Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

• Продолжение.
• Начало.

Я достал записную книжку, найденную в кармане пальто, и заглянул в
ее страницы. Записей было мало: бытовые расходы и несколько
адресов, среди которых я с удивлением нашел и адрес старухи,
у которой снимал до последнего времени комнату. Странно
было, что отец знал его.

Я подумал о своей бывшей хозяйке.

Вечер, старуха входит в комнату, говорит «вам письмо», протягивает
конверт и, не спеша уходить, останавливается в дверях,
ожидая, когда ты вскроешь его и начнешь читать, чтобы увидеть
выражение твоего лица, спросить «от кого» или «какие новости»,
но ты кладешь письмо на стол, говоришь «спасибо», и,
разочарованная, она уходит. Закрыв за ней дверь, ты садишься к
столу, открываешь конверт — небольшой пакет с сургучными печатями
— и прочитываешь то, что написано на листе конторской
бумаги.

В конверт вложен ключ, и не остается ничего, кроме как
воспользоваться им — купить у кондуктора отпечатанный на тонкой бумаге
билет и приехать на окраину. Отыскав нужный дом и нужную
дверь, ты открываешь ее и обнаруживаешь скромно обставленную
комнату с зеркалом на стене, а отец исчез.

За три копейки, вложенные в ладонь кондуктора, трамвай доставляет
тебя в мир мертвого — в комнату метранпажа, чьими руками и
были возможно сработаны свинцовые клише с цифрами и планками,
для печати на тонкой бумаге зеленых трамвайных билетов, один
из которых стал для тебя пропуском в задымленное
пространство потусторонних пригородов.

Ты носишь пальто мертвеца, местного жителя, чтобы никто не обнаружил
в тебе постороннего. В твоих карманах табак, спички и чек
из продуктового магазина. Твоя судьба записана в пробитых на
нем числах, но ты не умеешь прочесть их. Посторонний, ты
сидишь на скамейке посреди пустой площади и не решаешься
достать записную книжку и набросать схему пути домой из опасения
быть заподозренным в темных намерениях; и так трудно понять,
что случилось.

По площади проезжает велосипедист, но он не обращает на меня внимания.

Копошатся голуби. Через несколько часов рабочие и субъекты с
опасными бритвами в карманах придут играть в бильярд. Фанерные
щиты, на которых вывешивают афиши новых фильмов, сегодня пусты,
и, значит, у киномеханика выходной: он проведет вечер в
распивочной или за бильярдом, или, если он не любит ни бильярда,
ни пива, останется дома.

Голод начинает скручивать мне желудок, но вокруг по-прежнему нет ни
одного человека, и не у кого спросить, где находится
магазин. Я бросаюсь в улицу вслед за уехавшим велосипедистом,
однако его уже нигде не видно — повернул за угол и исчез, словно
не было.

Растерянный, я стою на углу. Краем глаза я замечаю, как в одном из
верхних этажей из-за занавески за мной наблюдает женщина. Я
принимаю спокойный вид и, сунув руки в карманы, иду в ту
сторону, где велосипедист бесследно пропал вместе со своим
велосипедом.

День клонится к вечеру, на улицах появляются прохожие, но я не
решаюсь спросить у них дорогу. Люди в темных кепках, некоторые с
портфелями или бумажными свертками под мышкой, они смотрят в
землю, курят на ходу папиросы и, докурив, бросают под ноги.
В их портфелях продукты, бутылки, спортивные газеты и
банные принадлежности. Им нет до меня никакого дела. В их
карманах, так же, как теперь и в моих карманах, папиросы в
картонках и портсигарах, роговые расчески, носовые платки, спички,
проездные билеты, заводские пропуска, фотографии, хлебные и
табачные крошки, монеты и бумажные деньги разных цветов,
перочинные ножи, игральные карты, оторвавшиеся пуговицы и
трофейные бензиновые зажигалки. Они носят ту же одежду, что и я, и
я в своем оставшемся от отца пальто ничем не отличаюсь от
них.

Свернув в очередную улицу, я наконец набираюсь смелости и
останавливаю проходящую мимо женщину в платке. Не удивляясь, она
объясняет мне дорогу до магазина, и машет рукой, указывая
направление.

Неотличимый от прочих прохожих, сжимая в кармане спичечный коробок,
я иду в указанную сторону.

Это оказывается совсем рядом. Магазин номер такой-то,
пронумерованный, как и все здесь.

Номера домов, номера фабрик, номер приезжающего сюда трамвая, номера
проходных и цехов, номера пиджаков и штанов рабочих, цифры
размеров, оттиснутые на подкладках их пальто и кепок, и
номера сложенных в карманах газет, номер государственного
стандарта продающейся в магазине каши, номера паспортов и
заводских пропусков, почтовые индексы, обозначающие городские районы
и относящиеся к ним почтовые отделения, номера казначейских
билетов в карманах, и номера ниток, которыми эти карманы
зашивают.

