Запас табака. Продолжение
Перебирать гречневую крупу для каши, читать разрозненные номера
«Гудка» за 1958 год, слушать по радио последние известия и концерты
симфонической музыки, с сомнением заглядывать в пустой чайник,
дышать пахнущим углем воздухом, слушать паровозы и стук фабрик,
рассматривать найденный возле товарной станции кастет и думать
о тибетской книге мертвых.
Еще думать о женщине из почтового отделения, где в телефонной
книге ты отыскивал адреса городских типографий. Телефонная книга
и тибетская книга мертвых. Типографии, которые печатают эти книги.
Белый дым целлюлозно-бумажных комбинатов, где изготавливают бумагу
для этих книг. Книжные магазины и почтовые отделения, в которых
ты без труда найдешь телефонный справочник.
Город набит почтовыми отделениями. Внутри пахнет сургучом, и сидят
печальные барышни. Они открывают сейфы и выдают гражданам денежные
переводы, продают почтовые марки и открытки с репродукциями старинных
голландских картин и изображениями городских видов. Они принимают
телеграммы и каждому желающему выдают телефонную книгу, чтобы
он мог отыскать в ней нужный номер. Мусорные корзины почт наполнены
испорченными бланками телеграмм и денежных переводов. Их отправляют
потом на бумажные комбинаты, где из них опять сделают бумагу для
бланков и телефонных справочников. Барышни грустят. Идет дождь.
Приходят граждане, чтобы купить конвертов или получить письмо
до востребования. Некоторые заходят на почту просто погреться
и обсохнуть, у них нет здесь никакого дела. Они пялятся из окна
на улицу или разглядывают почтовых служащих. Грузовики с белой
полосой на боку и надписью ПОЧТА приезжают в определенные для
этого часы и снова уезжают на главный почтамт или к вокзалу, где
из вагонов выгружают тюки с почтой, где другие барышни ставят
на марки штемпели с пометой «ж. д. вокзал», и воздух вокруг пахнет
их духами.
Как и рабочие, по вечерам барышни разъезжаются домой на трамваях.
Иногда между ними и рабочими возникают знакомства. Если тепло,
в выходные дни они катаются по фабричному пруду в лодке или ходят
на танцы. Барышням нравится запах «Шипра», а рабочим нравится
запах барышень — сургуч и духи. Они разговаривают о почтовых перевозках
и рассматривают открытки с репродукциями голландских картин, которые
почтовые барышни уносят иногда с работы домой, чтобы вставить
их в раму зеркала, или пришпилить к стене канцелярской кнопкой.
И если все идет хорошо, то в комнатах барышень играет воскресными
утрами музыка из радиоприемников и пахнет «Шипром».
Однако больше, чем жизнь почтовых барышень, меня интересовал теперь
путеводитель для мертвых. Мятые листы «Гудка» и спортивной газеты
валялись на полу под стулом — я больше не читал их, а перечитывал
выпавшую из книги газетную вырезку о Бардо Тьедол.
В один из дней я решил поехать в центральную городскую библиотеку
и узнать, нет ли там этой книги.
Одна пересадка на трамвае.
В старом типографском пальто, с кастетом и пачкой папирос в кармане,
я снова был в городе, среди магазинов, киосков и кинотеатров.
РЫБА, ГАЛАНТЕРЕЯ, ПРОДУКТЫ, ХОЗТОВАРЫ, ТАБАК, ГАЗЕТЫ, ЧИСТКА ОБУВИ,
СПУТНИК, УНИОН, АПТЕКА, ЧАЙ, ПИВО-РАКИ, КОЛБАСЫ, ГОЛОВНЫЕ УБОРЫ.
Сойдя с трамвая, я остановился и прислушался. Другие звуки, чем
в пригороде. Иной шум. Трамваи проезжали мимо меня. Я слушал их
движение и дребезжание их звонков — чайные ложечки в стаканах
окраинных столовых.
Постовой покосился на меня. Я заспешил. Купил газету и, перелистав,
выбросил. Пошел в библиотеку. Там у меня спросили читательский
билет, и оказалось, что я потерял его. Я пошел в ФОТОГРАФИЮ и
снялся на карточку для нового билета.
Фотограф крутил мою голову направо и налево и старался придать
моему лицу правильное выражение, а у меня в свете фотографических
ламп слезились глаза. Я смотрел в объектив и едва не плакал. Время
останавливалось для меня в маленьком фотоателье с пыльными драпировками
и сидящей под доской с образцами фотокарточек грустной девицей,
тоже работавшей наверное когда-то раньше на почте.
