Это - не секс! Продолжение
Текст содержит ненормативную лексику.
7
Детство мне досталось — как бы это правильно выразиться — негуманное,
что ли. Городок маленький, провинциальный, пасмурно всегда — и
летом, и зимой — из заводских труб дым все небо закоптил. С утра
пораньше просыпаешься, морская капуста на завтрак, бежишь за молоком
очередь занимать, вернешься домой с полным бидоном — и в школу
плетешься. А там, в школе, такая тоска, хоть вешайся. Русский,
математика, потом еще и химия с физикой: ну ничего не соображаю,
в голове каша полная. И на физре через козла прыгать не умею.
Педагоги хреновы кто указкой стукает, кто журналом, а потом еще
одноклассники портфелем по башке добавят. В душе мрак, на теле
ссадины, а в дневнике пары-трояки да записи типа: «Ребенок ваш,
дескать, со школьной нагрузкой не справляется, срочно примите
жесткие меры».
Дома тоже все нескладно: мать вкалывает чуть не сутками на заводе,
отец давно опустился, работает на овощной базе сторожем и пьет
беспробудно. Грязь, муть, кот голодный мяукает, даже телевизора
нет. И никуда из этой конуры не вырвешься: ладно бы сходить прогуляться
— и то не с кем. Только выглянешь на улицу, тут же тебя какой-нибудь
Петька Фоменко со своей компанией отловит и отпиздячит — просто
так, за здорово живешь. Народ-то дикий, воспитания пролетарского.
Девчонки, и те норовят защипать в подъезде и кричат вслед всяческие
обзывания.
Тут ко всему прочему еще и половое созревание наступило, поллюции
разные, черт бы их побрал. Под глазами круги, день и ночь все
мысли об одном — как бы кому присунуть. И даже поделиться своими
фантазиями не с кем: все бы, наверное, полегче стало. Не могу
же я, как Дюся Белый, который еще в пятом классе всех собрал в
раздевалке и наглядно продемонстрировал, какая она такая — «молофья»,
и как ее добывают. Они еще потом, говорили, с Серым Дягилевым
на водокачке друг у друга отсасывали. Вот это я понимаю, высшая
степень дружеского доверия! А у меня вообще полноценного онанизма
два года не получалось, потому что я боялся кожу на головке наверх
сдвинуть — больно же. И только тогда допер, когда нас в девятом
классе в военкомат привели, на медосмотр. Хирург командует, бодренько
так: «Трусы спусти, головку оттяни!». Я стою по струнке смирно,
боюсь пошевелиться, схватился пальцами за кончик и чуть-чуть так
приподнял. «Чего, как маленький, давай смелее, выше тяни!». Я
тяну, а так больно, что искры из глаз сыплются. Ну, ничего, домой
пришел, разобрался, что к чему, начал с залупы всю накопившуюся
гадость сковыривать...
Отец раньше работал в районной газете, стряпал статейки на тему
производственных успехов и культурной жизни. Только что-то у него
там не пошло, разругался с редактором и свалил на вольные хлеба.
С матерью они давно не жили по-человечески, постоянно собачились,
а тут уж, как он нормальные деньги перестал в дом приносить, совсем
разлаялись. Ор и гам, вплоть до мордобития. Я всегда был на материной
стороне: все-таки женщина, всю жизнь горбатится, а от отца никакой
помощи, одно свинство. А уж когда он ей в кураже позвоночник перебил,
совсем я его возненавидел. Он ведь и на меня с детства руку чуть
что поднимал, иной раз и безо всякого повода отдубасит. А как
настроение найдет, унижать меня принимался: «Вот ведь бестолочь
растет! Что из тебя получится, из заморыша такого? Да кто за тебя
замуж пойдет?». Я не отвечаю, только скалюсь, как волчонок. «Ну,—
думаю,— фашист, отомщу тебе когда-нибудь за все!».
