Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

В саду отечественной словесности выросло диковинное растение —
pasternak — плод усилий литературного селекционера Михаила
Елизарова. С виду колосится, даже вроде как зацвести обещает, а
как приглядишься — самый что ни на есть сорняк. Дело даже не в
литературных достоинствах. Здесь и говорить не о чем:
кочковатая композиция, фантомные герои, невнятные диалоги и
описания, отсутствие сюжетной изобретательности и
изобразительного дара. Впрочем, очевидные проколы могут быть при желании
обращены в достоинства: дескать, перед нами —
религиозно-философский трактат, переведенный в романный модус, видимо, ради
большей съедобности. Следовательно, и оценивать текст
предлагается как развернутую идеологему. А вся беллетристика —
так, в качестве приправы к основному блюду. Что же, разберемся,
что почем.

Романное действие разворачивается по уже накатанной модели
«православного боевика». У читателя должно сложиться твердое ощущение
того, что Елизаров руками своих ad hoc, на скорую руку
слепленных героев сражается за подлинное православие.
Предположим, что мы готовы разделить его пафос. Но в то же время
склонны в людях иной веры — иноконфессиональных христианах, даже
и в сектантах — видеть все же людей со своей судьбой,
жизненными установками, выстраданными убеждениями и, разумеется,
заблуждениями. Повторюсь: людей, а не нечистую силу. Но
искренне хотим поверить автору в том, что это — кровные враги, и
разговор с ними может быть один: мочить в сарае, хрусть — и
пополам! И ищем с микроскопом хоть одного намека: почему
так?!..

Вставная новелла «Стать отцом», которая на первый взгляд является
чужеродным элементом, действительно, не выстреливает на
сюжетном уровне и никак существенно не характеризует героя — Леху
Нечаева (фамилия явно говорящая). Зато она может стать
ключом к авторскому способу мировосприятия. История взросления и
личностного становления героя сводится к усложняющейся
системе словесных табу, выполненной в духе гегелевской (с
лакановскими обертонами) диалектики «господина» (отца) и «раба»
(сына).

По существу, Елизаров здесь выдал себя: он не видит в жизни и в
межчеловеческих взаимоотношениях ничего, кроме слов. В словах —
источник власти и вообще истории, каковая, по Елизарову,
сводится к экспроприации прежде сказанных слов и их
перераспределению между участниками речевого процесса. Именно так: не к
переосмыслению, но к механическому перераспределению и
переворачиванию. Елизаров полностью зациклен на речевой
поверхности. Инстинктивный бихевиорист, он не видит в процессе
общения, порождения речи ничего, кроме стимулов и реакций. Он
просто-напросто боится выйти на уровень смысла, что
предполагает труд понимания и риск ответственности.

Единственно удачные, убеждающие места романа — пародирование
американского акцента в речи миссионера, одесских интонаций в
выступлении бостонского проповедника, эклектичной галиматьи
целительницы. Но никакого полновесного суждения всему этому
бардаку не противопоставляется. Подлинно русским, аутентичным
языком оказывается мат, уничтожающий всяческую
артикулированность. Ну что поделаешь, недостойны эти выродки нормального
разговора! Так и выходит: на всякие пиздобольские «чакры» у нас
найдутся свои невъебенные «бакры». Уже в начальном диалоге
между теософом/экуменистом Петром Семеновичем (то бишь
чертом) и православным Кулешовым (не то Иваном Карамазовым, не то
доктором Фаустусом) заявлен именно такой поворот. Слово
истины не может восторжествовать в тесном елизаровском мирке,
потому что никто его толком не знает.

Сама история воцерковления одного из протагонистов Сергея Цыбашева —
какая-то мутная, невнятная. После всех
астрально-брахманических перипетий он знакомится с «катакомбным священником»
отцом Григорием. И что же тот изрекает взыскующему неофиту? Да
ничего, все сводится к давно пережеванному
руссоистско-толстовскому отрицанию литературы и вообще (светской)
«духовности». И сколько тут слово «постинтеллектуализм» не повторяй,
все умнее не выйдет.

«Ум Цыбашева быстро пьянел в незнакомой ему атмосфере
религиозной культуры». А мы, в свою очередь, созерцаем,
как пьяный ум Елизарова предпринимает бессильную попытку
противопоставить «обогащенной духовности» литературы — что?
литургическое служение? Нет, очередной памфлет на литературу с
оккупированной территории православной веры. Позиции заняты,
снаряды готовы, враг известен: пли!..

Только вот не могу себе уяснить, при чем здесь, собственно,
Пастернак? Нет никакой ощутимой связи, кроме омофонии, между
монстром pasternak’ом — порождением болезненной психики Елизарова —
и реальным Борисом Пастернаком. А претензии к «Сестре моей
жизни» — это что, всерьез? Ну, в смысле, что «...поездов
расписанье...» и так далее? Неужели Елизаров не понимает, о чем
тут у Пастернака? неужели самого его ни разу не охватывало
это всепоглощающее чувство растворения в окружающем, это
щемящее предвестие бытийственной полноты? А остальное — мелкие
и несуразные придирки к рифмовке, фонике и грамматике
пастернаковских стихов. Это борьба даже не с поэтическим языком, а
вполне постмодернистское противостояние прямой речи как
таковой — то есть мысли, творчеству, жизни в их предельном,
преодолевающем здравый смысл выражении...

В чем отличие трупных стихов, поэм и романов от, скажем так, живых,
человеческих? В неспособности к плодоношению — порождению
нового понимания, осмысленному возражению, душевному слиянию с
автором, катарсису. Мертвый текст не способен сообщить
больше, чем в нем выражено словесно. Он как зомби: движется,
действует, но не мыслит. Искренне верующий человек трупного
текста не напишет: он просто промолчит, если не чувствует в
себе словесной одаренности. И не поверю я, что Елизаров —
православный, пока он своего кредо не сформулирует. При этом у
меня нет оснований сомневаться в том, что он искренне
ненавидит мормонов, адвентистов и теософов, а вкупе с ними
абстрактных интеллигентов: ненависть с его страниц хлещет вполне
ощутимая. Но нет любви в его сердце, а говорящий без любви, по
слову апостола,— «медь звенящая, или кимвал звучащий», этакий
бряцающий без толку красный бубен.

Потому и не убедит он сомневающегося в вере. А другого читателя у
«Pasternak’а» нет и быть не может. Верующему эта книга и все
кипящие в ней страсти-мордасти по барабану: он-то и без
Елизарова знает, что почем, и многоликого лукавого врага на дух
за версту должен распознать. Да и потом: опоздал Елизаров лет
на десять-пятнадцать, как минимум. Общественное мнение в
отношении сектантов и заморских проповедников давно уже
сформировалось. За здорово живешь наш народ уже не охмурить ни
Хаббардом, ни Блаватской, ни Порфирием Ивановым.

В общем, без лишних слов уже все ясно. Перед нами — неумелая
претенциозная фальшивка, наспех составленная человеком, бесконечно
боящимся собственной души, прямого высказывания, пытающимся
спрятаться от раздирающей его на части ненавистной
реальности за ворохом непереваренных религиозных концепций и
уповающим на то, что Благую Весть можно получить в кредит. Впрочем,
я не совсем верю в то, что «Pasternak’а» действительно
написал Михаил Елизаров. Есть подозрение, что автор романа —
вовсе и не человек, а овладевшее русской речью и первоначальными
навыками складывания текстов демоническое существо. Назовем
его Elizaroff.