— Через два часа зайдите,— сказала она мне.
Я кивнул и, застегивая пальто, вышел в осенний свет. Я достал
из внутреннего кармана профсоюзную книжку отца и посмотрел на
его фотографию, скрепленную для подлинности синей печатью.
В ожидании готовых снимков я походил по окрестным улицам, зашел
в полуподвальную пельменную — пар, тряска от проезжающих трамваев,
помятые субъекты, одного из которых я угостил папиросой, и тарелки
с зеленой каймой.
Потом я снова ходил по улицам, разглядывал бледные этикетки папирос
в табачном киоске, снова купил газету, выбросил ее, посмотрел
издалека, с другой стороны площади, на дом, в котором снимал комнату
до переезда в пригород, подумал, не зайти ли в парикмахерскую,
но вместо этого вернулся в пельменную и выпил стакан желтого чая.
Тот же субъект снова спросил у меня папиросу. Я снова угостил
его. Приложив рукой к сердцу, с папиросой в зубах, он ушел.
Из пельменной я пошел в ФОТОГРАФИЮ, и девушка из бывших почтовых
служащих отдала мне четыре моих снимка с белыми треугольниками
в правом нижнем углу.
Потом в библиотеке, с новым билетом в кармане, со штампом «продлен
по...», я выдвигал и задвигал ящики, перебирал пожелтевшие карточки
с чернильными надписями, читал названия книг по скотоводству и
столярному делу, листал картонки с названиями путеводителей по
разнообразным городам. Все это было не нужно мне.
Я справился о тибетской книге мертвых у библиотекарши. Она взглянула
на меня с любопытством.
— Тьедол — это фамилия? — спросила она.
Вместе мы просмотрели несколько ящиков, но не нашли ничего, кроме
книги «География Тибета, перевод с тибетского сочинения Миньчжул
Хутукты». Книгу уже кто-то взял, и нес ее в кармане пальто домой
с трепещущим сердцем.
Огорченный, я спросил энциклопедию и сел читать статью про Тибет.
«Тибетъ», переписывал я в записную книжку, «занимаетъ юго-зап.
часть Китайской имперiи; граничитъ на В и СВ съ провинцiями Юнь-Нань,
Сы-Чуань и областью Куку-Норъ, на СЗ — съ Восточнымъ Туркестаномъ,
на З и ЮЗ — съ Ладакомъ, Кашмиромъ и Индiей, на Ю — съ Нипаломъ,
Сикимомъ, Бутаномъ, Ассамомъ и Бирмою».
Из библиотеки я пошел в книжный магазин, долго осматривал полки,
спросил продавщицу, продается ли у них Бардо Тьедол.
— Это якутский писатель? — спросила она почти так же, как спрашивала
меня недавно девушка в библиотеке.
— Это путеводитель,— ответил я мрачно.
— По какому городу? — спросила девушка.
— По Тибету,— сказал я еще мрачнее.
Продавщица посоветовала мне зайти в конце месяца, а пока купить
книжку японских стихов. В красной обложке. Государственного издательства
художественной литературы. Всего за 55 копеек новыми.
— Хорошая книжка,— сказала она,— мне подарили такую недавно, и
теперь я читаю ее каждый вечер после работы. Это очень красиво.
Купите, не пожалеете.
— Выписывайте,— сказал я.
С чеком в руках я пошел в кассу, а когда вернулся к прилавку,
девушка прочитала мне свое любимое стихотворение. Я ничего не
понял. Наверное, я понравился ей. Но лучше пусть она ездит в трамваях,
знакомится с фабричной шпаной и танцует по воскресеньям под звуки
мятого и небритого духового оркестра в парке.
Сунув книгу в карман, я вышел на улицу. Ветер подхватил меня.
Мимо парикмахерской и пельменной с перекошенным лицом.
«Выпить ли еще чаю? Или лучше кофе?» — подумал я.
Дверь пельменной открылась, и вышли пьяные.
— В пути я занемог...— подмигнув, сказал мне один из них, и обнявшись,
они исчезли в сгущающихся сумерках.
Я зашел внутрь и спросил чаю. Посетителей было немного. У окна
сидел старик с баяном, в драной шапке. Пока я пил чай, он взял
баян с подоконника, сказал «эх» и заиграл. Пельменная слушала.