К шестнадцати годам я совсем было в том мнении укрепился, что
нет на свете счастья. Класс выпускной, в комсомол кое-как приняли,
что дальше — неизвестно, жизненная активность на нуле. Но хочется
же наконец вздохнуть полной грудью. И я ведь не тварь дрожащая,
тоже свое право имею! Школьные товарищи мои так называемые давно
уже вовсю с девками любовь крутят, по сто раз перетрахались, а
я все сиднем сижу, пытаюсь кота к минету приучить. Собрался я
с духом и решил, что пора кого-нибудь обработать на предмет интимной
близости. На дворе весна стоит, ласточки с юга прилетели, в крови
гормоны играют. Чего уж проще: ты моя женщина, я твой мужчина,
ол ю нид из лав, и точка! Очко взыграло, одним словом.
Сексуальные намеки среди одноклассниц не прокатили, в ответ все
только смотрят, как на чмо, и пальцами у виска крутят. Пришлось
заходить с тыла. Подкатываю на перемене к Зуевой, отличница, но
с теми еще повадками:
— Оль, ты не могла бы мне помочь? — сам руки в брюки, глаза бегают,
ногами пыль по полу расшаркиваю.
— А че такое? — голосок у нее противный, отвечает, как одолжение
делает. Но все-таки люди уже взрослые, приличия соблюдаются, сразу
не отшила.
— Да вот, понимаешь, контрольная эта по тригонометрии послезавтра...
никак не разберусь, что там к чему. Может, объяснишь? Ты же член
учкома, должна отстающих подтягивать...
— Дурак ты, Суслик, никому я ниче не должна! Захочу — помогу.
Если очень надо, можешь сегодня после уроков ко мне зайти: недалеко
живу-то.
И вправду недалеко — в соседнем подъезде. Прискакал из школы,
по-быстрому кильками в томате перекусил, помылся в кои-то веки
и бегом к Зуевой. Трижды позвонил, пока за дверью слабое шевеление
послышалось.
— Пораньше не мог причапать? Я вообще-то даже душ еще принять
не успела. Ладно, заходи и садись вон туда. Жди.
По правде, ждать мне не очень хотелось: лучше бы в душ меня с
собой пригласила. Надо было сразу попроситься. Теперь поздно,
момент упущен. И непонятно, как дальше себя вести. Как до дела
доходит, всегда так вот. Побродил по комнате, книжный шкаф глазами
до дыр протер. Сплошные собрания сочинений. Бальзак, Шолохов,
Личутин какой-то. По стенкам бра всякие развешаны и оленьи рога...
Взглянул на часы: двадцать минут уже здесь парюсь. Чего она там
столько времени делает?.. Надо расслабиться. Осмотрелся украдкой,
расстегнул ширинку, член вытащил. Нет, этак не годится — повис,
сморщился — надо бы заранее к боевым действиям подготовиться.
Начинаю пальцами разминать потихонечку и представляю себе, как
Зуева выходит голая из ванной и начинает у меня сосать... или
так: она выходит в одежде, я ее раздеваю, укладываю на диван,
она раздвигает ноги... Главное — сразу разобраться, куда совать,
а то начну мимо дырки тыкать... ее там вообще видно или искать
надо? Ладно, разберемся. Так вот, раздвигает ноги, я ей вставляю...
Интересно, кровь будет? лучше бы не было. Вставляю и НАПЯЛИВАЮ
от души... Член напрягся, я его покрепче сжал ладонью и гоняю
головку: вверх-вниз, туда-сюда, а второй рукой яйца поглаживаю.
Да еще штаны спустил пониже, чтобы не мешались... Вот она расстегивает
мне рубашку, я снимаю с нее трусики...
И тут дверь распахивается, на пороге стоит Зуева — одетая, вся
из себя. А я посреди комнаты, задницу назад выпятил, без штанов
и с торчащей писькой. Она сначала зенки вылупила от изумления,
а потом как завопит:
— Сумароков, ты че, оборзел?! Ты в публичный дом пришел или куда?
