Онтологические прогулки

Моей жене Людмиле позарез срочно нужно было найти
оператора-фрилансера, согласного на три-четыре дня смотаться в Карелию. Время
поджимало, было несколько контактов, но ни один не сработал.
В конце концов, кто-то дал Людмиле адрес закрытого клуба,
где вроде бы периодически зависает нужный ей человек.
Поскольку клуб закрытый, то и местоположение у него заковыристое –
сразу не найдешь. Моя жена пообращалась к прохожим, ей
вызвались помочь двое – дама и молодой человек. Они оживились,
узнав про «закрытый клуб», сказали, что сами тут работают
неподалеку и знают все переулки. Действительно, скоро
разобрались и клуб нашли. Людмила назвала охране актуальный пароль
(они каждые несколько дней меняются) – внутрь попали все
втроем, потусовались, чего-то выпили, но человека не обнаружили:
оставили для него записку хозяину. Выйдя из клуба, дама
попрощалась со своим спутником и предложила подвезти мою жену до
дома. Та согласилась, но выяснилось, что надо ловить такси,
а отказываться было уже поздно. Поехали из центра в сторону
Ленинградского шоссе.

До этого момента я был с Людмилой на связи. Но перед тем, как сесть
в машину, она мне позвонила и сказала, что аккумулятор
мобильного скоро разрядится. Время было позднее, мы договорились,
что я встречу ее возле метро. По всем расчетам, Людмила
давно должна бы уже подъехать – но ее всё нет. Я внимательно
слежу за трассой: все авто проезжают мимо. Я, разумеется,
начинаю сильно нервничать, злиться, пытаюсь набрать номер – но,
как и предполагалось, абонент недоступен. Проходит час. Одна
«девятка» останавливается от меня метрах в пяти, но из нее
никто не выходит. Что делать, непонятно. Лучший вариант –
продолжать стоять ждать, где и договорились. Девятка с
затемненными стеклами по-прежнему стоит рядом: уже, пожалуй,
полчаса стоит. Я считаю, что это таксист, который поджидает
клиентов. Но на очередной волне моего негодования дверь все-таки
отворяется, и оттуда выходит – да, Люда оттуда и выходит. Всё
встает на свои места, загадка пропажи моей жены с блеском
разрешается.

Объяснение же таково. Девушка, которая предложила ее довезти,
оказалась лесбиянкой и к тому же – директором полусекретной фирмы,
торгующей устройствами слежения (визитка прилагалась). В
такси она долго и настойчиво домогалась моей жены – не столько
тела, сколько внимания и симпатии. В обмен на приязнь
предлагались смутные карьерные перспективы под крышей ФСБ.
Людмила отвечала вежливо, но непреклонно, но выйти из машины у нее
не получалось. Причем все эти препирательства происходили
уже после того, как такси остановилось – то есть в пяти шагах
от моего носа.

После этого случая, со стороны вполне безобидного, в моей голове
что-то начинает проворачиваться. На следующее утро я просыпаюсь
с сознанием, что мое мировоззрение каким-то пока не вполне
очевидным образом сдвинулось, что в нем возникла трещина,
которую не получится так вот запросто замазать, и со временем
она будет только расширяться. Что изменилось? Ну, прежде
всего я почувствовал, что являюсь не автором романа своей
жизни, и даже не персонажем романа, который кем-то другим пишется
– а что на самом деле никакого романа и нет. Только
перемешанные как попало, где-то недописанные, где-то перечеркнутые
абзацы, между которыми с большим трудом можно прочертить
«сквозную линию». Причем, и написанные-то в большинстве не
мной. В том смысле, что я не отслеживаю всех процессов, в
которые оказался вовлечен – ни в упор, ни каким-нибудь боковым или
задним зрением.