Музыка была грустная. Против музыки не возражала даже подавальщица,
которая должна была заодно следить за порядком и в известном случае
звонить по известному телефону, чтобы прекратить безобразие. Может
быть, она была этому старику дочерью, или, пока он играл, вспоминала
под музыку детство, когда летом они приезжали к родственникам
в деревню, дни были бесконечными, воздух полон насекомыми, и снег
казался невообразимым природным явлением. Это были приятные воспоминания.
Я попросил старика сыграть вальс «На сопках Манчжурии». Кивнув,
он сыграл. Я думал об отце.
Старик сыграл песню про море, и другую песню про море, потом поставил
баян на подоконник и вздохнул.
— Вот и зима подходит,— сказал он в воздух,— скоро флаги вывесят,
будет праздник, а на сердце печаль. Сидишь в воскресенье один,
пьешь на кухне водку, смотришь в окно, а там ничего не меняется,
даже снег не идет.
Он задумался.
— А ведь раньше я был проводником, ездил на поезде, видел разные
города, и станции, и огромные вокзалы. И когда поезд ехал через
поля, я открывал окно, и в вагоне пахло летней травой, и этот
воздух наполнял твои легкие и твою голову. А теперь все закончилось,
все закончилось,— и махнул рукой.
Бритвенные лезвия трамваев мелькали в окнах. Пельменная содрогалась.
— Теперь только трамваи вокруг меня шаркают,— покачал он головой.
Приближение зимы чувствовалось. По дороге домой я слушал угрюмые
разговоры о снеге и о запасах на зиму.
— Два мешка,— говорили рядом со мной женщины.
Кондукторша робко протискивалась.
Под тусклыми трамвайными лампами я перелистал купленную в магазине
книгу. Эти стихи были мне непонятны, но одно из них, про снег,
мне почти понравилось.
Пассажиры косились. Я спрятал книгу и уставился в черное окно.
«Сразу стало пусто», думал я.
«Не толкай», кричали на задней площадке.
«Всего-то рубль восемьдесят», говорили женщины.
«И поля и горы», думал я.
14
Вскоре вывесили флаги. Почтовые ящики на улицах ненадолго заполнились
открытками и снова опустели. По радио передавали марши. Я сидел
в комнате и читал японские стихи. Сосед уехал. В домах пили водку
и разговаривали о зиме и о празднике.
С утра выходили в красные улицы и смотрели в небо — не пойдет
ли снег. Выглянув из окна, я видел, как рабочие задирали головы.
Сунув руки в карманы, шли на одну из городских площадей. Топтались
под духовую музыку. Расходились по домам мимо закрытых магазинов
и рюмочных.
Дома снова пили водку, читали поздравительные открытки, разглядывали
их обороты и прятали в ящики. Потом пели под гармони, плясали
под патефонные пластинки и вертели ручки радиоприемников.
Снег так и не выпал. С безразличными сердцами смотрели сквозь
стекла на пустой воздух.
Стучали стаканами и жестяными чайниками. Жены резали уже газетную
бумагу на полосы и варили в мисках клейстер, чтобы заклеивать
окна.
С грустью думали о темном зимнем времени, когда будут согреваться
плохим чаем и ходить с ведрами к обложенным досками водоразборным
колонкам. Может быть, снимут с гвоздей коньки, но скорее всего,
повертев их в руках, повесят обратно и останутся у окна, в котором
на этот раз будет идти снег, воруя пространство.
Выглядывая из окон, будут случайно прочитывать обрывки слов на
газетных полосах, наклеенных на рамы, и если бы были японцами,
то сочинили бы по этому поводу непонятные стихи, короткие, как
надписи на бутылочных этикетках, сообщающие о месте производства
и разлива бутылочного содержимого.
Но пригородный житель только выругается сквозь зубы и откроет
форточку, чтобы втащить в комнату сетку с продуктами.
15
Праздники закончились, но город еще несколько дней оставался похожим
на обозначенную на карте бумажными флажками линию фронта. В улицах
болтались красные флаги, во дворах висели выстиранные белые скатерти.
Я еще раз посетил библиотеку и взял там атлас мира. Сидя в читальном
зале, я огляделся украдкой и, убедившись, что никто не наблюдает
за мной, вырвал страницу с картой Тибета.
В трамвае по пути домой я развернул ее. Это была часть карты Китайской
республики, и Тибет назывался на ней «Тибетская автономная область».
