Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Это комната моего отца. Когда-то он жил в ней, а теперь умер, и
карманы его одежды зашиты с этого времени крепкими нитками.

Отец был наборщиком в одной из городских типографий, и жил на
окраине, недалеко от места своей работы. Хорошо зная местность, до
типографии можно было, наверное, дойти пешком.

В конце пятидесятых отец вышел на пенсию. Мать рассказывала, что он
заперся в своей комнате и старался больше не выходить из
дома. Он целыми днями слушал радио, играл на аккордеоне и курил
папиросы, выпуская в форточку дым. Иногда ходил в магазин
за табаком и продуктами, не интересуясь больше окружающей его
жизнью.

Они с матерью разошлись перед самой войной, и с тех пор я почти не
видел его больше. Мы жили в доме у каких-то родственников, а
отца поселили после войны на окраине, поблизости от
типографии.

Своей квартиры или комнаты у нас с матерью не было, так что, когда
мне исполнилось пятнадцать лет, мать ходила к отцу просить,
чтобы он прописал меня к себе.

Год спустя я получил паспорт, в котором проштампован был адрес моего отца.

«Будет у тебя когда-нибудь комната» — сказала мать в тот день, стоя
у окна и разглядывая страницу с синим штемпелем. Отец зашел
поздравить меня, подарил фотоаппарат, посидел недолго, выпил
стакан чая и ушел. Больше мы не встречались. Он не приходил
к нам, живя какой-то своей странной жизнью, а мать тем
более не ездила к нему на окраину. Через несколько лет она
умерла, я жил еще некоторое время у родственников, потом снял
комнату у одной старухи в городе.

Теперь отец умер. Я получил письмо, извещавшее о его смерти.

Это не было официальное извещение, подобное тому, что я нашел в
шкатулке, где мать хранила свои документы — отпечатанный на
грубой бумаге и заполненный на машинке бланк, где расплывшимися
буквами стояло, что ее брат пал в августе 1943 года под
Белгородом.

Полученное мной письмо было написано от руки на листе, вырванном из
какой-то конторской книги, и писавший его извинялся, что не
смог найти лучшей бумаги. Представляясь товарищем моего
отца, он сообщал, что отец умер от разрыва сердца в мае
нынешнего, 1963 года, и выражал свои соболезнования. Фамилия под
письмом была мне незнакома, а вместо обратного адреса стояли
только инициалы отправителя — Х. Г. В конверт были вложены
ключи от комнаты.

В тот день я купил план города и отыскал на нем указанный в письме
адрес, по которому жил отец — такой же, как и в моем
паспорте, с той лишь разницей, что в отличие от отца, я видел эту
комнату единственный раз в жизни, когда после войны мать, взяв
меня с собой, приходила к нему по какому-то делу.

Место оказалось рабочим предместьем в верхнем углу карты, настолько
далеким, что часть изображенного района была отрезана краем
листа, и ведущая туда обозначенная красным трамвайная линия
выглядела среди пустых белых улиц ошибкой составителей
карты.

По красной нитке трамвайной линии я ездил в пригород, разыскал дом
отца и поднялся к нему в комнату. Это была та самая комната,
в которую мы приходили однажды с матерью, и где отец,
разговаривая с ней, угощал меня чаем и колотым сахаром с хлебом.
Даже на стенах были кажется все те же обои.

Я постучался к человеку, жившему в соседней комнате, но на мой стук
никто не отозвался — наверное, его не было дома. Еще раз
взглянув на комнату отца, я запер дверь и вернулся в город.

В душной комнате с видом на прямоугольную площадь и чугунный
памятник, которую я снимал у квартирной хозяйки, я перечитывал
письмо, рассматривал почтовые штемпели, пытаясь понять, из
какого города оно отправлено, перебирал оставшиеся от родителей
старые фотографии и раздумывал.

Лето проходило, оставляя в раскаленных улицах запах полыни и кислого
кваса, и с началом осени я решил переехать в предместье, в
комнату, где жил мой отец.

Надеюсь, что здесь меня оставят в покое.

Я уволился из конторы, в которой работал страховым агентом, и
сообщил в клинике, куда время от времени должен был приходить на
осмотры по причине небольшого нервного расстройства, что
уезжаю из города.

