Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

• Продолжение
• Начало

Текст содержит ненормативную лексику.

«... справедливо утверждение классиков, и человек воистину
созидательное существо. Но это не созидание от преизбытка полноты,
не величественная эманация, скорее это яростный слепой захлеб
и тревожный выплеск. Нет у нас очей, чтобы видеть, и языка, чтобы
говорить.

Человек — не единица; ему больше пристало бы именоваться нулем.
Ибо он есть не что иное, как полупрозрачная грань, подвижная сумеречная
черта меж дневным, вещным миром формы и определенности, и миром
ночным — миром беспокойства, аберрации и смерти. Человек, если
его представить математически, не будет принадлежать ни положительному,
ни отрицательному числовому ряду. Он пресуществляет наличное бытие,
черпая из НИЧТО и сам будучи НИЧЕМ...»

Эту запись, оставленную чернилами на пожелтелых от времени листках,
и множество других, ей подобных, я обнаружил в старом чемодане
— хранителе философических тревог и разочарований. Молодость моя
прошла в бурных поисках истины. Не случайно я еще в последних
классах школы определился с будущей специальностью и выбрал философский
факультет МГУ. Полудетское увлечение диаматом к середине второго
курса сменилось серьезным интересом к истокам марксовой диалектики.
Я основательно изучил немецкий и приступил к чтению Канта, Фихте,
Шеллинга и Гегеля.

Так, в кропотливой работе над текстами германских мудрецов, изредка
оживляемой рыбной ловлей, конной ездой и одинокими прогулками
под звездным небом, прошло целое лето. Я провел его в отцовском
имении — селе Михальчиково Нижегородской губернии, посреди необъятных
равнин и березовых рощ, неподалеку от Волги. Продолжительное душевное
бодрствование и духовное трезвение дали возможность по-новому
оценить себя и свое место в происходящем. Но главное — тот бесконечный
рой свежих тем и мотивов, постоянно звучащих в голове и перемалываемых
в интеллектуальной мясорубке.

Я убежал от людского роя в мир Самости, вдохновленный фихтеанской
формулой «Я полагает Я и не-Я», и традиционным для барича развлечениям
на сеновале с какой-нибудь крепостной Малашкой предпочитал уединенное
созерцание эйдосов и Абсолютного Духа. Но как вослед субъективному
идеалисту Фихте на сцену мудрости вышли апологет «философии тождества»
Шеллинг и божественный Гегель, диалектически сопрягший индивидуально-особенное
с объективно-общим, так и в моей жизни невинный авторефлексивный
нарциссизм был снят лавинообразным вторжением Иного.

Возвращаясь раз под вечер с реки, чутко прислушиваясь к пению
пташек и хлестким ударам пастушьего бича, я наткнулся взглядом
на нетвердо ковыляющего 50-летнего пахаря Ефрема по прозвищу «Мерин».
В руке тот сжимал серп. Здесь следует дать краткое отступление,
чтобы изложить некоторые неприятные пролегомены к теме.

Они нас ненавидели. Мой отец — видный советский
вельможа-партократ — не понимал и не любил крестьян, почитал их
за скотское отродье и спуску им ни в чем не давал. Вопреки всем
устоявшимся схемам общественного развития, он совершил регрессивный
скачок в феодальную фазу и активно поощрял все неоднократно заклейменные
радикальными публицистами прошлого и, казалось, изжитые в Советском
Союзе «прелести» крепостнического быта: ярмо барщины, еженедельную
порку крестьян, разлучение возлюбленных, рекрутчину, иголки под
ногти, право первой брачной ночи и прочая, и прочая. Понятно,
что мужики в душе своей возопили, но куда им жаловаться, куда
бежать: паспортов-то у них нету. Так и жили, по видимости мирясь
с тяжкой долей, а втайне вынашивая мысль о кровавом бунте.

Итак, навстречу мне попался Ефрем — человек с жестокосердным лицом,
косматой шапкой волос и черными узловатыми руками. Он был уже
«под мухой»: по всем приметам возвращался из шинка домой, чтобы
бить жену и пятерых ребятишек. Бычьи его глаза сверкали из-под
густых смоляных бровей. Он смотрел прямо на меня и неумолимо надвигался
в мою сторону.

— Здоров, барин,— как-то тяжело, гортанно выдавил он, поравнявшись
со мною.

— Здоров, mouzhik,— я было с брезгливостью отвернулся, но тут
же устыдился своего жеста и протянул Ефрему руку. Тот ее не принял.
Краска негодования на собственную неловкость разлилась по лицу.

— Да нет, ты погоди, не торопыжничай,— от Ефрема распространялся
густой запах сивухи и какого-то чесночного супа.— Постоим, покалякаем,
чай, не грех какой: с нами, мужичьем, языком потрепать.