Тибетская автономная область была пустой и желтой, такой же, как
окружавшая меня трамвайная внутренность.
Я оторвал ненужные мне части листа с изображением Индии и китайских
провинций и, сложив, убрал карту в карман. Выйдя из вагона, чтобы
сделать пересадку, я выбросил обрывки, и ветер погнал их по улице.
Садясь в другой номер, я увидел, как какой-то человек подобрал
их и осматривается по сторонам.
Я снова сидел в пустом и желтом трамвае, как в Тибете. Человек
с клочьями атласа скрылся в дверях булочной (открыто с 8 до 19
ч., обед с 13 до 14 ч.).
Погремев звонком, трамвай тронулся. Поехали к пригородам. Бесконечная
езда через потроха города, мимо зданий, в которых расположены
предприятия, учреждения и организации, чьи адреса ты найдешь в
телефонном справочнике.
В пригороде было тихо по-прежнему, как в воскресенье на ткацкой
фабрике. Двое с лестницей ходили от дома к дому и снимали флаги.
Я зашел в магазин за макаронами и консервами, и когда доставал
деньги, карта Тибета случайно выпала из кармана на прилавок.
— Вотъ и у насъ передъ первой мировой мясникъ въ лавке заворачивалъ
мясо в географическiя карты,— сказала стоявшая рядом старуха.
Продавщица сверкнула золотым зубом. Смущенный, я засовывал карту
назад.
— Самообразование,— сказал я старухе.
Грохот железной кассы.
Сдача.
Сверкание зуба.
Часы работы магазина, написанные на двери для сведения всех интересующихся,
потом улица.
16
Наступили ветреные дни. Часто обрывались провода и отключали электричество.
Идя по улице, тут и там можно было увидеть взбирающегося на столб
человека электромонтерской профессии с крючьями на ботинках.
Ветром било окна. Жители закрывали пустые рамы картоном, и на
следующий день возвращались со своих фабрик с кусками стекол.
Резали их, укрепляли в рамах гвоздями и пачкали руки желтой замазкой.
Ходили стекольщики. Они были, очевидно, не местные, или боялись
за свои стекла, и поэтому глядели по сторонам настороженно. Работы
для них почти не было, потому что стеклили сами. На трамваях они
отправлялись в другие районы.
На электрической подстанции тоже происходили какие-то неполадки,
лампочки горели по вечерам коричневым светом, потом гасли, и кварталы
погружались в темноту. В доме напротив жгли свечи с керосиновыми
лампами и играли в карты. Я не зажигал света.
Электричество давали обычно к полудню следующего дня. Неожиданно
вспыхивала под потолком электрическая лампочка и горела в бледной
пустоте комнаты. Я вставал с кровати и поворачивал выключатель.
Я был один. Сосед, уехавший перед праздниками навестить сестру,
как обычно в выходные дни, так и не вернулся назад. Отрывной календарь
в кухне по-прежнему показывал цифру «6» — день его отъезда в пригородном
поезде с того или иного вокзала, согласно утвержденному соответствующим
ведомством расписанию движения пригородных поездов на том или
ином участке железной дороги.
Прошатавшись однажды целый день по окрестностям и вернувшись домой
только под вечер, я обнаружил, что дверь его комнаты опечатана:
заклеена бумажными полосами с синими штемпелями.
На следующий день ко мне заходил следователь и расспрашивал о
соседе: не замечал ли я за ним чего-нибудь странного? Я покачал
головой и представил себе усы соседа, какие бывают у иностранных
шпионов и разнообразных негодяев в кинофильмах.
Записав мои ответы в блокнот, следователь спросил разрешения закурить
и потом хлопал себя по карманам в поисках спичек.
— Погода-то, а? — сказал он на прощание.
Из окна я посмотрел, как он уезжает.
17
Я просыпался теперь рано. Сна не было. Электричество не горело.
Бриться впотьмах и резать по неловкости щеки, ронять на пол и
разбивать зеркало, подбирать с тревогой осколки и, вставая, ударяться
головой об умывальник. Зажигать газ, кипятить воду, ехать в магазин
за новым зеркалом, пересчитывать мелочь, с зеркалом в кармане
возвращаться назад, пристраивать его над умывальником или прятать
для верности в ящик.