— Надеюсь, на юг? — спросил, пожимая мне на прощание руку, доктор
Ф.,— поезжайте на юг, на море. Там в это время года приятно. А
мне, будет время, черкнете оттуда открытку.

В трамвае, по пути из клиники домой, я думал о словах доктора и
представлял себе море. Я никогда не видел его — разве что в кино
и на фотографиях.

Пропустив свою остановку, я доехал до вокзала, чтобы узнать, сколько
стоят билеты — перед тем, как поселиться в оставшейся от
отца пригородной комнате, я решил, что поеду на море, и
наконец увижу его.

К окошку вокзальной справочной была очередь. Стоять в ней не
хотелось. Походив по залам, и так ничего и не узнав, я вернулся
домой.

Море потемнело, как последний кадр перед словом КОНЕЦ в кинофильме, и исчезло.

Днем накануне отъезда в пригород я зашел в парикмахерскую и
постригся. Парикмахер, сделав свою работу, опрыскал меня одеколоном
и сухо попрощался.

Потом я купил картуз — остриженая наголо голова мерзла.

Рассматривая себя в магазинном зеркале, мне казалось, что я похож на японца.

Я не знал, носят ли японцы картузы. О них мне было известно только,
что они едят ядовитых рыб и когда-то потопили половину
русского флота.

В новом картузе я чувствовал себя японским шпионом, которых во
множестве ловили на улицах во время русско-японской войны.
Впрочем, пойманные оказывались обычно китайскими подданными,
работниками дешевых прачечных и гладилен, не имевшими с агентами
Японии ничего общего.

Я спросил у продавщицы, что она об этом думает, но ей было
неинтересно со мной разговаривать. На мой вопрос, похож ли я на
японца, она только пожала плечами.

Расплатившись, я вышел и долго бродил из одной улицы в другую,
рассматривая пустоватые витрины, пока не стемнело.

Все было одинаково. Ободранные, лязгали трамваи, в кафе играли в
шашки и курили, теплым воздухом обдавало из открывающихся
дверей. Дома окружали меня.

Я хотел было выпить кофе, который везде продавали только ячменный,
плохого качества, но потом решил, что не стоит, и вернулся
домой.

Лежа в постели у себя в комнате, я слышал за стеной посуду и музыку.
Уличный шум усыпляющим газом полз в приоткрытое окно.

Конечная остановка трамвая — потертое кольцо рельсов и деревянная
будка с прожектором, находилась на пустыре за домами.

С чемоданом в руке и использованным трамвайным билетом в кармане я
незаметно огляделся. Было тихо. Ржавой бритвой об воздух, как
об эмалированный таз — уехал трамвай.

Я остался один среди деревянных домов, тревожных и длинных, как
товарные поезда, идущие ночью между темными городами, от шума
которых просыпаются даже ко всему привычные железнодорожные
жители, и подняв от подушек головы, прислушиваются судорожно.
Товарные поезда проезжают пригородные станции, и первые
мятые пассажиры на дощатых платформах с беспокойством в бледных
глазах смотрят им вслед. Потом поезда исчезают в темноте, но
сердце еще долго бьется в груди, словно живая рыба.

Я сделал несколько шагов по пустырю и вошел в предместные улицы,
поросшие сорной травой и тысячелистником.

Положение приезжего, опасливо сжимающего ручку своего чемодана,
пугало меня. Приезжий осматривается. В спину ему, пережевывая
окурки и недобро ухмыляясь, смотрят местные жители и шепчутся
в окнах домохозяйки. Так, поправляя очки и оглядываясь,
появляется в уездном городе новый учитель.

Но на улицах никого не было. Я облегченно вздохнул.

Одиннадцать часов утра. Рабочие давно разошлись по заводам и
фабрикам, и теперь едва ли ты встретишь здесь прохожего.

