Поэзия

• Начало.

славный город на неве
на небе в болоте
мамы учат сыновей
вечно быть в пролете

шесть пролетов пропусти
на седьмом проверка
то блин лужи на пути
то блин чайки сверху

а в сосудах вечный спад
в сердце клапан квелый

надо или лечь поспать
или выпить колы

наша цивилизация
спяща куряща пьюща
мысляща через задницу
и иногда поюща

так что сверкать глазами и
полуприкрытым задом
нашей цивилизации
много ума не надо

видимо, нету разницы
быть ей или казаться
монстром для переразвитых
прочих цивилизаций

только б они не застили
вид изнутри такой вот
нашенской колокольни —

нашей цивилизации.

(пластинка)

А я пишу стихи Наташе и не смыкаю сонных
глаз.
Даниил Хармс

На грибоедовом канальчике
Смеются девочки и
мальчики,
А у меня замерзли пальчики
И в голове
играет джаз.
А ты зовешь меня Наташею
—
Нездешней, неземной, ненашею,
Всё удивляешься, куда же
я,
И не смыкаешь сонных глаз.
Из
незаконченного

...город двадцатый год
пацаненок на лиговке грязь
матерщина пепел
Из цикла «Прогулка»

Слышишь? Голос с пластинки просится,
Слышишь? Сердце мое занозится,
Патефонной иглой наносятся —
На ладони — чужой рассказ,
В атлас — лобные капитолии,
На пластинку — спираль истории...
На каком никаком повторе я
Застреваю на этот раз?

Век ли, год ли, неделя ль без году...
Раньше Миллера, Джойса, Беккета —
По растресканному эмбэнкменту —
Как по рукописи иду.
А навстречу вдоль Грибоедова
Тетки с сумками прут комбедово
И глазеют на храм базедово:
В храме нынче хранят еду.

Я читаю сухие трещины,
Нитку бус у кричащей женщины,
Шрифт газетный, чужие вещи на
Черных рынках в руках менял;
Надо мною — ничье наследие —
Блещет купол: в слепящем свете я
Пропускаю десятилетия,
Слишком сложные для меня;

Окликаю — пятидесятые,
Все цветастые, полосатые,
Узкобрюкие и усатые —
Тонкобрюхую голытьбу...
То-то мод за полвека минуло,
То-то пращуров нас покинуло,
Что-то выросло, что-то сгинуло,
С гиком вылетело в трубу.

Нам остались — фасад Фонтанного,
Бывший вуз ЛомоносоЖданова,
Царский храм, освященный заново —
Хрупкий смальтовый новодел...
Здравствуй, племя младое, глупое:
Перекрасим халупы в клубы — и
Пусть детишки родятся щуплые,
Непохожие на людей.

Вырождающаяся нация
В ожиданье реинкарнации...
Время сна, полоса стагнации —
Словно взлетная полоса,
В бесконечность концом упертая...
Рим закончился. Жизнь — четвертая.

...На старинных пластинках — стертые
Одинокие голоса.

Санджару

А память, что внутри меня молчит,—
Она, как мумия,
мироточит.
С. Я.

Видишь ли, тишина не хранится долго
(мне бы, конечно, следовало говорить тебе
«Вы», но интимность тона утонет в формуле,
слово погаснет...). В медленной какофонии
вечера плавает хруст невесомой дольки —
ломтика — яблока, аплодисменты зрителей
там, за стеной; крики птиц, хохоток подонка
тут, за спиной; и не то чтобы очень мнителен

каждый из нас — но, как только провиснет пауза
(то есть, ввиду нехранимости тишины),
взгляд, оторвавшись от пола, скользнет и вселится
в лик лицедея, смотрящий из-за спины
каждого — собеседника ли, собеседницы;
дрожь шутовства, бормотание во спасение —
круг гончара под ненужный кувшин заверчен,
лепится — не получается человечек,
глина твердеет, крошится и осыпается:

видишь ли, тишина не хранится вовсе,
если надтреснут сосуд разговора — либо
если сосуд сообщается с родником
в грязном пруду, на поверку — с началом лимба;
ты говоришь: далеко до воды,— но вот же,
тело мое кричит в тесной люльке под потолком;
смеешь ли говорить, что душа моя молчалива?
Повремени — и услышь, оставаясь возле:

слово твое — волосинка моя седая —

нет, не могу, сбиваюсь, перехожу на «Вы» —
детство мое, что Вами выставлено на вид,—

мироточивой тишью в памяти оседает.

(сестре)

это каждое утро, это долгие годы длится:
сколько мне, блин, под дверьми тут еще молиться,
алина, мне уходить, мне надо накраситься, выйди уже из ванной,
выйди из ванной, оторви свою задницу от дивана,
делай же что-нибудь, делай, так всю жизнь пролежишь без дела,
а она отвечает: поменьше бы ты... болтала,
больше бы делала; посмотри, я легко одета,
мои руки тонкие, кожа не просит еще апдейта,
я цвету, у меня нет глаз, чтоб учиться бояться мира,
покорми меня, я голодная, если ты меня не кормила;
не ругайся, не измывайся, я умру от твоих ироний,
кто ты есть, чтобы знать и судить о моей трехгрошовой роли,
да, ты каждое утро ждешь меня возле ванной,
но я та, которая не предаст тебя целованьем,
подожди, пять минут не время, не рвись — сорвешься,
раньше выйдешь и раньше судьбе своей попадешься,
не оставь меня, не кричи на меня, дура, дура,
я с рожденья по части силы тебе продула,
я одно могу: я тебя бесконечно тоньше,
вот, я вышла к тебе, я люблю тебя, я люблю тебя.— я тебя тоже.

(обчитавшись фанайловой)
два стиха о летящей девочке

Hi darling, up there it's gonna be windy.
А внизу ничего не видно, девочка Венди,
Темнота застилает дома, над которыми ты скользишь,
Колокольчик врывается в ветреный твой пейзаж.

Раскрываются окна, ругаются люди, смеются дети
О любимом твоем, о бандите твоем, садисте,
Эгоисте, внизу ничего и вверху совсем пустота,
Говорила же мама, не ходи гулять без пальто,

Оставляя бессонницу ночевать за тебя в кровати.
Говорю тебе: хватит, ну-ка иди сюда, вот тебе, вот тебе,
Вот тебе целый мир, бесконечный слепой повтор,
Лучше которого, хуже которого, иначе которого

Нет и не будет.

Но как же пятка любимого, за которую я держусь,
И горжусь, и стыжусь, и ваще непадецки так завожусь?
Потому и вожусь с ним, эгоистом, бандитом, богом,
Чтобы было откуда отсчитывать семь миль под топливным баком;

А моя бессонница портативна и так умна,
Что всегда вернется, как собачка, вернется,
                           oh my weak Thinkerbell, ко мне —
Колокольчиком в голове, ступней, сливающейся с облаками,
Хронокомпасом, говорящим, что от дома так далеко мы...

Моя слабая, храбрая Thinkerbell, там вдали наступает день,
Я люблю тебя больше всех, золотая моя Динь-Динь:
Ты мой внутренний враг, ты посветишь — я онемею.
Даже Питер тебя не поймет так, так я тебя понимаю;

Я люблю тебя больше всех — это значит, никто вот так
Не возьмет тебя в руки в розовеющей высоте,
Не отпустит пятку любимого, улетающего впопыхах,
Не задушит тебя, немолчную, с первым утренним петухом,

Чтоб никто не сумел вернуть неуместное в жизни — к жизни,
Неподвластное смерти — смерти, ибо нет ничего ужасней,
Чем лепечущий в недрах голос, колокольный звон для одной
На небесном дне у порога дня — и любимый, какого нет,

Нет и не будет.