Сидя в комнате, изучать карту Тибета. Прочитывать названия немногочисленных
городов и, прочитав их все, убрать карту в карман. Примериваться
к кастету, слушать радио, читать японские стихи из красной книги,
смотреть на портрет летчика-камикадзе, пришпиленный над кроватью,
из-под кровати доставать оставшийся от отца аккордеон и пытаться
сыграть «На сопках Манчжурии». Ничего не выходит. Вспоминать человека,
подобравшего на улице брошенные обрывки географического атласа.
Может быть, он не выписывает газет и ему нечем заклеить щели в
окнах. Может быть, он выписывает газеты, но у него нет жены, чтобы
резать их на полосы необходимой для заклейки окон длины. Может
быть, он просто интересуется географией. Может быть, он шпион
и подбирает на улице клочья разных бумаг, чтобы узнать полезные
для себя сведения.
Не сумев подобрать «На сопках Манчжурии», я задвигал аккордеон
обратно под кровать и садился пить пустой чай. Может быть, мертвые
пьют такой чай, думал я, тибетская книга помогла бы мне в этом
вопросе, но ее у меня не было.
Я выходил на улицу. Незаметное движение окружало меня. Жители
шли из домов во дворы или в винные магазины. Несмотря на холод
и ветры, складывали, сидя за фанерными столами, фигуры из домино.
Почтальоны выходили из почтовых отделений и переходили от дома
к дому во вверенных им кварталах. По пожарным лестницам спускались
субъекты с бельевыми узлами. Свистела шпана. Между зданий шныряли
шпионы, с карманами, набитыми секретными чертежами и схемами.
Товарные поезда на свой особый манер вспарывали брюхо предместья,
но не так аккуратно, как трамваи, разделывавшие остальной город
по всем правилам мясницкой науки.
С непонятными японскими стихами в кармане я ходил по пригороду
и любовался товарными вагонами и пивными ларьками. Несколько раз
я вылезал на крышу, чтобы полюбоваться фабричными трубами. В груди
колотилось японское сердце, лихорадочное, как стук граммофона
с отыгравшей пластинкой, и красное, как иллюстрация в анатомическом
атласе.
Вокруг был мир, прекрасный, как желтая бабочка, залетающая в конце
осени в окно столовой, когда все рабочие, положив ложки, смотрят
на ее кружение под потолком.
Душистый дым заводов наполнял легкие, и оптика пригородов заставляла
глаза слезиться от радости.
Я доходил до края предместья, где не было уже ничего, кроме пустых
полей и комьев паровозного дыма над ними. В полях лежали рельсы
и стояли черные знаки для машинистов. Над головой висело пустое
небо, такое же, как на открытках с репродукциями старинных голландских
картин, которые можно купить во всех почтовых отделениях города,
и которые можно потом повесить на стену, или, написав пару бесполезных
слов, послать в другой город, как и поступают с ними почтовые
барышни.
Стоять в полях под голландским небом, среди желтой травы, иногда
доходящей до пояса. Поезд проедет, и станет грустно. Смотреть
ему вслед и следить за исчезновением дыма. Следить, как поезд
теряется среди этой желтой местности. Следить за другими темными
составами, проезжающими перед глазами.
Идти дальше в поля и доходить до реки. Садиться на поваленное
дерево и смотреть на воду. Лодки плывут между берегов, и в лодках
сидят люди с ружьями или удочками. Плеск весел и хриплый кашель.
Огоньки спичек. Конец навигации. Баржи встанут на прикол и будут
покрываться снегом. Опустеют плавучие пристани. Ни одного парохода,
только сторож в ватнике, прищурив глаза, следящий, как вода становится
льдом. Ружье, чайник и радио — все его имущество. Топить печку,
дожидаться весны и ходить вокруг пристани по снегу — все его занятия.
Иногда, остановившись внутри деревянного чрева и подняв керосиновую
лампу, прочитает обрывки летнего расписания отправления пароходов.
Покачает головой и опустит лампу. Поглядит на закрытое окошко
кассы и вздохнет. Подумает о летнем времени и о дачниках, отплывающих
с пристани с билетами в карманах. Кассир — его фронтовой товарищ.
Вместе они двигают по вечерам шахматные фигуры или пьют водку.
Зимой для кассира нет работы, но иногда он заходит по привычке
взглянуть на пристань и выпить со сторожем. Они знакомы почти
со всеми капитанами, плавающими на линии, но все капитаны зимой
в городе, а их суда ржавеют под падающим снегом.