«Человек из чужого мира — да и человек ли он? — пронеслось в голове.—
Всё определено, заранее понятно, кто прав, а кто виноват, и на
чьей стороне истина. Все реки впадают в водоемы, а зерно, упавшее
в землю, обязательно плодоносит: если, конечно, дождем или градом
не побьет. Рождение и смерть обходят дом его стороной, а если
заглядывают, то как нежеланные гости, которых хочется скорее выпроводить
за дверь... Какого рода контакт с ним возможен, как вступить с
ним в диалог, который по своему внутреннему смыслу призван быть
взаимным обогащением, полифоническим торжеством единения разумных
существ? Есть ли у нас общие воспоминания, возможен ли совместный
анамнесис — источник всякого понимания и сочувствия? Да, мы слишком
розно воспитаны, слишком далеко разнесены по бытийным клеткам,
но может ли это служить препятствием к нашему слиянию в слове
и в деле? Ведь в душе его, под липкими слоями меональной грязи
и копоти, должен же теплиться фитилек духовного первоначала!..»

Пока я тщетно пытался сыскать основание для нравственного рукопожатия,
барахтаясь в диалектических волнах, Ефрем не терял времени даром:
почесывал бороду, вылавливал насекомых, ковырялся в носу, а в
довершение всего бесстыдно помочился прямо на дорогу и удовлетворенно
крякнул:

— Эх, барич, порой посцать — все одно, что бабу пробрать; да и
то, право слово,— хуева работа.

От такого сорта народной мудрости я, разумеется, не был в восторге,
хотя и отметил про себя резонность сопоставления двух функций
мужского органа, одинаково низменных. Ожидание диалога затягивалось,
и мне все больше хотелось дать тягу.

— А пойдем-ка, я тебе кой-чего покажу,— Мерин со всего размаха
положил сиволапотную ладонь мне на плечо, и в ту же секунду я
окончательно понял, что говорить нам действительно не о чем. Я
украдкой заглянул в его лицо и увидел пьяные, красные, бессмысленные
глаза — глаза дикого бородавочника. В душе все перевернулось от
возмущения: как же может быть низко человеческое существо, не
причастное к бытию Абсолютного. Но одновременно рос и другой голос,
мощный и уверенный, неумолимый и чудотворный, несущий погибель
всему обреченному и призывающий под свой стяг всё нарождающееся,
еще не оформленное и взыскующее бытийной полноты.

Ефрем, недолго порывшись за пазухой, достал оттуда что-то живое,
скользкое, копошащееся.

— Вот, словил анадысь ужика. Думаю, куда его? Не снесешь ли барыне:
она, слышь, всякую животину любит...

Я в омерзении отпрянул, а Ефрем, не чувствуя моего порыва, все
продолжал тыкать в меня отвратительно извивающейся змеей. И тут
чудо свершилось. Я понял, что надо действовать — hic et nunc —
что я, подобно мифологическому герою, нахожусь в точке кризиса,
и что только прислушавшись к высшему голосу, я смогу воссоединить
разъятые части мира. Настал час Великой Жертвы. Господин должен
выдавить из себя раба — и растоптать его.

Воспользовавшись минутной заминкой, я выхватил у Ефрема серп и
со всей мочи хлестнул его куда-то вбок. Тот глухо всхлипнул и
повалился наземь. Потекло густо-красное, с синеватыми прожилками.
Остановиться было невозможно: я продолжал озверело рубить серпом
по телу мужика, чувствуя, как душа наполняется новым, парящим
чувством свободы. Острием я уже копался во внутренностях мертвого
своего визави, с жадностью припадая к ним всем существом. Горячие
запахи опьянили меня: я вгрызался зубами и пожирал человеческую
требуху, одновременно ощущая, как мощно растет половое возбуждение.
Мой жезл восстал и, не в силах более терпеть его тяжести, я расстегнулся
и выпустил его на Божий свет. Незавершенный диалог с бесформенной
первоматерией требовал финального point’а, и его смысл предельно
ясно предстал моему сознанию: я обязан совокупить лежащее предо
мной тело, просто и грубо его выебать... Вскоре
я, вспотевший и разморенный, залил простертую на земле кровавую
массу густой струей спермы.

На следующее утро я проснулся другим человеком. Все духовные метания
остались позади. Я уже знал, что философия — не более, чем жалкая
попытка человека отсрочить час своей боли, своей встречи с неизбежным.
Жизнь каждому предъявит свой счет, и то, что случится потом, станет
самой глубокой тайной одинокого сердца. И ропот жертвы, и победные
крики экстаза, и щемящий вопль духовного прозрения — все сплелось
для меня в один клубок, живой и трепетный. С того дня я медленно,
но верно двинулся по пути сближения с людьми — такими же, как
я, взыскателями духовного Солнца — и вскоре вошел в скопческую
общину.