А ну сваливай отсюда, чтоб я тебя здесь не видела!
Я в ответ лепечу хренотень какую-то:
— Слушай, может, мы...— а штаны тем временем подтягиваю. И чувствую,
что покраснел до ушей. Ну надо же было так вляпаться! А из нее
как фонтан льется:
— Ты что, другого места найти не мог, извращенец?! Сегодня же
твоей матери все расскажу, как ты в гости дрочить ходишь! А ты
че думал, пожалею тебя, шибздика? С какой стати? Чтобы в следующий
раз неповадно было! А то знаю я таких молодцов, которые к малолеткам
в подворотнях пристают!.. И в школе тебя обсудим, на классном
часе! Тригонометрию он, видите ли, изучать собрался!
— Олечка, прошу тебя, не надо, не рассказывай! Я же нечаянно,
сам не знаю, как получилось... Прости меня, пожалуйста! — даже
на колени встал перед этой стервой. Полный провал. Неужто это
я всерьез ее соблазнить собирался?! Ну и мудак! Кое-как ее утихомирил
и шмыг на лестницу. Тащусь домой, как на гильотину. Дальше-то
что будет? Решил, что приду сейчас и повешусь. Или утопиться?
А, все равно один конец: нет такому, как я, места на этом свете,
ни к чему я непригоден, жизнь моя — глупая ошибка природы.
Открываю дверь ключом: дома — бардак полнейший. Мебель поломана,
по всей квартире осколки от люстры разбросаны, матрас на кровати
вспоротый и радио орет на полную громкость. Вроде бы полчаса назад
ничем таким не пахло. Смотрю, а отец на полу валяется без сознания
с топором в обнимку, видать, белая горячка без меня хватила. Вот
ты мне, сука, и попался! Сейчас ты у меня побуянишь, за все, падла,
ответишь! И, сам не знаю, что на меня нашло, нервы на пределе,
прихватил его за брюки, одним рывком вниз стащил — и открылась
мне жопа, белая и волосатая. В другой бы раз меня стошнило от
такого зрелища, а тут чувствую, что возбудился не на шутку от
волнения. Сбегал за вазелином, смазал, где надо, и тут уж вставил,
действительно, от души. Отец очнулся, ревет белугой, а я знай
себе его поябываю, горя не знаю, вверх-вниз, туда-сюда!
— Вот тебе за мать, вот тебе за «бестолочь», вот тебе за тычки
и подзатыльники, вот тебе за мое покалеченное детство!
Он, гад, сопротивляться пытается, в топор вцепился, да я его вовремя
перехватил. Прикончить его, что ли? Хуй с ним, пускай живет, может,
еще исправится, станет человеком! Доделал свое дело, кончил, вынул,
последние капли об отцовскую рубашку вытер и спать лег. Проспал,
не соврать, сутки. А проснулся, как в другой реальности. Дома
прибрано, в холодильнике борщ с мясом. За окном птички поют, небо
голубое-голубое, и что-то такое в душе поднимается — легкое, чистое...
И пошла моя жизнь с тех пор по новым рельсам. По утрам начал гимнастикой
заниматься, в школе стал успевать, а главное, сексуальную озабоченность
как рукой сняло, даже думать об этом перестал. Отец тоже как-то
моментом переменился. С выпивкой завязал напрочь, устроился на
новую работу, более высокооплачиваемую. С матерью у них снова
заладилось, даже в отпуск вместе на Саяны съездили. А я поступил
в Баумановский, перебрался к осени в столицу и крепко сдружился
там с местными мормонами. Но это уже совсем другая история.
P. S. Да, Зуева, конечно, никому не наябедничала, да
и что бы она стала рассказывать? И в каких словах?..