Последние дни перед концом навигации. Кассир отодвигает в сторону
квитанции и деревянные счеты и опускает в стакан с водой кипятильник.
Он достает из кармана открытку с видом курортного города и читает
на ее обороте: дорогой папа, доехали хорошо.
Хотя на открытке изображен курорт, отправлена она совсем из другого
города — в киоске, где дочь кассира покупала ее, не было других,
а эти попали туда по ошибке поставщиков.
С открыткой в руках кассир думает о конце навигации. Тогда он
поедет навестить свою дочь в далеком северном городе. Еще кассир
хочет закурить, но папиросы кончились. Бросить курить, думает
он, но потом решает, что нет никакой разницы — смерть, как и зима,
уже совсем близко. В этом он крепко уверен.
Смотреть на воду и думать о жизни на речных пристанях. Плывут
лодки и доносится кашель. И еще стук поездов, далекий, как Тибет,
и редкий, как насекомые во время зимы. Тихо сидеть, ничего не
делая. Тогда кажется, что сердце — не граммофон, и не картинка
из хирургического пособия, а мягкий мешок, набитый цветами японской
вишни, собранными у железнодорожной насыпи, черными от паровозной
копоти, но красивыми по-прежнему.
Смотреть на воду. Рабочий с обувной фабрики плывет в лодке. У
него с собой чайник с вином и тибетская книга мертвых. Он любуется
луной и читает отрывки из книги сидящей рядом подруге — барышне
из почтового отделения. Они плывут мимо деревянных пристаней,
и луна качается над ними, как дно железного чайника, совсем нового,
словно только что купленного в хозяйственном магазине.
Я возвращался назад. Первые заборы и деревянные дома пригорода
появлялись передо мной среди жестью гремящей сухой травы. Уже
можно было разглядеть узоры занавесочных ситцев — розовые цветочки,
и как кто-то смотрит из облупленного окна на пустую природу.
Улицам, возникающим неожиданно между домов, предшествуют железнодорожные
пути, блестящие от постоянного движения поездов. Если пойти вдоль
рельсов, увидишь два полосатых шлагбаума, отгораживающих рельсы
от пересекающей их асфальтовой дороги, и будку, в которой укрывается
от ветра и холода заведующий шлагбаумом железнодорожный служащий.
По путям я пошел в противоположную от переезда сторону и вышел
к товарной станции.
И я увидел, что над товарной станцией есть мост, и по мосту идет
человек в фуражке. И я поднялся на этот мост и пошел по нему.
И я увидел, что под мостом идет товарный поезд, составленный из
платформ, и что на платформах сидят рабочие.
Я остановился понаблюдать, как поезд пропадает в системе железных
дорог.
Рабочие на платформах равнодушны к движению. Они дышат спокойно
и ровно. Их сердца, большие и медленные, почти не стучат внутри
грудных клеток. Пар и папиросный дым незаметно оставляет их легкие
и исчезает в воздухе. Изменение окружающего пейзажа не интересует
их, глаза неподвижны. Под колеса летят догорающие окурки, и лица
блестят в мерцании семафоров.
Движение поезда не интересует и человека в фуражке. Работая где-то
по железнодорожному делу, он давно потерял восхищение, которое
привело его в молодости в железнодорожный техникум. Теперь кокарда
на его фуражке — скрещенные оловянные молоточки — оторвана, а
козырек треснул. Не глядя по сторонам, он спускается с моста и
скрывается за пристанционными постройками. Исчезает и поезд.
За станцией увидишь кладбище. Сразу у ворот — водоразборная колонка,
потом аллея, ведущая к церкви, кресты и звезды надгробий, калитки
оград, закрытые на щепку или на проволоку, бумажные цветы и яичная
скорлупа, жестяные венки и пустые бутылки, фотографии с отбитой
эмалью — мертвые смотрят. Прочитаешь имена и числа. Подумаешь
вдруг о море, и гудки поездов — как гудки пароходов. Бумага искусственных
цветов шелестит и крутится в воздухе. Подаренные мертвым на праздники
или в воскресный день, с последней весны они почти не выгорели
на солнце. Теперь ноябрь — в голове вода. Плыть мимо деревянных
пристаней и смотреть в небо. У мертвых фарфоровые лица, и в руках
цветы из бумаги. Кресты и железные звезды — их головные уборы.
Карманы зашиты, на глазах — трехкопеечные монеты.