Тем летом я носила короткую стрижку, короткую юбочку и легкомысленную
маечку, под которыми вообще ничего не носила: ветерок свободно
ласкал мою промежность, и сердце сладко замирало при каждом заинтересованном
обороте в мою сторону. Ну, были еще CD-плеер с модным диском и
вязаная сумочка, где хранились серебристый Ericsson и пачка Virginia
Slims... а так, в общем, полная свобода от житейского груза и
скарба. Легкость в мыслях у меня была необыкновенная, жизнь казалась
мне огромным чистым ватманским листом, который предстоит изукрасить
разными веселыми картинками. Однако, при всей своей «отвязности»,
с мужчинами я не спала ни разу, ограничивалась флиртом, зато уж
мастурбировала по-черному.

Дома я практически не появлялась: только для того, чтобы переодеться,
почистить перышки и, выслушав очередную порцию нотаций, с облегчением
сбежать вниз по лестнице. А там, возле парадной, меня уже подхватывали
чьи-то теплые руки. Я садилась на заднее сиденье и через пару
секунд, рассеянно стряхивая пепел на коврик, уносилась вдаль под
убаюкивающие мелодии Стинга или Элтона Джона. Парковались в центре,
выходили и неторопливо, обмениваясь на ходу ленивыми замечаниями,
направлялись в один из облюбованных нами ресторанчиков. Особых
занятий и планов тогда не предвиделось, и после сдачи сессии как-то
сразу появилось множество новых знакомцев и экзотических для меня
способов времяпрепровождения. Клубы, коктейли, эйсид-джаз, псилоцибы,
невесть откуда взявшиеся обеспеченные стильные юноши в большом
количестве: дизайнеры, ди-джеи и даже визажисты.

В мастерской одного входящего в моду фотографа я и познакомилась
с Аней Б. Брови вразлет, ветреная челка: в общем, девушка из песни,
да и сама не без претензий на таинственную причастность к шоу-бизнесу
— не то танцовщица, не то бэк-вокалистка... Она умела себя преподнести,
держалась немного свысока и мастерски создавала вокруг себя ореол
высокосветскости. Мы частенько пересекались, но никогда особо
не разговаривались: так — «привет-привет». Ни для кого не было
секретом, что она — лесби, а меня это жутко интриговало. Не то
чтобы хотелось попробовать... хотя, скорее всего, дело было именно
в этом.

И вот как-то встретились мы впятером — я, Аня, Слава, Костя и
Богдан — в «Пушкине». Зашла речь о девственности и о способах
ее ликвидации. Молодые люди быстро скатились в исповедальную тональность
и по очереди поведали истории своей сексуальной инициации. Особой
оригинальностью, надо сказать, их идиллические рассказы не отличались:
Славу совратила физичка в учительской, Костя соблазнил одноклассницу
где-то в районе женского туалета, и только один Богдан умудрился
растлить соседского парнишку, причем столь искусно, что тот так
и остался гомиком. На обращенный ко мне немой вопрос я призналась,
не без вызова, что, как и Бритни Спирс, никем, кроме себя самой,
пока еще не тронута. Как и следовало ожидать, раздался шквал оваций
и рацпредложений. Одним словом, фантазия разыгралась. По поводу
общей картины расхождений, в общем-то, не обнаружилось. Единственной
проблемой было распределение между мальчиками поз и, пардон, отверстий.
Я, разумеется, по любому должна была остаться в выигрыше. Однако
перспектива начать половую жизнь с групповушки мне совсем не улыбалась,
так что я взяла самоотвод. Тогда все обратились в сторону Ани
и предложили ей возглавить оргию.

Умная Аня высказалась по полной программе:

— Да ладно, тоска все это. Туда-сюда-обратно, тебе и мне приятно...
Дурь собачья! Женщине нужна женщина, а весь этот гребаный культ
фаллоса — простая маскировка буржуазной идеологии. Об этом еще
Деррида писал.

И — ни с того, ни с сего мне подмигнула. Я в ответ легонько улыбнулась,
чуть ли не из вежливости, а сама заерзала на креслице.

— Ну, так Деррида-то, наверное, использовал свой фаллос по назначению,—
попытался съязвить Слава.

— Это его проблемы. Каждый удовлетворяется как может, в меру собственной
исчерпанности,— сказала, как припечатала.