8
Доверчивая девочка-актриска попалась в сети коварного ловеласа
— седобородого режиссера с львиной гривой; вдоволь с нею натешившись,
тот сыскивает для себя новую игрушку; героиня не снесла измены
и наложила на себя руки... Любвеобильная молодящаяся вдова вскружила
голову юному кавалергарду, но вскоре предпочла пустейшего графчика;
дело доходит до дуэли, где благородный юноша погибает; в предсмертной
агонии он повторяет ее имя, осыпая поцелуями бархатный платок
с заветными вензелем... Красивая гордячка оказалась недостойной
любви чистого сердцем бедняка; она в сердцах гонит его со двора,
однако в последний момент понимает свою опрометчивость и, глядя
в тусклое стекло вслед уходящему шарабану вынуждена кусать себе
локти... Вот прекрасные сюжеты для душещипательной фильмы. А у
меня все случилось иначе: глупо, нескладно, стыдно.
Я рано увлеклась сферой вымысла — той упоительной, возносящей
над земной суетой поэзией далекого и прекрасного, что берет исток
в творениях гения. Существо мое пробудилось к жизни яркой, страстной,
сторонящейся всего обыденного, и жаждало скорейшего воплощения
высокого идеала. Это был внутренний огонь, поглотивший меня изнутри;
он подвигал меня на тайные и до поры до времени смутные терзания.
В то же время весь устоявшийся уклад нашей фамилии противоречил
малейшему эксцентризму, который мог закрасться как в манерах,
так и в мыслях каждого ее члена. Папенька мой, сохранивший былую
боевую закалку и унаследовавший от военной службы наклонность
к «шагистике», занимал место в Синоде и не терпел свободомыслия
ни на служебном поприще, ни в быту; маменька была ему под стать
— чопорная, сухая дама. Они старались дать мне строгое, «положительное»
воспитание, полагающееся столичной барышне, выписывая мне одну
за другой заморских бонн и сызмальства приучая меня к аккуратности
в словах, мыслях, поведении. И не чудо ли, что в такой обстановке
я сохранила и детскую непосредственность, и наивную мечтательность,
и бескорыстие души.
Отец мой держал во дворе конюшню, и множество светлых впечатлений
связано с детскими походами туда. Наш конюх Степан был моим проводником
в этот мир, чуждый человеческой спеси, скупости и унылой посредственности,
много рассказывая мне о лошадиных повадках и нравах, об удивительных
историях самых знаменитых пород, сплетенных с жизнью и давно погибших,
и ныне процветающих государств и цивилизаций. Я часами засиживалась,
глядя в умные и добрые лица орловских рысаков и арабских скакунов,
делясь с ними своими тайными переживаниями, а когда подросла,
научилась седлать коня и стала регулярно посвящать свободное время
выездке. Управление умными животными давалось мне легко: они давно
знали меня, и с радостью подчинялись моим указаниям. Моим любимцем
сделался Орлик — конь исключительных данных, которого я помню
еще жеребенком, купленный, насколько мне известно, за астрономическую
сумму.
Другим моим увлечением стало пение. Я знала наизусть, наверное,
все классические и новомодные романсы, сама себе аккомпанировала
на рояле. Родители, приглашая гостей, обязательным номером, сопровождавшим
переход от ужина к карточным занятиям, выставляли мое музицирование.
Уже обучаясь в консерватории по классу вокала, я начала бегать
по концертам, не пропуская ни одной заезжей знаменитости.
Здесь я познакомилась с человеком, который разбил мне сердце,
а впоследствии, сам того не зная, перевернул всю жизнь. Его звали
Владимиром, и было ему двадцать лет: стройный юноша с бледным
лицом и огромными, устремленными куда-то вдаль грустными глазами.
Он учился в университете на юридическом, но сам был мало похож
на будущего правоведа или адвоката. В Володе был какой-то надлом,
который сразу привлек мое внимание. Он был, по сути, нежный, впечатлительный
мальчик, с очень тонкой, ранимой душой и неиссякшим запасом сумбурно-романтических
устремлений. Эта трогательная детскость в сочетании с каким-то
неуловимым для рационального осмысления обаянием, исходившем от
него, захлестнули меня, словно арканом, и лишили собственной воли.