Начало зимы. Под снегом цветы истлевают, и остается только черная
проволока, годная, чтобы закрывать калитку. Речные пристани позади,
впереди — море. Ты проплывешь мимо курортного города, такого же,
как на открытке, с лавочками на набережной и ботаническим садом.
Потом он исчезнет. Потом ничего. Потом море. Потом ничего.
На одной из аллей я увидел кладбищенского сторожа. В меховой шапке,
сидя на корточках, он пытался поджечь собранный в кучу мусор.
Чиркали спички, огонь не занимался. Выругавшись, сторож бросил
коробок в сторону, встал, огляделся по сторонам, потом заметил
меня и махнул рукой.
Я подошел.
— Не горит,— сказал он,— и спички все вышли. Спички есть у тебя?
Поискав в карманах, я протянул ему коробок. Сев на корточки, сторож
снова занялся огнем.
Наконец загорелось.
— Гуляешь? — спросил сторож, возвращая мне спички.
— Хожу.
— Куришь?
— Нет,— сказал я, потом подумал об оставшихся от отца папиросах
в кармане пальто, и предложил сторожу.
— Нет, спасибо,— отказался он,— я просто так спросил, по привычке.
В прошлом году врачи отрезали мне одно легкое, и табак запретили.
Сказали, будешь курить — загнешься. Так что с тех пор не курю
больше.
Он подобрал с земли бумажный цветок и понюхал.
— Не пахнет... а ведь как хитро сделано — совсем как настоящий.
Цветок полетел в огонь, и я смотрел, как он сгорел и рассыпался
искрами.
Мертвые любят цветы из бумаги, ее запах приятен их легким. Легкие
мертвых, словно в мясном магазине, обернуты мягкой бумагой.
Я думал, не здесь ли похоронен отец, и спросил, у сторожа, можно
ли отыскать на этом кладбище могилу.
— А кого ищешь? — спросил сторож.
Я объяснил.
— Пошли,— сказал сторож.
Мы направились к церкви. Рядом было пристроено конторское помещение
с решетками на окнах.
Сторож отпер дверь, и мы вошли внутрь.
Топилась печка. Из шкафа сторож достал тетрадь в клеенчатом переплете.
— Как фамилия?
Я назвал фамилию.
— Поглядим,— слюнявя пальцы, он принялся листать страницы.
— Когда умер?
Я назвал дату.
— Вообще-то, это, конечно, не мое дело, листать эти книги...
Щелкало в печке. Сторож почесал нос.
— Нет, нет таких,— сказал он наконец, глядя в разлинованную зеленую
бумагу. Потом перевернул еще пару листов и покачал головой.
Я поблагодарил его. Сторож кивнул. Вместе мы вышли.
— Что же ты, не куришь, а табак с собой носишь? — спросил он у
меня перед тем, как уйти.
— Наследство,— ответил я.
Попрощались. Я достал из кармана коробку с папиросами. Осталось
еще четыре штуки.
Темнело. По мосту я перешел железнодорожные пути и вернулся домой.
Комната соседа по-прежнему была опечатана. Со дня на день я ждал,
не придет ли мне повестка к следователю, чтобы дать какие-нибудь
показания, но повестка не приходила.
Я выпил чаю и лег на кровать. Отключили электричество. Я лежал
и не шевелился.
В доме напротив забегали со свечами и бросились доливать керосин
в лампы.
Врачи отрезали мне одно легкое и запретили курить — вспоминал
я слова сторожа. Еще я думал о том, что у сторожа с кладбища,
наверное, должна быть тибетская книга мертвых, так же как есть
она возможно у директора городского крематория и у рабочих со
скотобойни.
Сумерки. Мясник читает тибетскую книгу мертвых. Рабочий в трамвае
читает тибетскую книгу мертвых. Его дети заучивают в школах наизусть
отрывки из тибетской книги мертвых. В «Гудке» печатают избранные
места из тибетской книги мертвых. У трамвайной кондукторши под
подушкой — тибетская книга мертвых. И у девушки из магазина, продавшей
мне японские стихи, в сумочке — тибетская книга мертвых. На обложке
книги — картонные иммортели и синие анемоны, ведь мертвые так
любят их запах. Цветами, окружавшими их раньше лишь на обоях и
бумазейных скатертях, теперь наполнены их сухие сердца, и мертвые
— улыбаются.