Шепотом я перечисляю предметы, в надежде понять это перекошенное
пространство, но предметы ускользают, паровозный дым плавает в
воздухе, и смутное чувство тревоги не оставляет меня.

«Номер двадцать два. Номер шестнадцать. Номер сорок три», говорю я
вполголоса, но слова не помогают мне и не дают представления
об обозначаемых ими вещах.

В семь часов вечера на шестом трамвае рабочие едут из фабрики номер
пятнадцать с красной звездой над воротами в пивную номер
четыре с двумя красными раками над входом, и заказывают пиво.
Они стригут свои волосы в расположенной рядом с пивной
парикмахерской «Ампир», также имеющей свой номер, и моются в
третьей бане.

С сомнением рассматривают они винные бутылки на магазинных полках:
No. 5 Саперави, No. 11 Чхавери, No. 19 Твиши, производства
тбилисского завода номер 11. Кривятся — номера портвейна
вызывают у них больше доверия.

На каждом предмете поставлен номер, и тела рабочих размечены цифрами
и пунктирными линиями, как туши предназначенных для
разделки коров в поваренных книгах. И головы рабочих разделены под
волосами на разные отделы, как головы фарфоровых истуканов в
кабинетах старинных докторов френологии. И на сердцах
рабочих — печати.

Отстояв очередь и купив необходимые мне продукты, я вышел из магазина на улицу.

Было еще светло, но на столбах горели уже под жестяными колпаками
лампочки, и луна не спеша выпутывалась из электрических
проводов, повисших над улицей.

Радио доносилось. Человек, проходивший мимо колонки, остановился и,
нажимая на рычаг, пил воду. Прохожие, пожимая друг другу
руки, исчезали в улицах, расходясь по домам.

Пробираясь по переулкам среди деревянных зданий, я пытался вспомнить
дорогу назад, и в конце концов мне удалось отыскать свой
дом в паутине облупленных улиц.

Заперев дверь, я зажег электрическую лампочку, включил радио и
открыл банку консервов.

Несколько дней я оставался дома, валяясь на кровати и листая старые
журналы и прошлогодние газеты. В газетах не писали ничего
интересного. Перевернув несколько покрытых жирными пятнами
мятых и рваных листов, я бросал их на пол и брался за
иллюстрированные журналы. В одном из них напечатана была статья про
Японию и фотография: сидя на земле, японцы любуются цветущим
деревом.

Я смотрел на фотографию летчика-камикадзе над моей кроватью. Каждое
утро видел я над собой его голову в шлеме. Каждое утро
японец смотрел на меня внимательным взглядом. Каждое утро я
представлял себе, как он взлетает с японского аэродрома навстречу
сияющей пустоте.

— Мао Цзе Дун? — спросил, указывая на фотографию пальцем, сосед,
зашедший однажды ко мне в комнату спросить спичек.

— Японский спортсмен,— ответил я первое, что пришло в голову, чтобы
не вдаваться в объяснения.

— Спорт — это хорошо,— одобрительно покивал сосед головой,— да,
спорт — это хорошо.

Я протянул ему спички.

Сосед взял их, еще раз взглянул на портрет японца, и спросил, почему
спортсмен носит авиационный шлем. В ответ я только пожал
плечами. Пожелав мне спокойной ночи, он ушел.

Вечером в пятницу, снова собрав чемоданчик, сосед уехал навестить
свою больную сестру.

В воскресенье я вылез на крышу. Окрестности тонули в дымке. Торчали
голубятни. Где-то внизу играло радио. Я прислушался, и
показалось, что передавали вальс «На сопках Манчжурии».

Крыша крыта красным железом. Подхватив полы пальто, я сажусь.
Подтянув к подбородку колени, я наблюдаю, как дым уходит в небо из
стоящих повсюду заводских труб. Достав из кармана папиросы,
я нюхаю табак, которым они набиты. Это приятный запах.

Фабричный дым исчезает среди облаков. Откуда-то вылетают голуби.
Где-то далеко, на другой крыше я вижу человека с шестом в
руках, и засыпаю.

Когда я просыпаюсь, все остается по-прежнему. Дует ветер. Трубы
выплевывают синий и желтый дым, и в небе он перемешивается с
облаками. Глаза словно затянуты мутной пленкой, как у
забившейся в дымоход больной птицы.

Спустившись с крыши, на кухне я готовил чай и грел руки над газом.
Пришел сосед — вечер добрый — налил воды в кастрюлю, поставил
ее на огонь и сел за стол.

— Вот, чайник прохудился,— сказал он,— теперь придется нести к
лудильщику, или покупать новый. Без чайника — это не жизнь.

Достал папиросы, закурил. Щелкнула спичка, и в нос ударил серный запах.

— Едкие, черт.

Я вытянул над конфоркой ладони и смотрел, как горит газ. Сосед
засмотрелся тоже. Газ сгорал с шипением. Я поставил на огонь
чайник и сел на табурет у плиты.

