Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало.

Так и не выпив чая, с порезаной рукой, я вернулся в комнату и,
войдя, замер на пороге. Пахло пылью, и воздух был плотным, как
аптечная вата. Бритва, покрытая пятнами ржавчины, блестела на
подоконнике, и трудно стало дышать. Вдруг показалось, что
комната гудит, как трансформаторная будка или азиатские трубы,
которые я слышал однажды по радио. Невероятным было, что
еще полчаса назад я спокойно ходил по комнате, включал радио и
открывал окно. Теперь вдруг страшно стало пошевелиться.
Глотая воздух, я стоял на пороге и смотрел, потом добрался до
кровати и сел. Прислушался. Воздух, плотный, как масло,
набивался в легкие. Я лег и закрыл глаза.

Прошло несколько часов. Стемнело. Я не двигался и не зажигал света.
Человек, живущий в соседней комнате, вернулся домой — я
слышал, как он кашляет и возится у себя в комнате с какой-то
шуршащей бумагой, словно вскрывая запечатанные почтовые пакеты.

Стало холодно. Я включил лампу, встав, надел пальто и снова лег.
Сосед, проходя по коридору и заметив, наверное, свет под моей
дверью, постучал, но притворившись спящим, я не открыл, и,
покашляв, он ушел к себе.

За стеной заиграло радио. Открыв глаза, я увидел вокруг себя незнакомую комнату.

Со стены исчезла картина с охотниками, пропали комод и этажерка. Я
одет в пальто, руки сложены на груди, и на руке рана.

Возвращение памяти: осколками лопнувшего стакана я поранил вчера
руку, и это — комната моего отца, в которой теперь живу я.

В коридоре раздаются шаги рабочего из соседней комнаты. Слышно, как
он гремит на кухне посудой и откашливается.

Я открываю окно и, опершись руками на подоконник, хватаю ртом хлопья
воздуха, пытаясь прийти в себя после сна.

Хлопает дверь, и сосед уходит из квартиры. Некоторое время спустя я
вижу на улице его удаляющуюся спину и отступаю вглубь
комнаты.

Радио за стеной молчит.

Сняв пальто, я иду на кухню.

Умывшись, я зажигаю газ и ставлю на огонь чайник. На этот раз все
проходит благополучно — я пью чай и рассматриваю изрезанный на
куски пейзаж в окне. Потом, прислушавшись перед дверью —
нет ли кого-нибудь на лестнице, я приношу оттуда кипу старых
газет, несколько иллюстрированных журналов, и складываю все
это на одном из стульев в комнате.

На обед я ем консервы из банки и пью чай.

Вечером мы познакомились с соседом. Он представился, и я назвал в
ответ свое имя. Сосед носил неприятные усики, какие бывают у
карманников или у иностранных шпионов в старых фильмах.
Разговаривать было не о чем, я ушел к себе и лег читать одну из
принесенных с лестницы газет. Газета оказалась довоенной, и,
по странному совпадению, я обнаружил в ней заметку о поимке
на городской окраине иностранного шпиона и диверсанта,
пытавшегося сфотографировать фабрику.

Прошло несколько дней. Я читал газеты с лестницы, разглядывал
фотографии в журналах и ел консервы. Иногда я включал радио.
Каждый час передавали точное время, но время оставляло меня
равнодушным. Мои карманные часы, купленные несколько лет назад по
случаю на толкучем рынке, давно заржавели и, развинченные
на части, перекочевали из кармана в папиросную коробку — они
остановились, и я разобрал их.

В одном из журналов я нашел фотографию японского летчика-камикадзе
перед боевым вылетом, и повесил ее в изголовье кровати.

Иногда я открывал окно и слушал шум товарной станции. Она была
где-то совсем близко, но я не знал, где. В комнату доносились
свистки маневровых паровозов и грохот вагонных сцепок.

Я пытался представить себе расположение местных кварталов, но это
плохо удавалось мне. Трудно представить, что здесь еще есть,
кроме товарной станции и деревянной будки рядом с трамвайной
остановкой. Может быть, китайский цирк. Или кинематограф.
Или подпольный бордель. Пруд и лодочная станция. Оранжерея с
тропическими растениями. Персидское консульство, где пожилой
консул греется у железной печки и ест халву, которую шлют
ему с родины в деревянных ящиках.

На карте города ничего не понятно: белыми линиями обозначены улицы,
на чьих пересечениях путаются друг с другом буквы названий,
темно-синим закрашены жилые кварталы, но не ясно, обувные ли
это магазины, или табачные лавки, или городская скотобойня.
Цифры и линии трамвайных путей вносят еще больше путаницы.
Одна из трамвайных линий доходит до края листа и
заканчивается узлом последней станции. Здесь нахожусь я. Улицы едва
обозначены, словно составитель плана побоялся приехать в этот
район и посмотреть все собственными глазами, довольствуясь
вместо этого рассказами очевидцев — отважных агентов
картографического бюро, побывавших здесь, распихавших по карманам
быстрые карандашные наброски уличных конфигураций вокруг
трамвайной станции, и незамеченными скрывшихся в тумане города,
резво вскочив в следующий же подъехавший номер трамвая.

От улицы, где жил отец, на плане осталось только самое начало.
Название улицы было набрано мелким шрифтом, и вся эта часть плана
выглядела пустой, словно изображение неисследованных
территорий на старинных картах мира.

Разложив на столе, я разглядывал схему города — бесполезную бумагу,
изображавшую проклятый город, набитый почтовыми отделениями,
женщинами, трамваями, свиньями, магазинами, мостами и
виадуками, подворотнями и церквями, которые раньше обозначались
на городских планах крестиками, а теперь никак не
обозначаются.