Молодые люди иронически присвистнули, а наши с Аней колени встретились
под столиком и потерлись друг о друга. В знак солидарности, что
ли? И я рванула с ней, радуясь от сознания, что чистое наслаждение,
как дух святой — дышит, где хочет. О чем ни капли не жалею: если
бы осталась в тот раз в «Пушкине», может, так бы до сих пор и
трепыхалась по жизни, как глупая стрекоза. По дороге, в такси,
Аня просвещала меня по части лесбийской культуры и читала наизусть
Сафо и Цветаеву. Я в ответ только кивала невпопад и от волнения
прикусывала губы. Катили мы резво, и скоро тормознули возле дома
на набережной. Поднялись по обшарпанным ступенькам на второй этаж,
Аня отперла дверь, вошли. Хозяйка извинилась за беспорядок, включила
ночник и проскользнула в ванную.

Я осмотрелась: обстановочка вполне, по стенам развешано до фига
всяких картинок и безделушек. Долго вглядывалась в какую-то лакированную
деревянную поделку в форме ракушки, пока до меня не дошло, что
это — вульва. За то время, что я проводила разведку, Аня успела
принять душ и, завернутая в полотенце, начала выставлять на столик
выпивку и закуску. Включила музыку: что-то в духе Kreedens Clearwater
Revival или хрен уж их там разберет, этих задорных рок-н-ролльщиков.
Я тоже по-быстрому сполоснулась, вернулась в комнату. Признаться,
в голове у меня и без того сильно шумело, но от хорошего французского
коньяка отказываться не стала.

— И что, неужели ну совсем никого? — мы подняли бокалы.

— Никого...

— Ну, тогда за хорошее начало,— ее раскрасневшееся лицо как-то
вдруг сблизилось с моим, и наши губы соприкоснулись. Целовались
мы жадно, можно сказать, взахлеб. Я впервые испытывала это чувство
человеческой близости. А представляла я это дело совсем не так
обжигающе. Я непроизвольно потянулась к Аниному животу и постепенно
стала продвигаться ниже, преодолев матерчатый барьер, к влажной
трепетной щелке, нащупала клитор. Анечка сняла с меня маечку и
прильнула к соскам. Мы скатились на пол. Я отвалилась на спину,
широко раздвинула ноги, а она склонилась между моих коленей и
принялась тщательно вылизывать мне низ. А потом ко мне пришли
реальные глюки.

Я лежала в полной отключке, но при этом четко фиксировала, как
каждое движение ее языка производит какой-то подземный гул, который
поднимается снизу и пробирается в мое тело через влагалище. Было
такое ощущение, что внутри все вибрирует, что гигантская волна
ищет точку опоры, блуждает по темным закоулкам, холодит сердце,
подступает к мозгу. Все чувства и мысли незаметно растворились.
Разноцветные круги обручами охватывали меня и словно приподнимали
над землей, затягивая в темную, на глазах расширяющуюся дыру.
Меня колбасило и выворачивало наизнанку. Зацепиться было не за
что — ни изнутри, ни снаружи. Закончилось тем, что меня вырвало
какой-то дрянью, и я очнулась.

Хозяйка, поняв, что я кончила, и не дожидаясь ответных действий,
перешла на самообслуживание. На душе у меня было холодно и тоскливо:
я словно только что вынырнула с того света. Но этот
свет тоже куда-то пропал. Мне срочно нужно было что-то, какая-то
вещь, способная заткнуть раздирающую пустоту, но пока я не знала,
как она может называться. Пошатываясь, подошла к окну. Там в углу
среди всего прочего была развалена груда предметов смутного назначения.
Я, словно по наитию, выхватила напильник, повертела его в руках
и, подчиняясь резкому импульсу, пропустила его меж половых губ:
он прошел тяжело, я захрипела от нестерпимой боли. Йес! Это было
то — то единственное, чего мне не хватало. Кровь
хлынула мощной струей, но я не выпустила инструмента и продолжала,
хрипя от страсти, ритмично проталкивать его вглубь и снова выводить
наружу. Вскорости мне открылся ОКЕАН СВЕТА, и его яркими лучами
озарилась вся моя жизнь: прошлое, настоящее и будущее. Так я испытала
подлинное блаженство и стала женщиной.

От ран и внутреннего кровотечения я лишилась сознания, а очнувшись,
услышала за окном мелодичный перезвон колокольчиков и светлое,
доносящееся как будто с небес пение. Хозяйка квартиры еще спала.
Я выглянула на улицу и увидела толпу окутанных в белые одежды
весело пританцовывающих кришнаитов. Уже светало. Они шли вдоль
набережной, бритые, вольные, счастливые, со своими бубнами, приветствуя
гимнами восходящее солнце. Я ринулась на улицу, не раздумывая
— как была, без одежды — и вплелась в их торжественное шествие.
В тот же день я навсегда распрощалась со всем, что когда-то было
мне дорого, и посвятила себя Кришне.

Продолжение следует.