— Хорошая штука — газ,— сказал сосед, выпуская дым.— И чистая.
Раньше у меня была керосинка — одна морока с ней. И пальцы все
время керосином пахнут. Цельный кусок мыла изведешь, пока от
этого запаха отмоешься. А бывает, что в кухне опрокинет
кто-нибудь случайно бидон с керосином — ногой заденет. В кухню
потом зайти невозможно.

Сосед посмотрел на газовый баллон в углу.

— Хотя, если керосин кончится,— добавил он с сомнением,— сходил в
лавочку и купил еще, а такой баллон попробуй, втащи в одиночку
на пятый этаж.

— Газом отравиться можно. Я читал недавно в газете, как целая семья
задохнулась,— сказал я,— а если взорвется — ничто не спасет.

— Да, если взорвется, тут уже ничего не поможет,— согласился сосед,—
но мне лично такие случаи неизвестны. Зато с керосином
историй — сколько угодно. Слышал, недавно хозяйственный магазин
сгорел? Керогаз проверяли. Или у нас на старой квартире
бабка одна все время примус свой по причине слабых глаз
опрокидывала, мы уже стали у кухонной двери ведро с водой оставлять,
чтобы сразу тушить, если загорится.

Потом молчали и ждали, когда закипит вода. Дым вертелся над нашими
головами вокруг лампы. Сосед достал еще одну папиросу и
прикурил от окурка первой.

Прищурился на газ.

— Да, газ веселее, чем электричество... И плитка электрическая у
меня была — тоже сгорела... А ведь как красиво горит.

Я кивнул.

— Как цветок.

— Бумажный.

Я расспросил соседа об отце, но он мало что мог рассказать мне.

— Сидел у себя в комнате, никуда не ходил, разве что продуктов купить.

— И никто к нему не приходил?

— Старик какой-то ходил иногда.

— Что за старик?

— Не знаю. Может, работали раньше вместе, или воевали.

Вода закипела. Мы сняли с полки коробки с чаем и заварочные чайники.
Пока заваривался чай, я спрашивал соседа о похоронах, но он
ничего не знал об этом.

— Я навещал тогда сестру, меня не было несколько дней,— сказал он,—
вернулся, а его нет уже — сердце остановилось.

— Значит, письмо не вы мне писали?

— Какое письмо?

Я объяснил, и сосед покачал головой.

— Нет.

Больше я не стал его спрашивать.

Из журнала я узнал, что у японцев существует иерархия, но в статье
ничего не было написано о том, какое место занимают в ней
летчики-камикадзе.

Статью про Японию я, вырвав и сложив в несколько раз, спрятал в
найденной в пальто отца записной книжке, и время от времени
перечитывал ее.

Иногда я садился к окну и наблюдал за пустотой улицы. Днем качались
колпаки фонарей, вечером скользили возвращающиеся домой
рабочие, и их голоса доносились в комнату.

Иногда я доставал коробочку со своими сломанными часами и разглядывал их части.

Я попросил соседа объяснить мне дорогу до продуктового магазина, и
на куске бумаги он набросал мне план, руководствуясь которым
я предпринял новую вылазку за продуктами.

Никто не попадается мне навстречу, и сердце стучит спокойно.

На магазинных полках пирамидами стоят блестящие жестяные банки с
консервами. Цветные этикетки красочно изображают их содержимое:
рыба и овощи. Стоят коричневые пакеты с сахаром и белые
пакеты с солью. Под полками сидит продавщица, зевая и
разглядывая себя в карманное зеркальце. Кроме нее в магазине никого
нет.

— Слышали про бухгалтера с обувной фабрики? Что творится-то? — говорит мне она.

— Скверное дело,— отвечаю я, не зная даже, о чем идет речь. В пальто
отца я становлюсь простым местным жителем, пропахшим
табаком и угольной гарью, и продавщица не замечает во мне чужого,
случайно попавшего в эту местность, хотя может быть в это
утро ей безразлично, с кем разговаривать.

— Слышали,— продолжает она,— недавно один рабочий со стекольного
завода исчез. Вошли к нему в комнату — радио играет, чайник на
плитке кипит, а его самого нет.

— Вот так номер,— говорю я.

— Жуть,— кивает продавщица,— прямо из комнаты пропал.

— И что, так и не нашли?

— Как сквозь землю.

— Может быть, уехал куда-нибудь?

— Куда же он уехал, если до этого за пять минут его видели? —
удивляется продавщица.

— Ну и ну.

— Милиция приходила, все осмотрели, записали, на дверь печати поставили и ушли.

— Надо же...

— Просто кошмар,— говорит продавщица,— а вот еще случай был...

Я внимательно выслушиваю ее, соглашаюсь, что и эта история довольно
темная, потом говорю, какие продукты нужны мне, и с
покупками возвращаюсь домой.

На обратном пути я по-прежнему не встречаю ни одного человека, и это
приводит меня в приятное расположение духа.

Дома я перерисовываю в записную книжку составленный соседом план, и
крестиком отмечаю на нем, где находится магазин и столовая,
которую я успел заметить по дороге.

Продолжение следует.