18
Я проснулся от холода. По-прежнему не было дров, и я по-прежнему
не знал, где их взять. Сидя за столом, я снова пил чай, один стакан
за другим. Чайник стоял передо мной на столе, и пятна отбитой
эмали чернели на его боках, как цветы. Когда заканчивался кипяток,
я снова зажигал газ и кипятил воду. Стекло кухни запотело от пара.
К полудню вспыхнуло электричество. Я поел консервов и вернулся
в комнату. Вытащил аккордеон, растянул меха, нажал несколько раз
на кнопки, и снова убрал его под кровать. Играть я никогда не
умел.
На полу я заметил карту города, с которой приехал сюда в начале
осени. Пыльную, я подобрал ее и заглянул. Кусок бесполезной бумаги,
из которой лучше бы наделать цветов мертвым.
Скомкав, я сунул ее в печку и поджег. Комната наполнилась дымом.
Я открыл окно и вытянул печную вьюшку.
Потом я сидел на стуле и смотрел в небо. Небо было белым.
Из-за холода я сидел в пальто. Сунув руки в карманы, я наткнулся
на японскую книжку со стихами и перечитал некоторые из них. Там
говорилось про снег, про луну, и про другие японские вещи. Бумага
в книге была желтой и мятой, и на каждой странице была меланхолия.
Я сжег книгу в печке. Все равно я уже прочитал ее, и больше она
была не нужна мне.
Руки в карманах — я походил по комнате. Запах горелой бумаги вращался
вокруг меня, перемешиваясь с запахом чая и картона.
Я слушал звуки — шум голубей и железной дороги, скрип фабрик и
то, как в одной из соседних кухонь по стаканам разливается кипяток,
или херес, или горькая настойка, или что-то другое. Довольные
голоса доносились.
Я захлопнул раму, и стало тихо.
Из чемодана отца я достал фотокарточки, чтобы еще раз взглянуть
на них. Перебрал письма, открыл и закрыл коробочки с медалями,
потом еще раз открыл ту коробочку, в которой лежала медаль «За
победу над Японией», и взял ее в руки. Медаль была холодной и
тускло блестела. Я приколол ее к лацкану пиджака под пальто и
лег на кровать.
Фотография летчика-камикадзе висела над моей головой на стене.
Японский флаг украшал лоб летчика поверх шлема, и легкие уже были
полны запахом бумаги. Снизу вверх я посмотрел на него. Он по-прежнему
был мне товарищем.
Некоторое время я лежал не двигаясь и глядя то в потолок, то на
летчика, потом подобрал с пола иллюстрированный журнал и принялся
листать его в поисках фотографии японцев, любующихся цветущим
деревом. Но ее нигде не было. Вместо японцев я увидел изображение
лежащего на боку паровоза, и рядом — мужчину и женщину с собачкой.
На другой фотографии субъект в очках, исчезая из поля зрения фотографа,
прижимал к груди бумажный сверток, и высоко над ним, между домами,
проезжал поезд.
Я бросил журнал на пол. Водопроводная труба загудела где-то. В
комнате по-прежнему пахло горелой бумагой.
«Япония», сказал я вслух и сел на кровати.
Я посмотрел на брошенный мной журнал и на другие замусоленные
журналы и газеты, лежавшие на полу и на стуле, которые я принес
когда-то с лестницы, лишив тем самым их владельца возможности
сдать эту кипу испорченной типографской краской бумаги в макулатуру
или продать в букинистический магазин.
Букинист, думал я, опустив голову и глядя в доски пола. На рынке
стоял раньше старик, торговавший старыми книгами. Можно было бы
съездить сейчас на рынок и спросить его о тибетской книге. Если
же такой книги у него нет, то он наверняка посоветует, куда можно
обратиться. Это лучше, чем ходить по библиотекам и государственным
магазинам.
Улыбнувшись от неожиданной радости, я стал собираться.
Пересчитал деньги — осталось еще триста рублей, не считая мелочи.
Двадцать пять рублей я сунул в карман и снял с гвоздя картуз.
Успею ли до закрытия, думал я, застегивая пальто и глядя на себя
в зеркало.
Было еще светло, но трудно было сказать, который час. Мои часы,
купленные на том самом рынке, где я видел продавца старых книг,
лежали на столе в коробочке, разобранные на мелкие части. Чтобы
узнать время, я включил радио, но по радио передавали только музыку.
Махнув рукой, я вышел из комнаты.
Окончание следует.
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
