Лаборатория слова

На картинах Чэнь Жуна с изображениями дракона видны его лапы, но не четыре, а, скажем, три, хвост, части туловища и голова. Дракон в целом никогда не виден, если появляется одна часть тела, другая исчезает. Дракона, нельзя остановить, принудить открыть свое тело зрению. Его тело трансцендентно плоскости изображения, оно где-то за ней, видно проблесками.

Не смысл дракона, но тело его неуловимо.

    Письмо цао. Ван Сиджи.       Письмо цао. Хуан Тинцзян.

Таково Письмо цао. Не всегда и не у всех его мастеров. У Хуан Тинцзяня, у Ми Фэя, Чжу Юньмина, Сюй Вэя. Это Письмо неполной явленности, недотворенное, неразборчивое в средствах Письмо. Загадка такого Письма не имеет отгадки. Его нельзя присвоить в акте восприятия, как это возможно по отношению к классическому Письму Ван Сичжи, Хуайсу, Сяньюй Шу или поздних мастеров Вэнь Чжэнмина и Дун Цичана. Все они – мастера прекрасного, высказанного Письма, в основе которого воля, мастерство, вкус, вдохновение и стиль.

В нашем же случае все они оттеснены в сторону,

Здесь в полной мере действенно неподдельное удовольствие, удовольствие от использования означающего. (Лакан) Оттеснены расслабленностью самоотдачи себя пустоте, вторжением в Письмо случайного, сползанием эстетического покрова, скрывающим Письменное тело. Нарушением и поруганием красоты [i]. Собственно знаки чередуются с тем, что Лакан именует следом, отпечатком. След – это исчезнувший знак, еще не появившийся знак, сырой материал знака, намек на знакотворчество, на желание что-то означить, чье-то нечаянное присутствие (след ноги Пятницы, увиденный Робинзоном на песке). Нарушение красоты выбивает из-под ног почву, приводит в смятение: неужели ошибка, не моя ли она? - Где правильный взгляд на это? Какова моя позиция?..

                                                     Чжу Юньмин. Письмо цао.                                                                  Сюй Вэй. Письмо цао.

Письменное тело – такое имя дадим полноте жизненного порыва, предшествующего Письму, изливающегося в Письмо. Оно само по себе незрительно, но это телесная активность, свойственная только пишущему и только мастеру. Она складывается в жизненной практике постоянного Письма, работы кистью. Письменное тело – наработанная мастером избыточность и сопутствующая ей неполнота. Эту избыточность и эту неполноту мы пытаемся выследить и как-то утвердиться в постижении Письма[ii], но тактика подобного утверждения приносит успех только в классическом Письме (Ван Сичжи, Сяньюй Шу, Чжао Мэнфу). Тогда дает себя знать коммуникативная функция красоты: она задает нить определенности прочтения. Но теперь мы соучастники неполноты и совиновники избытка. Этим мы разрушены как субъект.

А потому цао Письменного тела граничит с еще одним предельным типом Письма: буддийским пустотным Письмом. Успеха в нем достигли юаньский монах Ишань Инин и ученик Дун Цичана монах Даньдан. Это Письмо строгого свидетельства о Пустоте, воли к отсутствию воли. Строгость, то есть дисциплина воли сближает это Письмо с классическим. Блеклая, неброская, исчезновенная красота, которая отрекается от самой себя и в строгости этого самоотрешения утверждает себя.

Письменное тело больше того, что мы видим. Этот избыток, однако, вовсе не избыток смысла (означаемого), не то, что мы ищем и никогда не обретаем, не то, что просто есть, но не здесь. Это избыток самого означающего, пустого свидетельства о неопределенности границ телесного, безудержность прихотей кисти.

Это уловимый преизбыток Письменного тела, оказывающий себя нам как недостаток (порок) в означивании, может и неизбежно подхватывается нами как неуловимый избыток смысла.[iii]

И такая на первый взгляд странная конфигурация, производящая впечатление чего-то сугубо восточного, отнюдь  не принадлежность только каллиграфии или в первую очередь Китая. Нечто банально-привычное и близкое нам.

Таково очарование женщин. Во всяком случае, России. По крайней мере, до сексуальной революции.

Именно избыток прикрытой чувственности, преизбыток тела, недоступный глазу, потаенный зрению и потаенный в известной мере и сознанию (как самой женщины, так и взирающего на нее мужа, дитя, ребенка), неопределенный избыток означающего создает эффект недоступного смысла. Именуемый здесь - женственность. 

Но вернемся к тому, во что вглядываться безопасно, потому, что оно само по себе не имеет глаз.

Метаболизм Письменного тела таков, что его сокрытие обеспечивается в свою очередь избытком неписьменного означающего. Это вульгаризмы Письма Ми Фэя, нечто беззубое - вялость кисти в Письме Хуан Тинцзяня, зубастая спортивная резвость и резкость в Письме Чжу Юньмина, безумие у Сюй Вэя. Однако, снимая закон: - эстетическую и нравственную норму Письма, Письменное тело чудесно и чудовищно растормаживает себя. И в этой грешной среде вседозволенности особенно чувствительны (а порой болезненны) царапины и шрамы, оставляемые когтями, и укусы, оставляемые клыками дракона.

Но в любом случае это эстетический ущерб и как таковой в эстетской системе культуры - вызов.

- Но что же вызывается из глубин Письма, что-то такое, по отношению к чему не работает дуальность трансцендентного и имманентного, столь лелеемая нами?

– Смиренность Письма, которую китайцы именуют пресность. (в нашей аналогии ей соответствует кротость. –Ку-ку, где ты, птичка?) Эта смиренность, на которую ложится и в которой располагается неминуемая дерзость Письма цао, - его женственная подстилка, запятнанная кровью белая простыня.

Екатеринбург, декабрь 2014