Я перевернул карту. Оборотная сторона была белой — точный план
предместья, точная карта окружающей пустоты со следами
типографской краски, просочившейся с другой стороны листа.

Наконец закончились все привезенные мной консервы, и теперь надо
было идти в магазин, но я не знал, где он находится.

Снова развернув карту, я смотрел на свиную тушу города и по-прежнему
ничего не понимал в схеме мертвых уличных артерий. Магазины
никак не были обозначены на плане.

Сосед уехал куда-то в соседний город, сказав, что хочет навестить
больную сестру, его не было дома, и спросить, где находится
продуктовый магазин, было не у кого. Выйти на улицу и бродить
по пригороду было страшно — я совсем не знал этой местности
и боялся ее.

Надев пальто, я вышел было из комнаты, но потом вернулся, снял с
гвоздя пальто, оставшееся от отца, и, отряхнув пыль, надел его
вместо своего собственного. Оно пришлось мне почти впору.

Впервые после переезда я снова был на улице.

Сунув руки в карманы, я обнаружил, что там лежат какие-то предметы.
Я достал их: спички и почти полная пачка папирос, мелочь,
чек из магазина, карандашный огрызок, записная книжка и
профсоюзный билет. Отец взглянул с фотографии. Синяя печать стояла
на его пиджаке. Страницы заклеены были марками членских
взносов.

Я снова рассовал все по карманам, потом достал папиросы. Стало жаль,
что я так никогда и не начал курить. Я понюхал папиросный
табак. В воздухе еще запах угля с товарной станции. Табак и
уголь. Окраина обступила меня, словно партизанский отряд.

Я шел по улице и бряцал в кармане спичечным коробком. Откуда-то я
помнил, что зажатый в кулаке коробок в несколько раз
увеличивает силу удара.

Я смотрел по сторонам и вспоминал заметку про шпиона из довоенной
газеты. Бдительные рабочие в пригородах задерживают
иностранных шпионов с фотоаппаратами и отводят их в пикет.

Я с облегчением думал о том, что у меня нет с собой ни фотоаппарата,
ни денег, достаточных, чтобы подкупить какого-нибудь
рабочего и получить от него в условленном месте точный план
завода. В моем кармане лежала, конечно, записная книжка, но это
еще не основание для подозрения в шпионаже.

Я думал о людях с фотоаппаратами, заблудившихся в пригороде.
Действительно ли всех их отводят в пикет? Все выглядит здесь
неестественным и смутным, словно затянутым паровозным дымом — так
всегда казалось мне, когда я случайно попадал на окраину,
или в пригородном поезде проезжал через рабочие слободы.
Словно смотришь сквозь закоптившееся стекло.

Вот фотограф, заблудившийся турист из Уржума, которого двое рабочих
уводят под руки куда-то за угол, в направлении товарной
станции, где расположено отделение милиции. Вот полчаса спустя
те же рабочие и фотограф пьют синее пиво в местной пивной и
закусывают его свежим луком. Турист рассказывает про Уржум,
рабочие слушают. Вот налетает ветер, через открытую форточку
заволакивая пивную клубами паровозного дыма со станции, так
что разглядеть теперь можно только блестящие глаза
собеседников и черные буквы, оттиснутые в городской газете, на
которой, расстелив на столе, собеседники разложили лук и другую
закуску. В нескольких кварталах от пивной такая же газета
наклеена на специальную доску у трамвайной остановки, и
ожидающие трамвай читают в ее листах хронику происшествий,
сообщающую о точном количестве пойманных шпионов, попавших под
трамвай рабочих, и о новых жертвах пригородных убийц.

Воздух тревожно пульсирует вокруг меня. Я оглядываюсь, но на улице никого нет.

Деревянные дома сменяются каменными, каменные — деревянными, но ритм
этот неровный, как стук больного сердца. Парикмахерскую
сменяет жилищная контора, контору — военный комиссариат и
забор, но продуктового магазина, кажется, нет нигде в этой
местности. Улицы пригорода пересекаются друг с другом, исчезают
вдали, заканчиваясь там пустырями, воротами фабрик или
открытым шлагбаумом перед железнодорожными рельсами, за которыми
уже начинаются поля, дачные поселки, дачные станции, пруды,
лодочные пристани, и другие железные дороги, и предместья
других городов, и различные местности, для которых составлены
другие карты, возможно более подробные, чем та, что лежит
сейчас в моей комнате пустой стороной кверху.

Переходя из улицы в улицу, я попал в конце концов на маленькую
площадь, где расположен был рабочий клуб с колоннами и фронтоном,
украшенным звездой и гипсовыми лавровыми листами. Перед
клубом стояли скамейки, и на одну из них, оглядевшись украдкой,
я сел.

Не было ни одного прохожего. Площадь окружали дома с привинченными к
стенам железными трубками, в которые вставляли по
праздникам флаги. Флагов не было.

Клуб возвышался над площадью, как какое-нибудь древнеримское
сооружение из энциклопедии, которую я читал когда-то по
воскресеньям в библиотеке. По вечерам здесь, должно быть, показывают
кино, и перед началом сеансов играют в бильярд. Шары со стуком
катаются по грязному сукну, под прищуренными взглядами
субъектов с закатанными рукавами рубашек и опасными бритвами в
карманах. Стук шаров разносится по площади и по окрестным
улицам, и паровозные машинисты, и жены паровозных машинистов
ворочаются с боку на бок в своих кроватях, мучаясь
бессонницей, проклиная бильярд и пробираясь впотьмах на кухню пить
воду.

Но сейчас еще рано. Машинисты ведут свои паровозы или, сдвинув на
затылки фуражки, забивают в депо козла, отпуская прибаутки,
субъекты валяются в кроватях или едут в трамваях домой от
золотозубых подруг.

Тихая площадь в сердце пригорода.

Продолжение следует.