На месте лесбиянки вполне мог находиться – ну, скажем,
маньяк-насильник, а я, стоя в нескольких метрах от машины с тонированными
стеклами, даже и не подозревал бы о том, что там происходит
внутри и что это там происходящее с моей жизнью напрямую
связано. Разумеется, чего-то худшего ожидаешь регулярно. В
Москве взрывы, постоянно что-то рушится, отпускать жену даже на
рынок бывает страшновато. Но боишься известного результата:
где-то может рвануть, рухнуть, пальнуть – и всё. Здесь же
совсем другая история: всё самое жуткое могло происходить в
поле моего зрения, но, так сказать, зашторенное, скрытое
перегородкой. И поневоле задумываешься, не расставлены ли такие
ширмы и тонированные стекла буквально на каждом шагу.

Раньше мне казалось, что проинтерпретировать в соответствии с «духом
истины» можно всё, что угодно, – надо только постараться и
вооружиться тем, что называется «жизненным опытом». Я
вычитал у Солженицына, что важнее всего для достижения цельного
взгляда, гармоничного и мудрого житейского равновесия –
способность постигать знаки собственной судьбы. И христианская
антропология авторитетно утверждала высшую оправданность именно
такого взгляда. Но христианство (или, скажем,
хайдеггерианство) никаких непреодолимых перегородок не предполагает: всё
открыто, всё вопиет о смысле – только вглядись, прислушайся,
вчитайся!

А что, если «зов бытия» зовет меня в тупик или в очередную «баньку с
пауками»? Депрессия, допустим, может развиваться с пустого
места: вот только что ты был полон сил и твердых намерений,
и вдруг – апатия, пришибленность, всё потеряло смысл. Ни
вглядываться, ни вчитываться куда-то просто не получается,
попытки организовать себя проваливаются. Такой вот опыт
депрессивных спадов приводит к догадке, что пронизывающий всё и вся
свет истины – он иллюзорный, чуть ли не гормонального и во
всяком случае уж точно нейрофизиологического происхождения.

В реальности самой по себе на предметах и ситуациях не расставлено
никаких меток, по которым можно догадываться об их значении –
или даже значительности. Больше того: интуиция может
молчать именно тогда, когда на нее – последняя надежда. Мир
непрозрачен. Нет ни единого закона, который скрепляет открытые для
прочтения смыслы, ни цельного пространства, в которой для
каждой экзистенции приготовлен в вечности свой шесток. Ни
гарантии, что накопленный «жизненный опыт» когда-то в будущем
сможет «сыграть» – остановить меня на краю пропасти и не дать
туда свалиться моей жене или ребенку.

***

Гораздо позже мне приснился такой сон. Я еду почему-то в
туристическом автобусе, неожиданно он останавливается. Я спешу к
выходу, раздражаюсь, что другие копошатся и мешают мне пробраться
на улицу, выхожу вторым: кто-то успел проскочить вперед
меня. Но в тот момент, как я встаю на ступеньку автобуса, я
чувствую, что что-то не так: обрывки какого-то гула нарастают
вокруг меня, и, взглянув в окно, я вижу рядом с автобусом
высокий бронированный автомобиль – чуть ли не танк. А когда
касаюсь земли, женщина в парандже и черных одеждах показывает
знак тем, кто еще в автобусе: дескать, всё, пока достаточно,
остальные могут оставаться на местах. А мы двое должны идти с
ней «на откос» – там нас показательно расстреляют;
остальные, видимо, остаются заложниками.

Ну вот, сейчас я под дулом автомата пойду «на откос»: во сне я знаю,
что это уже фактически случилось. Еще несколько секунд
назад ничего не подозревавший, я оказался приговоренным к казни.
То есть, я к ней сам себя приговорил, торопясь к выходу. И
никакая мудрость, никакой жизненный опыт, никакие меры
предосторожности не помогли бы мне. Меня могла бы спасти
непредвиденная случайность – если бы мое место оказалось дальше от
выхода или если бы мои попутчики на передних местах чуть
быстрее собирались. И осознав, что деваться некуда, я
просыпаюсь.