Едва увидев Владимира, я влюбилась и сразу растворилась в этом
чувстве. Единственным смыслом и целью стало наблюдать его, быть
с ним радом, говорить с ним. Не видеть его день казалось мне адом.
Первый шаг к сближению сделала я, воспользовавшись наличием у
нас одной общей знакомой — дальней родственницы Владимира, а моей
подруги, консерваторской концертмейстерши. Он был очень признателен
за мое внимание к нему, чуть ли не с первой же встречи закидал
меня ворохом своих далеко идущих замыслов и неизвестных мне дотоле
имен: Ницше, Бергсон, Шпенглер...
Он жил на съемной квартире на Васильевском острове, и я пользовалась
любым удобным случаем, чтобы забежать к нему в гости. Обычно мы
пили чай с пирожными, а после выходили на свежий воздух, гуляли,
продуваемые ветром, и долго говорили о поэзии, музыке, делились
сокровенными мыслями, воспоминаниями и мечтами. Так продолжалось
полгода. За это время мы успели вполне сродниться — но только
душами, а не телами. Редкие мимолетные поцелуи становились целым
событием, переживались заново по ночам и казались сладчайшим обещанием.
Да, я готова была отдаться Владимиру с первой же нашей встречи,
но, разумеется, хотела, чтобы он сам преодолел эту мучительную
грань, разделявшую нас. Он же никак не мог набраться храбрости
для того, чтобы хотя бы просто крепко сжать меня в своих объятиях,
не говоря уже о чем-то большем. Я пыталась передать ему жившую
во мне решимость прозрачными полунамеками, движениями, жестами,
но тщетно: Володя словно не подозревал , что между мужчиной и
женщиной бывает что-то еще, помимо словесной откровенности. Я
нисколько не сердилась за это пренебрежение к плотской стороне
нашей любви, по-детски наивное, инстинктивно чурающееся всего,
что относится к темной сфере пола. Я не хотела давать себе отчета
в очевидном: Володя попросту не созрел как мужчина, по своему
духовному возрасту он был значительно младше меня, и то, что я
принимала за любовь к нему, оказалось в итоге самообманом — прозрачной
дымкой, рассеявшейся с первым проблеском истины.
Это был самый мучительный день моей жизни. Мы шли по Английской
набережной, заглядывая в воду Невы, в которой отражалось неожиданно
выглянувшее из-за туч солнце, и наперебой читали друг другу легко
заученные, прожитые до каждого ассонанса стихи. Вокруг было необыкновенно
пусто и тихо. Вдруг раздался резкий оклик:
— Ух ты, кака девка: загляденье! Паренек, уступи кралю на часок,
тебе за то пощада выйдет!
Эти невозможные слова, без сомнения, относились в нашу сторону.
Меня бросило в краску от негодования, и я резко обернулась: невдалеке
от нас стоял крепкого сложения молодой мужчина, судя по облику
и одежде, подгулявший фабричный. Он вразвалочку приближался к
нам, держа руки в карманах. Я просто оцепенела и умаляюще взглянула
на Владимира. Но он молчал.
— Ну, что, уговорились? Или биться будем?
Владимир в ответ пролепетал что-то беспомощное вроде «Вы не смеете,
извольте отступиться». Да, в жизни бывают моменты, когда врожденная
воспитанность должна отойти на второй план, освободив место, может
быть, более грубым, но зато и более действенным инстинктам. Фабричный,
однако, никуда отступать не собирался, а вовсе напротив, медленно,
но верно к нам подступал:
— Страсть етись охота, аж целую неделю без бабы живу, а тут така
фря по прошпекту, можно сказать, в одиночестве бродит. Да ты,
мабуть, целочка?
Вся надежда была на Владимира, но он самым бессовестным образом
спасовал и вместо того, чтобы проявить необходимую решительность,
дрожащим голосом проговорил самое бессмысленное в данной ситуации:
— Нет, этого так оставить невозможно! Вы всякие пределы преступаете!