Один среди пустырей, фабричных складов, сараев, водоразборных
колонок и домов, набитых пустотой, как подушки пухом. Сотни пустых
деревянных комнат за плотно занавешенными окнами, запертых
буфетов, сундуков и дверей. Комнаты, меблированные стульями
с продавленными сиденьями, и столами, изрезанными хлебными
ножами. Безлюдные квартиры, где под кухонными раковинами
составлены пустые бутылки с ободранными этикетками, где потухшие
электрические лампочки раскачиваются на витых шнурах.

Через сплетения пыльных улиц я уходил все дальше вглубь рабочих
кварталов, и чувствовал себя в тот момент едва ли не главой
экспедиции к северному полюсу, о котором прочел однажды в
энциклопедии.

Я читал номера, криво написанные краской на облупленных домах.
Электрические провода свисали над головой, старухи, сидевшие
кое-где на скамейках, провожали меня внимательными глазами.
Деревья шумели, словно газетная бумага во дворе типографии, и
слышались гудки паровозов, так как где-то рядом располагалась
товарная станция.

Пригород вызывал тревогу, но нравился мне. Воздух вокруг обволакивал
это выпотрошенное пространство с нежностью.

День тихий и пустой, как винная бутылка.

Дом отца ничем не отличается от остальных домов на улице. Весь район
разделен на кварталы, кривые, как куски коровьих туш, по
всем правилам разделанных в мясной лавке. Электрические
провода тянутся от столба к столбу, обозначая границы кварталов в
небе, и на углах улиц стоят водоразборные колонки.

Комната находится на втором этаже, нужно подняться по лестнице,
заваленной перевязанными пачками старых газет и разным хламом.

Отпирать дверь квартиры, потом дверь комнаты, останавливаться на
пороге, входить, ставить чемодан на пол, смотреть.

Комната с печкой и с обстановкой, такой же скромной, как вид из
окна, где заметишь другой дом, и пустырь рядом с домом, и
деревянную стену сарая, рядом с которой двое, сидя на ящиках,
стучат в домино.

Обстановка: кровать чемодан аккордеон два стула стол зеркало
настольная лампа с абажуром из желтой бумаги тумбочка радио.

Комната посреди покосившегося деревянного пригорода, с чайным
блюдечком, приспособленным для разведения мыла, и заржавленной
бритвой на подоконнике.

На гвозде, вбитом у двери в стену, в сердцевину обойного цветка на
длинном стебле, висело пальто отца. Я повесил свое пальто
рядом и подошел к окну. Посмотрел. Игроки у сарая перестали
заглядывать в ладони и подсчитывали очки. Я включил радио и сел
на стул. Передавали сводку погоды. Прослушав ее, я решил
выпить чаю.

Стекло в кухонном окне треснуло и заклеено было бумажной полосой.
Осмотревшись, я заметил на полке пыльный зеленый чайник, и
взял его, подумав, что другой чайник, стоявший на плите,
принадлежит конечно же человеку из соседней комнаты. Я тронул его
ладонью — чайник был еще теплым.

Сняв крышку, я заглянул в чайник отца. Внутри была пустота и хлопья накипи.

Из комнаты я принес пачку привезенного с собой чая. Еще куплены были
консервы и хлеб — это, надеялся я, позволит мне несколько
дней не выходить из дома.

В кухне кипит вода, пар поднимается к потолку, и пейзаж в окне
изрезан на куски бумажной лентой. Видны части противоположного
дома, части пустыря и куски неба. Горение газа и
превращающаяся в пар вода наполняют кухню приятным шелестом.

Там, где я снимал раньше комнату, пользовались примусом, и поэтому
газ кажется мне увлекательной вещью.

Я сажусь на табурет. Не хочется двигаться, потому что гораздо
приятнее наблюдать, как газ сгорает под брюхом чайника. С грохотом
подпрыгивает крышка, воды внутри остается все меньше, скоро
она выкипит, а потом чайник испортится. Повертев в руках,
старьевщик бросит его в свою тачку, и покатит в следующий
двор, выкрикивая на ходу «старый пальто берем». Хозяйки будут
спускаться к нему из квартир, неся барахло и ломаный хлам, и
старьевщик будет ощупывать хлам толстыми желтыми пальцами.

Выключив горелку, я лью в стакан кипяток. Стакан лопается, куски
граненого стекла сыпятся на пол.

Продолжение следует.