но тогда я была по-настоящему счастлива. А вот и сок!
он брызнул в меня горячей струей и остался во мне навсегда.

Ваня внимательно посмотрел на меня, снова привстал и повернулся
в сторону реки. Луна освещала его, а он величественно шел к реке.
Вот он вошел в воду, вот вода скрыла его тело до туловища, до
плеч, а он продолжал свой путь. В лунном сиянии серебрился теперь
один лишь его мужественный, коротко стриженый затылок. Я, затаив
дыхание, смотрела на это величественное зрелище и не могла выговорить
ни слова. Слова были не нужны, бесполезны. Ваня так и не обернулся:
вода сомкнулась над его головой. Я, потрясенная тем, что произошло
со мной и на моих глазах, просидела на берегу еще полчаса и поплелась
к нашей стоянке. Ваню хватились только наутро, обнаружили на берегу
его вещи и решили, что он спьяну утонул.

А я после этого случая бросила институт, пошла работать на производство,
отказалась от всяких дружеских связей и предалась духовным поискам.
Наверное, не надо говорить, что ни одного мужчины в моей жизни
больше не было, и я так и осталась девушкой. Очень много дало
мне изучение творчества Елены Блаватской и Николая Рериха, тогда
еще запретных авторов. Позднее я поняла, сколько искусов таится
в теософской мистике, и обратилась в католичество. К сожалению,
в нашем городе нет католического храма, и богослужения я посещаю
крайне редко, наездами в Москву, к моему брату — полковнику КГБ,
а ныне ФСБ. Чувствуя приближение кончины и не имея возможности
исповедаться, я, Мария Богомолова, рассказала простыми словами
о том событии, которое потрясло меня на всю жизнь и многому меня
научило.

Продолжение следует.