Да где же полиция? Подождите, Маша, я тотчас полицию вызову,—
и, можно ли себе представить, быстрыми шагами пошел к Дворцовой
площади, то и дело оглядываясь в мою сторону и нервно кивая.
Мужлан только в усы себе усмехнулся.
— Ну, вот, молодчика твово совсем спровадили, айда теперь со мной,
покажу, где у меня медом намазано,— и потянулся ко мне своими
лапищами.
Ужас, ужас и кромешный мрак. Я не столько уже на этого похабника
рассердилась, сколько на Владимира. Да он ли это? Неужели он такой,
человек, которому я готовилась полностью вручить себя? И тут откуда-то
силы появились, так, что я резким выбросом ноги со всего размаха
ударила пьяного мерзавца по тому месту, что у мужчин считается
самым болезненным. Тот согнулся пополам и прохрипел, уже без всякого
озорного нахальства, а злобно, как ядовитая змея, шипящая из-за
кустов:
— Ой, бляха-муха, да что ж ты, сука, вытворяешь! Ну, погоди, я
те счас манду на уши натяну!..
И было бы мне совсем нехорошо, если бы впереди не замаячил городовой,
к которому я и кинулась в поисках спасения. Владимир, однако,
на месте события так и не появился.
Придя домой, я заперлась в своей комнате и долго и горько рыдала.
Всё, всё пошло прахом. Я твердо знала, что отныне не смогу принадлежать
мужчине. Если человек, которого почти обожествляла, оказался предателем
и жалким трусишкой, то что, что на земле имеет ценность? И я спустилась
в конюшню. Наш Орлик сосредоточено жевал овес, но, заметив меня,
прекратил свое занятие. Добрые, умные, все понимающие глаза. Стройное,
мощное, красивое тело. Я подошла к жеребцу, погладила его по холке,
поцеловала. Сразу стало легче, вся тяжесть свалилась с плеч, и
я вдруг почувствовала свое тело — не как плотную массу, состоящую
из мышц и костей, а как живой, живущий и кипящий соками организм,
как рождающуюся из праха вселенную. Та страсть, которую я мечтала
подарить Владимиру, с новой силой возгорелась во мне. Я прижалась
головой к Орлику и услышала его сердце. Оно билось гулко и звонко,
как колокольный звон, сзывающий народ на службу.
Открывшееся шестое чувство подсказало мне, что делать. Я прислонилась
к стене, приподняла юбку, спустила белье. Орлик заметно возбудился,
наклонил голову к моему отверстию и начал лизать его своим шершавым
языком. Я закатила глаза и застонала. Но наслаждение длилось недолго.
Конь встрепенулся и вонзил в меня свой огромный чудовищный стержень.
Это был настоящий взрыв, огненная гиена, которая разверзлась во
мне и одновременно поглотила меня извне. Орлик двигался бешено,
внутри у меня кровоточило, рвалось на части, лопалось, он бил
меня копытом, ржал и брызгал пеной... Минут через пять на мой
крик прибежал конюх, но я к тому времени уже лежала навзничь,
утратив сознание и дар связной речи.
К жизни я вернулась лишь через несколько суток, и узнала, что
Орлика, решив, что он взбесился, продали. К счастью, никто так
и не узнал, что в действительности случилось в конюшне. Мысленно
возвращаясь назад, я понимаю, что сама неосознанно обрекла себя
на эту муку. Все, что тогда произошло, было прощанием с детством,
с миром инфантильных поэтических фантазий. Я вступала во взрослый
мир, где самым важным становится понятие долга и ответственности.
Говоря словами Киркегарда, которого часто любил поминать мой несостоявшийся
Владимир, я нашла в тот вечер узкую лазейку из эстетической сферы
в этическую, совсем недолго оставалось мне ждать вхождения в высшую,
религиозную область бытия, которая вот уже двадцать с лишком лет
является главным, самым дорогим и таинственным моим призванием.
Окончание следует.
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
